Иван Василенко - Весна Страница 8

— А. зачем мужикам картинки? Что они, маленькие?

— Зачем! На стенку прибить! Мужики любят картинки. Особенно генералов. Об этом еще господин Некрасов в своем полном собрании сочинений писал. Вот; послушай. — Он полистал, слюнявя пальцы, потрепанную книжку и стал читать:

— А генералов надобно —Спросил их купчик-выжига.«И генералов дай!Да только ты по совести,Чтоб, были настоящие —Потолще, погрозней…Давай больших, осанистых,Грудь с гору, глаз навыкате,Да чтобы больше звезд!»

Понял? Вот я тебе таких и дам сотню. Продашь — целковый заработаешь. А там еще подкину.

— Значит, это я и буду купцом-выжигой?

— Ну да! А иначе как же в нашем деле? Вона! Будешь мямлить да стыдливость распускать — тебя другой обскачет. В коммерции, как на войне: либо сам убьешь, либо тебя убьют.

За тетрадку он денег не взял и даже подарил мне потрепанную книжку — ту самую «Королеву Марго», из-за которой Витька остался на второй год.

— Так как? Пойдешь ко мне в компанию?

Я сказал, что отвечу завтра. И думал целый день. Сделаться купцом, да еще выжигой мне совсем не хотелось. Купцов я не любил. Одна Медведева чего стоила. Но мысль о Петре не давала мне покоя. Собрать рублей хоть сто, а там можно и на розыски пуститься.

Не знаю, что бы я решил в конце концов, если б к нам не зашел один человек…

Вечером я приготовил уроки, пришел из нашей комнаты в зал чайной и остановился, удивленный: вся наша семья — отец, мама, Маша и Витя — разместилась за столом и внимательно слушала, что рассказывал какой то незнакомый мне мужчина. Лицо у человека было изможденное, а карие блестящие глаза смотрели так будто им было больно. Отец спросил:

— А на чем же там ездят?

— На оленях, только на оленях, — ответил мужчина. — Олень там все: он и мясо дает, и шкуру для одежды, и заместо коня служит. Без оленятам человеку гроб.

Заметив меня, отец сказал:

— Вот и самый младший. Послушай, Митя, что рассказывает гость: он нашего Петра видел и даже поклон привез от него.

Я от радости онемел. Мужчина перевел на меня свои страдальческие глаза.

— Да-да, — кивнул он, — всему семейству поклон, а тебе в особенности. Так и сказал: «Особенно самому младшему. Мы с ним по крымской земле скитались, горе мыкали».

— Он в Якутии, — объяснил отец. — Это далеко отсюда, в Сибири.

Придя в себя, я сказал:

— А я… А мне… можно туда поехать? Мужчина засмеялся, но глаза его по-прежнему выражали боль.

— Кто ж, милый, туда по доброй воле едет! Не туда, а оттуда норовит всяк сбежать. Алексей, или, как вы его тут звали, Петр, на что человек-богатырь, а и то занедужил там… Правда, его таки крепко побили. За побеги били. Изловят, привезут обратно, ну и бьют. Да он все равно сбежит. Иные неволю покорно переносят, а он не свыкается. Или сбежит, или руки на себя наложит. Такой он.

По щекам моим покатились слезы. Мама прижала меня к себе и ладонью стала отирать их. Я ожидал, что Витька скажет: «Ну вот! Плакса!» — но на этот раз даже он не подразнил меня, а сидел и молча смотрел на уголок стола.

Мужчина был местный. Десять лет назад он служил сторожем при лабазе у купца Ковалькова, долго терпел издевательства всегда пьяного хозяина, но однажды терпение у него лопнуло, и он в отместку за побои и брань поджег лабаз. Теперь он вернулся из ссылки и ищет работу. Отец сказал, что возьмет его в половые, если у нас освободится место. Все-таки отец у нас отзывчивый.

Когда человек ушел, я уж больше не раздумывал, торговать или не торговать картинками, идти или не идти в купцы-выжиги: пока я буду раздумывать, Петра там до смерти забьют.

Заснул я не скоро. Мне все представлялось, что мы с Петром мчимся на узких длинных санях по бескрайнему снежному полю. За нами погоня, но олени будто чуют, какого человека они везут, и не бегут, а летят над белой пеленой. Вдруг из-за бугра выскакивают стражники в валенках, в желтых полушубках, с винтовками наперевес. Петр обрезает ременные постромки, поднимает нарту над головой и бросает ее прямо в стражников. Стражники падают, но им на помощь из-за бугра бегут другие. Они сбивают Петра с ног и вяжут его. Тогда я выхватываю из кармана Илькин пистолет и стреляю… Да-да! Обязательно надо захватить с собой Илькин пистолет… Один стражник упал, другой, третий… А умные олени стоят и ждут, когда мы расправимся с врагами. Четвертого и пятого стражников Петр сталкивает лбами, и они падают замертво. Мы связываем постромки и несемей так, что только ветер в ушах…

Утром я в школу не пошел, а пошел прямо в лавку к Алехе Пузатому.

— Ну, надумал? — спросил Алеха.

— Надумал, — ответил я. — Только сто мало, давай сразу двести.

Но Алеха двести не дал. Он отсчитал мне на первый раз тридцать открыток и потребовал в залог фуражку.

— Я от всех беру заклад, а то дашь товар — и поминай как звали.

Свою фуражку я положил на полку, где уже лежали две шапки.

На всех открытках изображались генералы. Больше года уже шла война с Японией, и имена этих генералов знали все. Вот командующий Первой маньчжурской армией генерал от инфантерии Линевич: седые усищи до ушей, лента через плечо, вся грудь, как иконостас, в крестах и звездах. Смотрит так, будто одними только глазами испепелит всех японцев. Вот лысый, с бульдожьей головой военный министр, генерал-адъютант Сахаров. Вот «доблестный защитник нашей твердыни на Дальнем Востоке» генерал-адъютант Стессель, тоже с усищами, звездами и крестами. Вот главнокомандующий всеми сухопутными вооруженными силами генерал-адъютант Куропаткин — верхом на коне, но с таким видом, будто у него живот болит.

Я отправился с открытками в привоз. День был субботний, и крестьянских возов съехалось особенно много.

Стояли подводы с укутанными соломой глечиками кислого и сладкого молока, с яйцами, с живыми курами и гусями, с пучками бело-розовой редиски и зеленого лука, с ранними свежими огурчиками, с черешней, крыжовником и со всякой всячиной. У возов лежали распряженные волы, тяжело вздыхали и жевали свою бесконечную жвачку. Вдоль рядов бегали босоногие мальчишки и продавали свои изделия: у одного в руках были змеи, склеенные из разноцветной бумаги, у другого — вертящиеся на ветру бумажные звезды, у третьего — выпиленные из фанеры шкатулочки. Мальчишки звонко кричали, расхваливали свой товар: «Вот змей-чародей, дай пятак, не жалей!», «Вот рамка на портрет, на всем свете лучше нет!», «Кому шкатулочку продать, чтобы гроши в ней ховать?» Я сложил открытки веером и тоже стал хвалить свой товар: «Вот генералы — первый сорт! На всем свете нет таких генералов боевых!» Я думал, что на генералов так все и накинутся, и был очень обескуражен тем, что на мои выкрики обращали внимания еще меньше, чем на выкрики других мальчишек. Прошел, наверно, целый час, прежде чем один крестьянин, малость подвыпивший, поманил меня пальцем и, лукаво щуря глаза, сказал:

— А ну, хлопчик, покажи, яки таки генералы у тебе. Я с готовностью вручил ему все тридцать открыток.

Он стал их перебирать черными от земли пальцами и, все так же щуря глаза, объяснять окружившим его крестьянам:

— Стессель. Бачите, скильки звезд да крестив? Це ж той самый, що Порт-Артур… — И он сказал такое слово, что все вокруг загоготали. — А це хто же? Це сам Куропаткин, тот самый, що усих увещивае: «Терпения, терпения!» А японцы его все бьють та бьють. Булы у нас разни генералы та адмиралы — и Суворовы, и Кутузовы, и Нахимовы, и Корниловы. А такого зроду небуло. Одно слово: куропатка. — И тут опять все загоготали. Сколько в руке у него было генералов, он всех их осмеял. А потом вернул мне открытки и сказал: — Знаешь, хлопчик, що: побросай их всих в нужник. Нехай там и воюють и ворують. Не генералы це, а обиралы.

Так ни одного генерала я и не продал. Все открытки я вернул Алехе.

— Что ты мне всучил Стесселя, когда он Порт-Артур… — Тут я повторил то слово, каким выразился подвыпивший мужичок. — Никто твоих генералов не покупает.

Алеха укоризненно покачал головой.

— Знаешь нашу поговорку: не обманешь — не продашь? Какой же из тебя купец, ежели ты не можешь гнилой товар сбыть! — Он помолчал и примирительно сказал: — Ладно, дам тебе другие открытки. Эти пойдут, только надо знать, кому их поднести. Рабочим или там мастеровым даже не показывай, а вот барыням в шляпах или, к примеру, духовным особам, или господам коммерсантам — тем подноси смело. Да и мужикам, которые побогаче, предложить можно. Одним словом, кумекай сам, крутись.

И он отсчитал мне дюжину других открыток. Все они были одинаковые: на них изображался курносый младенец в коляске и стояла надпись: Его Императорское Высочество Наследник — Цесаревич Алексей Николаевич.

Куда ж с ними идти? На базар? Так там барынь в шляпках не так уж много. Я решил идти на главную улицу: там всегда много гуляющих господ. И правда, только я свернул на Петропавловскую, как сейчас же увидел толстую барыню в шляпе с вуалеткой.