Михаил Львовский - Сигнал надежды Страница 8

— Какие доктор прописал… У вас, Глеб Афанасьевич, имеются претензии? — обратился профессор, к развалившемуся в кресле невропатологу; тот отрицательно покачал головой.

— Славно. А пожелания?

— Витамины.

— Не встречает возражений.

— Пусть нервы побережёт.

— А как? — спросил невропатолога Карташов.

— В критическую минуту скажите себе несколько раз очень твёрдо: «Я спокоен, я спокоен, я спокоен».

— И от этого, Толя, ты сразу полезешь на стену. Или задушишь кого-нибудь, — сказал Корнильев. — Как мне нужен настоящий психотерапевт! Знаете, кто его сейчас заменяет? Аннушка!

— Я? — удивилась санитарка.

— В очереди я заметил первичного больного. У меня на столе рентген его желчного пузыря… Аннушка, что вы ему нашёптывали, когда я в кабинет шёл?

Аннушка не ответила.

— Она этому первичному сказала, — продолжал Корнильев, — что он сто тысяч выиграл, потому что во всём мире нет лучшего специалиста именно по желчнокаменной болезни, чем ваш покорный слуга. Это вам не «Я спокоен, я спокоен, я спокоен…».

— Николай Александрович, там в коридоре Маша сидит. Можно, я её к вам вне очереди пущу? — попросила профессора смутившаяся Аннушка.

— А что с ней?

— Она вам сама скажет.

— Сейчас я закончу, и пусть войдёт.

Аннушка была смущена не на шутку и поспешила с глаз долой, за ширму. Слышно было, как она захлопотала там, занявшись явно несвоевременными делами.

— Да, Аннушка — золото, — вздохнул невропатолог. — Днём с огнём не сыщешь.

— А меня спасла Таня Ищенко! — заявил Карташов.

— От чего? — со снисходительной улыбкой спросил его Глеб Афанасьевич. — У вас, как проницательно отметил Николай Александрович, помолодели глаза. Но такой способ омоложения известен с древних времён. Общение с молодёжью. В нём есть своего рода донорство. Вас не смущает это обстоятельство?

— Глеб Афанасьевич… — с затаённой яростью начал Корнильев, — вы молодой человек, а я от каждой встречи с вами на год старею.

— Таня — девушка, и там… особые отношения.

— Между людьми всегда особые отношения. На то они и люди! — закричал Корнильев.

За ширмой что-то загремело. Все повернули к ней головы.

— Это я кушетку подвинула… — Аннушка вышла из-за ширмы. — Глеб Афанасьевич, вы не замечали такого: у иной кудельки или, как нынче носят, «сосон» — хоть открытки печатай, а девка она не настоящая, потому что не наша, не сестричка в душе. А другая — пусть на заводе работает или в ателье ворочает утюгами — всё одно наша, сестричка, и значит, девка настоящая. С мужем у неё, конечно, одно, с кем другим — совсем иное. Неужели не замечали? А ведь та, у кого в душе того нет, отчего у мужиков глаза молодеют, на что она мужу сдалась? И вообще все хорошие люди — доноры. Каждый у каждого в долгу. На том свете расплатимся.

— Ну, Николай Александрович, вы себе кадры подобрали! Начинаю уважать человечество! — развёл руками невропатолог.

— Спохватились! — ответил профессор. — Чаще всего не уважают человечество те, кто о нём по себе судит.

— Здравствуйте, Николай Александрович! — сказала Маша, когда Аннушка ввела её в кабинет профессора.

— Ну-с… на что жалуемся, Маша?

— Назначьте мне диету для похудения! — выпалила девушка. — В пинг-понг я играть бросила, кефир у меня уже из ушей течёт. Располнею — в дверь пролезать не буду.

— Я же не диетолог, Маша.

— Вы всё лучше других знаете.

— Дело, в общем, простое. Ограничьте себя в употреблении мучного, сахара, жиров…

— А может, мне за Славика замуж выйти?

— Он кто?

— Вы его не знаете.

— Немедленно выходите. За месяц тростиночкой станете.

— Правда?

— Ручаюсь!

— Спасибо, Николай Александрович!

Ночью окна хирургического корпуса слабо светились. Со двора можно было определить, где на каждом из этажей находится столик дежурной сестры. Одно из окон светилось ярче других.

Длинноволосый Славик сидел на скамейке и смотрел на окна хирургического корпуса. Когда к нему подошёл Сергей Лавров, Славик сначала испугался, а потом успокоился.

— Я думал, сторож, — сказал он. — Гоняет, паразит!

— А ты что тут делаешь? — спросил Сергей.

— А ты? У меня… моя девушка заступила на дежурство. На прошлой неделе нас тут трое таких сидело. А сейчас похолодало, думал, один я, дурак, остался. Оказывается — два.

— В чём смысл, не понимаю — торчать тут без толку?

— Тогда зачем пришёл?

Сергей промолчал. Славик вздохнул. А потом объяснил:

— Раньше для меня был полный смысл. В котельную водила. Сечёшь? Вход со двора. Ясно? Там лафа. Тепло, да ещё и стол стоял для пинг-понга. А теперь только один раз к окну подошла. Твоя знает, что ты здесь?

— Нет. А твоя?

— Куда я от неё денусь!

— Домой.

— А чего сам не идёшь?

— Я сейчас пойду.

— Ну иди.

— Посижу ещё немного и пойду.

— Сигаретку оставь.

— Не курю.

Натренированный слух Славика уловил звук приближающихся шагов.

— Сторож! — сказал он. — Ну скажи, что ему здесь охранять? Боится, что я искусственную почку уведу?

Но это был не сторож, а Таня.

— Серёжа! — Таня остановилась неподалёку от скамейки.

Сергей бросился к Тане. Она отступила в темноту, за уже осыпающиеся каштаны.

— Не будь дураком. Ты же не Славик, — шептала Таня, пытаясь увернуться от Серёжиных поцелуев.

— Славик! — твердил Сергей. — Чем я хуже? Я — Славик!

— Перестань!

— А ты поедешь со мной в Москву? Мне квартиру дали двухкомнатную. В новом районе, за Тёплым Станом.

— Это где?

— Так трудно объяснить.

— Далеко от Красной площади?

— Близко… Откуда ты узнала, что я здесь?

— Маша показала в окно… Иди домой, Серёжа. Холодно. Мама с папой волнуются. Завтра ты придёшь к нам в гости, и мы всё обсудим. Со Светкой.

— Я не могу уйти.

— Ну что же зря сидеть?

— Не зря. Ты — рядом!

— Дай мне слово, что ты сейчас пойдёшь домой!

— А ты меня поцелуй. Сама.

— Вот так?

— Танька!

— Домой!

— Иду!

Серёжа отпустил Таню и, не оглядываясь, побежал к проходной.

Убедившись, что Сергей ушёл, Таня окликнула Славика и молча протянула ему пачку сигарет.

— Ну, Машка, — обрадовался Славик, — ну, человек! Всё понимает!

Таня убежала. Славик с наслаждением закурил. Когда он, потеряв бдительность, сделал несколько затяжек, на скамейку рядом с ним опустился Сергей. Славик вздрогнул.

— Опять напугал. Думал, сторож. Закуривай, брат, не стесняйся. Мне Маша целую пачку прислала. Гляди — «Столичные», не что-нибудь!

— Я не курю, — ответил Сергей, поёживаясь. Потом поднял воротник куртки и засунул руки в карманы. Видно, он собирался просидеть на скамейке под окнами хирургического корпуса не один час.

В маленькой комнатке деревянного дома на окраине города шли приготовления к встрече Сергея Лаврова.

Таня поставила на стол дымящийся самовар. Светка расставляла на белоснежной скатерти блюдечки для варенья.

— Небось там, в Москве, Серёжка забыл, что такое настоящий самовар, — сказала Таня.

— Откуда ты его откопала? — кивнула Светка на сверкающее медное чудо.

— Бабушкин. Она только из самовара пила. Ты помнишь бабушку?

— Помню. Если ты за Серёжу замуж выйдешь, кто он мне будет? Тесть?

— Что ты! Тесть — это отец жены.

— Сват?

— Какая тебе разница?

— А если бы я не знала, кто мне бабушка?

Этот довод заставил Таню задуматься.

•— Подожди, я сейчас в словаре посмотрю. — Она взяла в руки толстенный том. — Во-первых, сват — это родитель одного из супругов по отношению к родителям другого супруга. Моя мама была бы Серёжиным папе и маме сватья, а во-вторых, знаешь, кто тебе будет Сергей, если я выйду за него замуж?

— Кто?

— Как ни странно — зять.

— Не может быть.

— Чёрным по белому. Зять — муж дочери или сестры. Ты мне кто? Сестра. Значит, Серёжка тебе — зять.

— А я ему? Зятиха?

— Не знаю.

— Зятиха — мне не нравится. И потом, по-моему, он всё-таки не Лавров.

— Ну что ты заладила! Взбредёт же в голову!

— Я не говорю, что он совсем не Лавров. Немножко он, конечно, Лавров…

— Чушь какая!

В дверь постучали. Сёстры примолкли. Стук повторился.

— Войдите, — еле слышно сказала Таня.

— Войдите! — громко крикнула Света.

В дверях появился Сергей, нагружённый кульками и с оттопыренными карманами плаща.

— Здравствуйте, девочки! Разгружайте меня скорей, а то упаду. Танька, честное слово, не виноват. Это всё мама напихала. Ты же знаешь, как к тебе относятся мои старики. Отец сказал: «Таня — твой последний шанс стать человеком». В двадцать два года диссертация, переведённая на десять языков, — для него не доказательство.