Сусанна Георгиевская - Дважды два — четыре Страница 8

…Июнь месяц, а снег еще только-только принялся таять. Не там, где он вечный и не тает никогда, а там, где зимний и уходит вместе с весной, превращаясь в горные потоки. И только Ингур — могучая река, на которой строится Ингургэс, — радовался поздней весне. От нее он стал еще полноводней, еще крикливее и страшней.

Суров и страшен Ингур. С обеих его сторон стоят горы. С гор стекают потоки. И все — в Ингур!

Над ним не склоняется дерево. Дереву не отразиться в воде Ингура. По Ингуру не сплавить плота, не пройти лоцману, не переплыть лодке.

С высоких склонов гор, по их отвесам, где лежит клочьями, узкими, странными запятыми еще не растаявший снег, бегут вниз выдолбленные людьми канавы, похожие на лыжни. Лесорубы сталкивают по этим канавам в Ингур огромные лесины — стволы деревьев.

Лесорубов не видно. Даже стука их топоров и то не слыхать. Не потому, что это далеко. А потому, что здесь — Ингур.

Ингуру все надо. И тишину тоже — ведь она его, Ингурова, тишина, и он ее превратит в рев. У горных отрогов есть дело. Они обязаны подхватывать пение Ингура, его бурление, вопли его нечистой совести…

Нечистой совести?

Да.

Ведь трудное это дело — срубить большие деревья, очистить их от веток и коры, выдалбливать канавы в горах и подтаскивать к ним огромные лесины. А что он делает, Ингур, с этими большими лесинами? Может, несет их в Зугдиди, туда, где бумажная фабрика?

Как бы не так!

Трудно вырасти большому дереву. Легко ли это — покрываться снегом каждую зиму, а потом отряхивать его каждую весну с веток? И греться. И распускаться. Почками. А потом листками. И шуметь. И лечиться дятлами. Давать приют гнездам. И ветру. Ронять желуди, если ты дуб. Шишки, если ты ель.

Нет. Нелегко это — опадать осенью каждым листком, образовывая лесную почву — перегной; пульсировать древесными соками, сочиться смолистыми каплями. И быть срубленным. И плакать древесными слезами. И шелестеть, упадая, каждым листком. И хрустеть каждой веткой, каждой древесной косточкой, и вздрагивать, прикоснувшись к земле головой — кроной.

Жить не всегда легко. Даже мальчику. А каково дереву? Ведь оно живет много лет — гораздо больше детей человеческих.

И кому-кому оно не дарит тепла и тени! Белкам. Птицам. Мху. И траве. Дерево — это много жизней, тысяча жизней, миллиарды жизней чешуек, тлей, зеленых клеток, из которых состоит лист.

И вот умерло. Порублено. Летит в Ингур. Летит очертя голову по этой канаве. Плывет?.. Ой ли? Как бы не так.

Ингур играет лесинами. И не то чтобы, играя, он их донес, куда надобно, дав смысл их жизни. И смерти…

Нет… Проволочет и вышвырнет на берег.

Только разве же это берег — вот эти облитые водой камни, огромные каменные зубцы, которые окаймляют Ингур?.. А как же сюда добраться человеку, обходчику, чтобы ухватить лесину длинным зубцом, прикрепленным к штанге, и опять столкнуть ее в Ингур?

Тут и там вдоль берегов Ингура валяются древесные стволы, похожие на спички.

Слизнет?

Нет. Пусть лежат. Он их только окатит, чтобы блестели, не забывались. Томись, мертвое дерево. Лежи на камнях, под снегом и водой.

Или вот: плывут стволы и раскачиваются на страшных и странных волнах Ингура, плывут до тех пор, пока не прибьются к какому-нибудь камню на середине реки… Одно дерево — один ствол, два, три, четыре ствола… И вот уж образовалась запруда — древесный затон. А Ингур прибивает к затону все новые и новые лесины. Горб лесин. Горб лесин! А вокруг древесного горба водопады, пена, бурление…

Но, может быть, Ингур разметет эти взгромоздившиеся друг на друга стволы своими могучими водами?

Как бы не так.

Вот новая лесина. Еще одна.

Долгий путь проделала по Ингуру, бедняга. Он ее бил о камни. Он напитал ее водой. Из сухого, доброго дерева он превратил ее в некачественный лес — в дерево с высоким процентом влажности. Нес. Бил. А может, лесина плакала? Кто знает? Может, она и плакала скупыми, мелкими слезами, истекла последней древесной кровью.

Доплыла до запруды и остановилась. Ну и что же?.. Кто о ней вспомнит? Разве что только директор Зугдидского бумажного комбината? (Нецелесообразный, мол, расход древесины.)

О лесинах пекутся директор бумажного комбината и мальчик-москвич, который смотрит из кабины забрызганного грязью маленького грузовика, направляющегося из Мингрелии в Сванетию, на это рассеянное по Ингуру добро.

…Водопады бегут с высоких гор. Падают так круто и неожиданно, что не успевают перевести дыхание. Странные речки — без вздоха и выдоха, без взгорбка, без тихой воды…

Перед тем как отдать свою влагу Ингуру, вода испаряется. Но тяжелое облако сделается дождем. А дождь — в Ингур. Все в тот же Ингур. В Ингур. Сюда стекают водопады, которые называют горными. Только на самом деле вовсе они не горные; они, Ингуровы водопады, — его добро, его собственность.

Туман — в Ингур. Дождь — в Ингур. Ключи — в Ингур. Реки — в Ингур. Речушка, еще речушка, и много, много разных худеньких, бледненьких ручейков, потоки, ручьи, водопады и даже вот эта влажная радуга — все в Ингур, все в Ингур. Он собирает их каплю за каплей, ведро за ведром.

Ингуру все надо!

А людям нужен Ингур.

…Вот и земля раскопана. Это переносят наверх проезжую дорогу. Наверх?.. Да куда же еще выше? Ведь дорога и так высока. Однако взяли и перенесли. Можно выше, раз над горами другие горы, и снова горы, и снова горы…

А вот и столбы. Видишь, мальчик-москвич?

Столбы… Не иначе как высоковольтные. А вот электрические экскаваторы…

Здесь строится Ингургэс — Ингурская гидроэлектростанция. Она будет самой высокой в мире.

Ее мощность — великая мощность! — миллион четыреста киловатт.

2. О жестяных ванночках

А грузовик все едет. Он едет и едет.

Во мглу. В расщелины, переполненные туманами. В этот воздух, пропитанный влажными испарениями.

Мы едем. Мы едем. Едем. Каждый день. Из Зугдиди в Местию.

Днем. Вечером. Ранним утром. А случается, ночью…

Хлеб. Ванночки. Ситец. Шелк. А соль?.. Да, конечно, конечно…

Соль, Печенье. Конфеты. Тетради. И туфли. Лакированные. На каблуках.

Худая дорога. Скользкая.

«…Я купил тебе туфли, мама. Они лакированные».

«Костя! Не говори глупости!»

— А будь она трижды нэладна, эта дорога. Мыло, а не дорога! — ругается дядя Карло.

«Лакированные. На каблуках. Ты придешь на работу: «Мне Костя привез. Из Местии. Скажите: зачем мне такие нарядные туфли?»

«Хорошо бы похлебать горячего супу. Хорошо бы высушить башмаки…» — может, об этом думали люди, когда прокладывали дорогу. Должно быть, самые простые мысли приходили им в голову?..

Ведь и дядя Карло, шофер, не думает о гигиене и пользе жестяных ванночек, которые везет в столицу Сванетии — город Местию. Он думает только о том, чтобы не буксовали колеса… И еще о том, чтобы не полететь в пропасть вместе со своим жестяным грузом.

А откуда берутся у людей силы?

Кто знает…

Думать об этом — занятие, недостойное мужей.

3. Дядя Карло

Как объяснить, что такое дядя Карло — шофер грузовой машины, которая курсирует каждый четвертый день по страшной, размытой дождями и таянием снега дороге от Зугдиди до Местии?

Что такое дядя Карло?..

Очень просто. Он — человек жизненный (так бы о нем сказала Екатерина Федоровна, соседка из их квартиры). Карло Вахтангович — жизненный человек.

Он не верит и ни за что не поверит, что можно вдруг, ни с того ни с сего, задуматься и задремать с открытыми глазами. По этому поводу он говорит: «Вэ-эселенький мне попался попутчик! Дэтка, дэтка, а ты, дэлом, не укачался?»

Дядя Карло — человек пожилой, а по мнению Кости, попросту старый. И все-таки он не верит, что есть на свете усталость. Не понимает, зачем человеку очки. У него острые глаза, он видит так же хорошо, как в молодости. Дядя Карло любезен, называет каждого «генацвале»… А с женщинами он обходителен, он уважает и почитает их.

Когда грузовик собирался отъехать от зугдидского гаража и дядя Карло получил наряд от молоденькой нормировщицы, глаза у него как будто застыли, сделались таинственно-заговорщицкие. Он достал из кармана конфету «Трюфель» и с удовольствием положил ее на стол перед нормировщицей. Потом обернулся… И рассмеялся. Выражение лица у дяди Карло было непонятное. Но, между прочим, по этому выражению можно было все-таки догадаться, что дядя Карло любит женщин. И что они его тоже любят. Не возражают против дяди Карло. И он об этом догадывается. И не может отвыкнуть от устаревшего понятия, что он, дядя Карло, красавец.

Когда грузовик отъезжал от базы, дядя Карло крикнул бабке-уборщице:

— Привэтствую вас, мамаша! Пламенно вас привэтствую!

И помахал ей рукой.

Он большого роста. Широкий в плечах. И лицо у него большое. И голова большая. Большая и красивая. Это одно из тех лиц, о которых принято говорить: «значительное лицо».