Валентина Чаплина - Голубая ниточка на карте Страница 9

— Это же прекрасно! — взмахнул гитарой Оська.

— Это ужасно! — рубанула рукой Мария Степановна, будто окончила разговор. Но тут же добавила: — Да и где она, музыка-то?

Нет, она успокоиться на этом не могла и продолжала:

— А танцы! В каких вальсах мы кружились, летали. Мягкость. Изящество. Теперь это называют бальными танцами. А кто из вас, из молодёжи, любит вальс?.. Молчите? Да, чтобы его танцевать, учиться надо. А на дискотеке топтаться — никакой учёбы. Вот и тянет вас туда, где полегче. Часами топчетесь на одном месте, по-медвежьи. Даже ноги от пола можно не отрывать. А говорите, что танцуете. Лишь бы полутьма и лампочки разноцветные мигали. Ужас.

Оська только поднял гитару для возражения, но теплоходное радио ка-ак рявкнет по всем палубам и каютам о том, что работники ресторана приглашают первую смену на обед.

Глава 9. Какой я…

Каждый вечер Шуру было жалко ложиться спать. Ведь это значило — на несколько часов расставаться с Волгой. Вот и сейчас стоит и думает: какой я дурак непроходимый, непролазный, кондовый. Всю жизнь жить на Волге и… не видеть её. Сколько купался, нырял, загорал на её песочке, сколько рыбачил! Хоть бы раз глаза на неё открылись. Хоть бы полраза вгляделся. Река и река, течёт и течёт где-то недалеко от дома. Она — своя, родная, без неё невозможно представить жизни. Как без мамы, без деда. А ведь это же не простая река, это — Волга! Нигде больше такой нет во всей… галактике. Нам всем повезло! Мы живём на такой великой реке. А… не понимаем, не ценим этого. Каким же я до сих пор был безглазым.

Ему хотелось разговаривать с рекой, как с кем-то знакомым, даже как с другом. Она поймёт, ответит.

Какая она всегда разная. То сердитая, то ласковая, то ворчливая. То сонная, будто потягивается, открыв утром один глаз. Она повторяет небо. Небо смотрится в неё, как в зеркало. А главное в Волге то, что она все время трудится. Без передышки. Без выходных и отпусков. Ночью мы спим, а она несёт на себе суда. Вверх, вниз. Даже зимой мы ей не даём отдохнуть. Катаемся по её широкой спине, ходим, ездим. Ломаем льды. Она затягивает раны, а мы упрямо ломаем.

Где я был раньше? И сколько ещё таких дураков, как я, до сих пор её не видят, не понимают её красоты и трудолюбия. Как им показать? Как научить, чтоб увидели?

Сегодня глядь, а на палубе туристы в карты дуются. Шуру захотелось крикнуть: ненормальные, поднимите носы от королей и семёрок, оглянитесь вокруг! Не пожалеете! Сколько красоты проплывает мимо вас! А вы… эх… Но из-за скромности характера не крикнул, только вздохнул, сердясь на себя за свою несмелость. Как она мешала ему в жизни. Вот Ромка, тот крикнул бы. Обязательно.

Шур, не зажигая света в каюте, стоит у окна и смотрит на ночную Волгу. На чёрную воду и ещё на луну. Когда не видно берега, то луна неподвижно висит над водой. А когда виден берег, особенно с деревьями, то луна бежит-бежит-бежит или за теплоходом или впереди него. Бежит туда же, куда идёт судно.

Вдруг голос деда, идущего с кем-то по палубе:

— Мне кажется, ты хочешь со мной поговорить… по секрету.

— Как догадались? — это удивлённый голос Кима, брата Ромки.

— Интуиция. Здесь никого. Внучек мой всё ещё гуляет, хотя спать пора.

Шур отступил в глубь каюты.

— С Ромкой, наверно, бегают где-то, — продолжает голос Кима. — Я рад, что они дружат.

— Я тоже.

И оба сели на те же стулья у самого окна, где сидела Елена Ивановна с дедом два дня назад и случайным свидетелем их разговора был Шур. Он никогда в жизни специально не подслушивал (были случаи, когда Ромка подбивал его на это), а здесь, на теплоходе, он во второй раз становился подслушивателем. Можно было обнаружить себя, но ведь… так интересно узнавать чужие секреты. И он бесшумно присел на диван.

За окном стало тихо. Шуру показалось, что слишком долго длится тишина. Неужели Киму трудно начать? О чём это он хочет с дедом, а? А дед не перебивает, ждёт. Какой он чуткий. Ну, вот, наконец-то:

— Никнитич, какой я?

— Не понял.

— Ну… по характеру. Как я с людьми?

— Справедливый, честный, весёлый, общительный, остроумный, дружить умеешь, как теперь говорят — коммуникабельный.

— Я тоже так думал! — почти крикнул Ким, — а оказывается, нет. Тюфяк безъязыкий, безмозглый, пробка. Слова умного выдавить не могу. Молчу… язык к небу… намертво…

— А может, иногда его и не надо?

— Кого?

— Слова умного… Помолчать умнее…

И опять тихо-тихо, будто нет никого за окошком на палубе. Наконец опять дед:

— Вспоминаю себя в твоём возрасте. Было примерно точно такое же…

— Откуда о моём знаете?

— По глазам вижу… У нас за столом сидит один гитарист. Вот по его глазам ничего понять не могу. Смотрит серыми пуговицами в пшеничных ресницах — пусто. А по твоим вижу. И я когда-то вот так же… никому, ни отцу, ни матери, ни братьям не мог рассказать. Только учителю.

— Рассказали?

— Да.

— А он?

— Повздыхал вместе со мной, сказал, что ничем не может помочь. Но, знаешь, от этого его сочувствия легче стало… А то прямо жить не хотелось. Ходил сам не свой… мучился… Мы с ней учились в одном классе…

«Как же так? — подумал Шур, — дед что-то путает. По его же рассказам бабушка училась в другой школе».

А Никита Никитич тихо продолжал:

— Это была первая любовь… Самая острая… самая горькая…

— Без взаимности?

— Абсолютно. Но друзьями — были.

Шура будто кипятком окатили с головы до ног. Значит… значит, бабушка не первая любовь? Это никак, ну никак не укладывалось в его голове и сердце. Всю жизнь он считал деда однолюбом.

— А потом? — интересовался Ким.

— А потом я счастливо жил со своей умной и доброй женой.

— А та?

— У той своя жизнь, свои… внуки. Она в нашем городе. Иногда видимся. Когда трудно, помогаем друг другу. Не думаю, что с ней я был бы счастливее.

— А тогда… в школе… было очень тяжко?

— Очень… Но тебе тяжелее? Да?

— Откуда знаете?

— По себе.

И оба замолчали. Шуру казалось, что дед улыбается в темноте.

— Она сидит за нашим столом?

— Угу.

— Не понял её пока. Но тебя ох как понимаю… Знаешь… сейчас у части молодёжи какие-то куцые чувства. Без слёз, без той заливистой радости, от которой, кажется, прыгнешь — и на облаке окажешься. Любит — ладно, хорошо. Нет — обойдёмся, найдём другой предмет. Обидно. Ни вздохов, ни смертельной боли. Иногда только со злобой.

— Значит, без любви! — отрезал Ким.

— Верно. Орёт уязвлённое самолюбие. И всё.

— Я же вижу, на кого она смотрит, за кем ходит. А злиться на неё за это не могу. А он — кот с усами.

— Несовременный ты в этих вопросах, — усмехнулся Никита Никитич, — как, кажется, и мой внучек. Я рад этому. Раз умеешь чувствовать боль, значит, и радость будет до неба. Ведь чувство, его глубина, красота, сила, зависят не от того, к кому направлено, а от того, кто его переживает. Поэтому порой ничтожество любят сильней, чем достойного.

И за окном опять слышно, как плещется Волга.

— Спасибо, Никнитич.

— За что?

— За то, что с вами и молча в темноте поговорить можно. Всё-то вы понимаете.

Шур сидит и думает: идёт теплоход по реке и везёт на себе столько любви… И счастливой и горькой. Всякой. На палубах, в каютах, в салонах, в коридорах — живёт любовь. Сколько её! Не объять ни умом ни сердцем.

Почему дед говорит, что у молодёжи куцые чувства? У кого-то, может, и куцые, а у кого-то… Только она не всегда видна. Люди носят её в себе. Невидимо. Неслышимо. И только порой она вырывается на волю. Смехом, улыбками. Или слёзами… Нет-нет, как же невидима? Она же в поступках людей. Только многие не понимают, что это именно Она. Эх… Не умеют понять.

Глава 10. Решение пришло мгновенно

Опять зелёная стоянка. Шур сидит на дебаркадере. Дед снова ушёл в лес за грибами. Елена Ивановна в каюте довязывает Лилии кофту «Летучую мышь». На теплоходе будет чествование ветеранов войны перед Волгоградом. А потом концерт. И на этом концерте Лилия должна играть на пианино. Шур не замечает, что улыбается. Это он думает: какие всё-таки глупые девчонки. И эта глупость в Лилии ему ужасно нравится. Он видит, что ей не очень важно, как она будет играть и что будет играть. Но очень-очень-очень, до последней невозможности важно, в чём она будет играть.

Ромка ей утром рубанул:

— Ненормальная! Кто будет глядеть, что на тебе надето, летучая крыса или ползучая мышь?! Лишь бы хорошо играла!

А Шур уже представляет Лилию, как она сидит на стуле перед раскрытым роялем, то бишь пианино, в новой кофте, похожей на нежную бледно-розовую пену. Он видел в руках у Елены Ивановны этот пушистый ажур, который, как сама сказка, медленно выплывал из-под мелькающих спиц. Она сидит, и золотые волосы волнами стекают на кружевные кофточкины плечи. Вот Лилия поднимает руки, и все видят, что это не руки, а крылья, огромные и розовые. Хорошо, что концерт будет под крышей, а не на палубе. А то Лилия может подпрыгнуть со своего стула и… взлететь над Волгой.