Геннадий Михасенко - В союзе с Аристотелем Страница 8

Глава пятая

ЛЕТАЮЩАЯ ГАЛОША

Погода начала портиться. Небо заволокло сплошными серыми облаками, которые вскоре потемнели. Пошел дождь. Переваловская почва превратилась в кисель, местами непролазный.

Теперь Юрка с Валеркой ходили в школу не но своей улице, которая особенно раскисла, а огородами перебирались на соседнюю, куда в половодье вода не докатывалась и где поэтому не было ила. Валерка носил галоши с ботинками. Юрка надевал сапоги.

Галина Владимировна сделала перекличку и озабоченно проговорила:

— Опять Поршенниковой нету. То хоть по субботам, а тут третий день подряд. Что же с ней?

— Она на уколы ходила.

— Я знаю, Валера… Никто ее, ребята, не видел в эти дни?

Нет, никто не видел.

— Да-а… Нужно узнать, что с Катей.

— Может, из-за грязи, — подсказал Фомка Лукин.

— Может, но едва ли. Она у нас слабее всех, а вы, я вижу, особенно мальчики, относитесь к ней холодновато, а то и просто грубо. Ей живется труднее, чем многим из вас, — у нее нет отца, а мать много работает. Так что давайте внимательнее относиться друг к другу… Нужно сходить к Поршенниковым. Лучше тому, кто ближе.

— Я живу близко, — сказал Валерка, сказал как-то вдруг, сидя, потом смутился, встал. — Я и Гайворонский. Мы близко живем.

— Вот я прошу: узнайте, что с ней.

Валерка закивал и медленно, скользя по спинке, опустился на сиденье.

— Только обязательно. — Галина Владимировна захлопнула журнал, велела раскрыть тетради и пошла между партами, просматривая домашнее задание.

Когда учительница миновала Юрку, он дернул Валерку за плечо:

— Кто тебя просил выскакивать?

— А чего?

— Ничего. Нужна мне эта Паршивенькая. Она в школу не ходит, а я ходи к ней, узнавай.

— А может, она болеет? Может, уколы не помогли?

— «Может-может»! А может, здоровая?

— Ну и не ворчи. Разворчался. Не хочешь — не надо. Я один схожу.

— Ну и иди.

— Ну и пойду.

— В чем дело, Теренин? — спросила Галина Владимировна. — Чего это вы расшумелись?

— Спросите у Гайворонского, — ответил Валерка, чуть приподнявшись, с опущенной головой.

— Юра, о чем спор?

— Спросите у Теренина.

— Ну вот что, друзья, все вопросы решите на перемене, а сейчас урок.

Юрка разозлился на Валерку, Валерка — на Юрку. Но Юркина злость была сильнее — она даже мешала ему понимать то, что объясняла учительница. Ему вдруг захотелось чем-нибудь досадить Валерке — вот как он разозлился. Юрка вспомнил, что сегодня Валерка забыл дома мешочек для галош и, чтобы они не потерялись в гардеробе, принес их в класс. Юрка тут же решил стащить одну галошу — пусть поищет.

Уловив момент, когда Галина Владимировна отвернулась к доске, он тихонько нырнул под парту, дотянулся до Валеркиной галоши и осторожно переложил ее к себе, потом уселся как ни в чем не бывало, погрозив пальцем Наташе — девочке, сидевшей рядом с ним, которая открыла было рот, чтобы, наверное, спросить, что он делает. Юрке стало до того радостно, что он заулыбался. Он то и дело приоткрывал слегка крышку парты, чтобы посмотреть, тут ли галоша.

Неожиданно явилось желание вытворить какой-нибудь номер с этой галошей — подбросить, например, ее вверх и снова поймать. Желание было настолько сильно, что Юрка не сдержался. Он нагнулся, схватил галошу и, убедившись, что учительница стоит спиной к классу, размахнулся. Бросать было неудобно, задник зацепился за палец, и, вместо того чтоб взлететь вверх, как хотел Юрка, галоша стремительно описала дугу и шлепнулась на заднюю парту, к Фомке Лукину. Она ударила чернильницу, наполненную до краев, стукнулась о стену и отскочила под парту. Чернильница куда-то улетела, веером рассыпав фиолетовые брызги по Фомкиной тетрадке и окропив такими же брызгами лицо Фомки.

Ребята, обернувшись на неожиданный шум и увидев расписанного Фомку, от смеха легли на парты. Лукин сперва насильно улыбнулся, потом скривил физиономию и заплакал.

Галина Владимировна застучала по столу согнутым пальцем:

— А ну-ка тихо!.. Тихо!.. В чем дело, Лукин?

Фомка так разревелся, что не мог ответить.

— Ему галошей в чернильницу закатили, всю тетрадку заляпали и на лицо вон… Да не три ты, дурак, все размажешь!

— Лукин, перестань плакать. — Галина Владимировна подошла к нему. — Иди умойся, принеси тряпку и вытри парту.

— Никуда я не пойду и вытирать не буду, — из-под локтя, зло, со всхлипыванием ответил Фомка. — Пусть вытирает кто бросил, а я не буду. Вот!

— Безобразие! — сказала Галина Владимировна. — Кто это бросил? (Молчание, испуг и любопытство.) Я спрашиваю, кто это сделал?.. Не хватает смелости сознаться?.. Лукин, достань галошу.

Фомка вынул ее из-под парты.

— Что это такое? Ну-ка, отнеси к доске!

Как Лукин ни был разобижен, этот неожиданно строгий тон учительницы пронял его. Он не встал, а сполз с парты, поднял галошу и направился к доске, бодливо склонив голову и спрятав лицо в согнутой руке. Положив галошу рядом с мелом, Фомка быстро вернулся и плюхнулся на место.

Галина Владимировна прошла к столу.

— Чья эта галоша?

Молчание.

— Кто пришел в галошах — проверьте.

Валерка нагнулся и, к великому своему удивлению, увидел лишь одну галошу. Ничего не понимая, он совсем забрался под парту, все оглядел и, пораженный, вылез обратно.

— У меня нет галоши, Галина Владимировна. Это, наверное, моя.

Учительница, круто выгнув левую бровь, как всегда делала в порыве недовольства, глянула на Валерку и со сдержанным раздражением спросила:

— Чего же ты, Теренин, молчал?

— Я не знал, что это моя галоша. Я думал, что это чужая галоша, а тут оказалось, что это моя…

— Разве не ты ее бросил?

— Я?.. Конечно, не я! Это же моя галоша, зачем же я буду бросать свою галошу?

— А кто же ее бросил? — допытывалась Галина Владимировна.

— Не знаю! — Валерка от волнения даже охрип.

— Садись, Теренин… Гайворонский, встань!

Юрка встал. Галошу он кинул так моментально, что до сих пор вроде и не верил, что это он именно кинул. Он будто и раньше вот так сидел, и теперь вот так же сидит, и не доставал он будто ничего, и не бросал будто ничего. Но галоша лежала на желобе доски и явно требовала объяснения своему появлению там. Как много бы Юрка отдал, чтобы эта противная галоша исчезла оттуда и очутилась у Валерки под ногами и лежала бы там себе спокойно. Но… ничего не поделаешь. Юрка тут же решил отпираться, отпираться, несмотря ни на что, отпираться нагло — будь что будет. Не расстреляют же. А сознаваться вот так, перед всем классом, да еще после такого долгого молчания — нет, это невозможно.

— Зачем ты бросил галошу? — спросила Галина Владимировна.

— Какую галошу?

— Галошу Теренина. Вот эту.

— Я не бросал галошу Теренина. Ведь это его галоша. Зачем же я буду бросать чужую галошу? — Решение не сознаваться придало голосу Юрки удивительную уверенность.

Галина Владимировна не знала, что и думать.

— Что же, по-твоему, галоши сами летают?

— Не знаю, — ответил Юрка.

Это вывело Галину Владимировну из себя. Она стукнула ладонью по столу и повысила тон:

— Постыдись, Гайворонский! Набедокурил, а сознаться боишься?! Наташа, это он бросил галошу?

Если бы девочка не растерялась, Галина Владимировна почувствовала бы себя, наверное, бессильной. Но девочка растерялась. Сказать «да» — значит впасть в немилость Юрки, сказать «нет» — значит обмануть учительницу. Она так и замерла между двумя этими намерениями, только склонила голову. Но этого было достаточно. Галина Владимировна да и все ребята поняли, что бросил галошу Гайворонский.

— Садись, Гайворонский! После уроков останешься.

…Они сидели друг против друга — учительница и ученик.

Она — за столом, он — на первой парте. Галина Владимировна, сложив на журнале руки, смотрела в окно. Юрка нашел на парте чернильное пятно и старался пальцем растереть его — он ждал, когда Галина Владимировна заговорит. Но она молчала, смотрела пристально в окно и молчала. Юрка несколько раз исподлобья взглядывал на нее.

Вдруг ему стало не по себе от этого молчания, и он, не переставая тереть чернильное пятно, сказал:

— Галина Владимировна, это я бросил галошу.

Учительница посмотрела на него:

— Спасибо за признание.

— Я на Валерку разозлился.

— Из-за чего?

— Из-за дела.

— Из-за какого?

Юрка не ответил.

Он вдруг понял, что причина недавней злости на товарища до того ерундовская, что говорить о ней не то что стыдно, а просто позорно. Можно было без спора сказать Валерке, мол, топай один к Паршивенькой Катьке, а я не хочу. Почему правильно соображать начинаешь гораздо позже, когда дело сделано?