Рувим Фраерман - Девочка с камнем Страница 9

Он шел домой взволнованный, радостный, не замечая пороги. Метель стихла. Только в свете фонарей, как соль, сверкая, сыпалась сверху изморозь.

Дома Ваня поужинал щами, оставшимися от обеда, и принялся за свои модели. Надо было их осмотреть и проверить, чтобы завтра показать всем. Он устроился кухне на скамейке. В комнате мать ему не позволяла сорить. Но и в кухне было хорошо. Под потолком горела большая, в пятьдесят свечей лампа, от плиты несло теплом, пахло сосновыми дровами. Тут же, в углу за печкой, мать синила в цинковом корыте белье. Вода в корыте была голубая, а руки у матери — красные и мокрые до локтя; когда она выжимала тяжелую простыню, на них напрягались мускулы. Сильные, добрые руки! Ване хотелось рассказать матери о писателях, о своих моделях, о завтрашнем дне. Но мешала ему гордость. Он знал, что мать работает судомойкой в столовой на улице Карла Маркса. Так что же может она понять в технике? Отец — тот другое дело. Он часто приносит Ване из депо обрубленные пружины, кусочки проволоки, дощечки, а инструмент и гвозди Ваня добывает сам.

И сейчас он держал в руках секач, которым мать обычно колет лучину, и легонько постукивал им по колесам своего паровоза. Сделанные из железных катушек от пишущей машинки, они были прочны и красивы. Толстая резинка, натянутая на деревянную ось, придавала им страшную силу. Котел из жестяной банки с водой был кругом запаян, и если Ваня хотел, то паровоз мог свистнуть — стоило только подогреть котел на свече. Ваня это сделал: зажег огарок и подождал, пока паровоз не свистнет.

Он свистнул, и Ваня залился счастливым смехом.

— Что ты балуешься? — сказала мать строго.

Ваня затих и остальные модели проверил молча. Всё было хорошо. Деревянная мельница исправно вращала крыльями, танк ползал, самолёт летал.

И Ваня, сложив модели в угол, на скамейку, теперь сидел, мечтая о завтрашнем дне и слушая всплески воды в корыте под руками матери. Казалось, далеко где-то пилят дрова. Глаза его закрывались.

— Иди спать, чего сопишь носом! — сказала мать.

Ваня, пошатываясь, вышел из кухни.

Между тем мать кончила синить, выжала белье и, взглянув на ходики, висевшие на стене, увидела, что уже поздно и белье придется оставить до утра. Она пожалела, что насинила его, хотела снова залить водой, но, раздумав, сложила на скамейку, в тот самый угол, куда Ваня засунул свои модели. Но этого Ваня не видел. Он спал, и с лица его не сходило выражение удовольствия и гордости.

Утром его разбудил сердитый голос матери. Он увидел ее у окна. Она разглядывала на свет простыню. На влажном полотне видны были большие ржавые пятна. Такие же пятна были на полотенцах, юбках и на новой рубахе отца.

— А-а, пропасти на него нет с его гвоздями и железками! — кричала мать. — Все белье перепортил, окаянный! Ржавчину — разве ее отмоешь? Ввек не отмоешь! Давно бы мне сжечь все эти игрушки! Весь дом загадил!

Ваня вскочил с кровати и босиком, в одной рубашке бросился в кухню, в угол, куда вчера сложил модели. Их не было ни на лавке, ни под лавкой, ни в сенях. Чугунные дверцы плиты были открыты, и там жарко горел огонь…

А смятый паровоз лежал на раскаленных углях — он больше не свистел.

— Мои модели? — спросил Ваня тихо, обращаясь к матери.

— В печке твои модели! — сердито ответила мать.

— Мои модели, мои модели… — шептал Ваня.

Он с ужасом смотрел на мать. Светлые глаза его были широко открыты. Слезы капали на рубаху, на босые ноги.

— Писатели приехали…

И такое горе, отчаяние было на его лице, что, взглянув на Ваню, мать уронила на пол мокрое белье.

Через полчаса Ваня с матерью шли в 14-ю школу.

Они были расстроены, печальны, а на лице Вани еще виднелись следы слез.

Мать поминутно поправляла платок на голове и вздыхала.

Что скажет она писателям?

Сегодня было ясно. Над городом висело небо, очень синее, будто затвердевшее от мороза. Недалеко от школы Ваня увидел на тротуаре раскатанную мальчишками дорожку, покрытую темным льдом. Хорошо бы разбежаться и съехать на валенках вниз! Но Ване было не до того. Он отвернулся и прошел мимо.

Юные конструкторы уже собрались, когда Ваня пришел в школу. Писатель встретил его, как старого приятеля. Хрипя своей трубочкой, он сказал:

— Ну, Ваня, а мы тебя давно ждем. Показывай свои модели.

Но, взглянув на убитое лицо мальчика, на женщину, стоявшую рядом, он понял, что случилось несчастье…

— Нету у меня моделей, — сказал Ваня, силясь не плакать, — она их сожгла в плите.

Писатель выхватил изо рта свою трубочку и нахмурился:

— Как сожгла?

— Да, сожгла, — печально сказала женщина.

Писатель развел руками и с досадой посмотрел на мать:

— Да понимаете ли вы, что сделали? Разве можно так обращаться с ребенком? Сегодня сожгли его модели, завтра сожжете книги. Что же это такое? Значит, вы не любите его?

Мать стояла неподвижно, виноватая и растерянная.

Юные конструкторы, сбившись в кучу, смотрели на нее недружелюбно.

Все молчали.

— Родные мои, — сказала она, — как же я его не люблю? Уж как мне трудно — и на работе и дома, — а сама на три рубля ему гвоздей купила. На три рубля! Сладу с ним нет. Придет к отцу в депо — по станкам шмыгает, пробует, руки себе все ободрал. А недавно так Федор Тимофеевич из-под паровоза его вытащил. Интересуется. Того и гляди, ему голову оторвет. Все гвозди из стенок повыдергал. Прихожу я раз под выходной, гляжу: сидит за столом, а на столе ходики — все по колесам разобраны. Я, конечно, кричу. Ходики-то пять рублей стоят! А он мне: «Не кричи, мама, я сейчас соберу». И собрал. Вот уж третью неделю ходят.

Писатель гладил Ваню по голове, а Ваня с горечью поглядывал на стол, где лежали принесенные ребятами модели.

Тут были тракторы с колесами, выкрашенными чернилами, автомобили с осями, сделанными из карандашей, — ничтожные вещи по сравнению с тем, что вчера еще было у Вани.

Писатель утешал его. Говорил, что в городе открывается на днях детская техническая станция, что он пришлет ему из Москвы настоящий железный конструктор с гайками и французский ключ.

Потом они сидели рядом за столом, и писатель читал детям свою новую книгу о первом пароходостроителе.

Ваня любил слушать о смелых изобретателях. И когда он услышал, что никто сначала не верил в пароход, не хотел сесть на него, глаза у Вани наполнились слезами. Он вспомнил свое собственное горе. Но ничего! Все-таки сделали пароход.

— «И вот поплыл пароход по реке…» — прочел писатель и на мгновение остановился, чтобы глотнуть из стакана воды.

А Ваня блестящими глазами обвел ребят и, закинув голову, вдруг торжественным голосом добавил:

— «…изрыгая клубы чёрного дыма».

1934

Пастух

Я вышел за деревенскую околицу и не заметил, как далеко ушёл. Начался лес, и молодые дубы и сосны окружили меня. До заката было уже близко, но воздух ещё был горяч, сильно пахло лесом, и по небу, не закрывая солнца, плыли облака. Вдруг в листве прошумел дождь, короткий, как взмах крыла. Но небо быстро очистилось.

Я вышел на опушку.

Лес кончался загороженным лугом, на котором паслось стадо. За лугом до самого горизонта тянулась рожь. Солнце косо освещало её, стараясь залить золотом, но, еще молодая, она не давалась и густо и радостно зеленела на низинах.

После дождя с открытого неба лилась тишина, и в этой тишине я слышал только шорох своих шагов и какое-то странное жужжанье.

Я поднял голову.

На краю поляны, спиной к лесу, стоял человек и читал вслух.

Я в изумлении остановился. Что мог читать этот человек один в поле? Я принял его сначала за красноармейца. На нём был шлем, зелёная гимнастёрка с портупеей. Но, вглядевшись, я увидел, что это не портупея, а перекинутый через плечо кнут. С травы поднялась чёрная собачка и посмотрела на меня.

Косясь на собачку, я подошёл ближе. Человек оглянулся и перестал читать.

— Не бойтесь, — сказал он, — она зря не бросится.

Пастух был молодой, ещё подросток, не старше семнадцати лет, с широкими, точно припухшими скулами. Но в сапогах и в шлеме он показался мне совсем взрослым.

Я поздоровался.

— Здравствуйте, — ответил он и приложил руку к шлему.

— Что это вы читаете? — спросил я.

Он ответил:

— Читаю руководство, как пасти в ночном стадо.

— Руководство? — удивился я и с любопытством посмотрел на пастуха. — Вы, наверное, курсант, на практике здесь? — спросил я.

— Нет, я уж напрактиковался. Теперь — пастух, тут вот, в Полковском колхозе.

— Как пастух?

— Так просто пастух, стадо пасу, и всё, — сказал он.

Но всей своей аккуратной фигурой, одеждой и речью он так мало походил на пастуха, что я спросил его:

— А разве не скучно вам быть пастухом?

Он не ответил. И по лицу его было видно, что вопрос мой не понравился ему.