Павел Бляхин - Москва в огне. Повесть о былом Страница 9

Письмо меня заинтересовало, и я уже более внимательно прочитал его до конца.

«Надо бастовать и прижать барам хвост. А как? Вы, товарищи студенты, должны помочь нам, как помогаете рабочим. Я предлагаю ходить по домам и снимать всех подряд. Многие сами-то побоятся оставить работу, — как бы их на улицу не выбросили, а с улицы бог знает куда попадут… Так я вас прошу, помогите нам сделать забастовку, товарищи студенты!»

Подпись: «Мария Левина». Адрес не был указан.

— Ваше слово, товарищ! — объявила вдруг Елена Егоровна, толкнув меня локтем.

Я вздрогнул и, сунув письмо в карман, вскочил на ноги. Быстро подошел к краю сцены, остановился и глянул в зал. Навстречу — тысячи глаз… Разноцветные платки, шапки и даже шляпы. Мне казалось, что все это смотрит на меня и ждет. Удивительное дело — всякий раз, когда я вижу перед собой море человеческих голов, на какой-то миг я теряюсь, дрожу от страха. А вдруг я скажу совсем не то, чего ждут от меня эти незнакомые люди — кухарки, швейцары, поварихи, горничные, истопники, лакеи? Эти профессии мне неизвестны, неизвестен их быт, их мечты и надежды. А заговорить сразу о политике, призывать на борьбу с самодержавием и к вооруженному восстанию… это же нелепо в такой аудитории! Я их просто огорошу…

— Давай, давай, оратель, не бойсь, люди свои! — сочувственно крикнул кто-то из зала.

Очевидно, какое-то время я молчал и меня захотели ободрить. Кажется, женщина… Конфуз!

Я решил признаться, что встречаюсь с ними впервые.

— Дорогие товарищи! Мне трудно говорить с вами: я не знаю вашей жизни, не знаком с вашими требованиями, с задачами Союза домашней прислуги. Но одно знаю твердо: без борьбы и свободы мы не добьемся лучшей доли, не выйдем из рабства, не станем людьми, достойными уважения. Хорошо сказал один из ваших ораторов, вспомнив Горького: «Человек — это звучит гордо!» Но, чтобы стать человеком, надо завоевать человеческие права, надо разрушить старый мир и старую власть, которые держат нас в кабале, лишили света и радости…

Такое начало вызвало некоторое сочувствие, и в зале стало тише. Я ободрился и уже более уверенно заговорил о беспросветном положении рабочего класса, о нищете и голоде, о политическом бесправии, о предательском манифесте царского правительства, о погромах черносотенцев.

Речь была короткой. Но в те годы я так страстно верил в неизбежность восстания и скорую победу революции, что это зажгло и слушателей, еще больше подбодрило и меня самого. И я, уже не раздумывая о последствиях, закончил свое слово большевистскими лозунгами:

— Да здравствуют всеобщая стачка и вооруженное восстание!

Лозунг был подхвачен дружно, разноголосо, с подлинным энтузиазмом.

Все это так поразило меня, что я не сразу догадался отойти от трибуны. Выручила Елена Егоровна:

— Пошли! Митинг кончился!

Народ стал расходиться. Мы опять встретились с Инессой Арманд. С первого взгляда она показалась мне живым, умным, жизнерадостным человеком.

— Завтра вечером приходите на собрание Союза женского равноправия, — предложила Инесса Арманд, когда мы двинулись к выходу. — Там будет много домашней прислуги, нам нужно ее отвоевать.

— Я же ничего в этом деле не понимаю! — взмолился я. — На женских собраниях никогда не был и вряд ли буду полезен.

Инесса укоризненно покачала головой:

— Нехорошо, товарищ! Домашняя прислуга набирается из тех же рабочих и крестьян, попавших в безвыходное положение, и оторвать их от буржуазного женского союза очень важно. Так ведь?

— Так… Только надо бы согласовать…

— Можешь не беспокоиться, — весело сказала Арманд, — я сама переговорю с Южиным. А ты приходи вместе с Еленой Егоровной, она знает, где и когда.

Мы распрощались.

Вместе с шумной толпой нас выплеснуло во двор.

Было уже поздно, но ворота «Аквариума» по-прежнему были распахнуты настежь и два людских потока двигались навстречу друг другу.

Елена Егоровна дернула меня за рукав:

— Ты знаешь, с кем разговаривал?

— С Арманд. А что такое?

Елена Егоровна склонилась к моему уху:

— Она, говорят, была за границей и работала с самим Лениным!

— Да ну? — я даже остановился от неожиданности. — Работала с Лениным? За границей?..

— Сама-то она по матери француженка, а вышла замуж за сына подмосковного фабриканта по фамилии Арманд.

— Та-а-ак-с, — протянул я разочарованно, — стало быть, товарищ Арманд из буржуазного класса?

Елена Егоровна рассердилась.

— Сам ты буржуй! Инесса давно порвала с мужем и уже успела в тюрьме посидеть за тебя, пролетария, а ты фыркаешь… Наверно, вместе с тобой манифестом освобождена. Вот она какая! Ты, может, и мизинца ее не стоишь. Видал, как ее народ слушает?..

Мне стало очень неловко. Ведь надо полагать, что товарищ Арманд было так же трудно оторваться от своего класса и своей среды, как и Наташе — генеральской дочке. Ведь это только нам, рабочим, «нечего терять, кроме своих цепей». На какой-то миг вдруг вспомнилась Наташа, жаркие пески пустыни, гибель Миши Кудрявого. Но все это мгновенно было смыто необыкновенными событиями и переживаниями дня. Но удивительнее всего — уважать людей, подобных Арманд, обучала меня, агитатора МК, домашняя прислуга, кухарка! Да, сидя в тюрьме, я, видимо, отстал и не сразу понял, какой гигантский переворот в сознании народа совершился после октябрьских событий. Подумать только: самые отсталые, самые забитые люди начинают сознавать свое человеческое достоинство и требовать лучшего места под солнцем! Лакеи читают Горького, а его призыв уважать человека поднимают как свое знамя! Кухарки и дворники выдвигают из своей среды трибунов и агитаторов, смело выступающих перед тысячной аудиторией в защиту попранных прав! Разве это не чудо?..

— Ты что, друг, задумался? — перебила мои мысли Елена Егоровна, когда мы были уже на улице. — Пойдем скорей, а то дома дочка заждалась, поди…

В этот момент меня окликнули:

— Товарищ студент! Товарищ студент, обождите минутку!

Мы остановились. К нам подбежала молодая девушка в пальто и котиковой шапочке.

— Вы прочитали мое письмо, да? Я видела, как Седой передавал его вам, не отпирайтесь.

— Во-первых, я не студент, а рабочий, а письмо я действительно прочитал и не думаю отпираться.

Девушка лукаво погрозила пальцем.

— Знаем мы, какой вы рабочий! Надел дрянненькое пальтишко и думает, что его не узнать…

Я не стал спорить.

— Вы тут пишете о забастовке прислуги…

— Да, — живо подхватила девушка, — мы просим вас сделать нам забастовку, а насчет рабочего времени…

— Знаешь что, милая, — вмешалась Елена Егоровна, — забастовку мы сами должны делать! Ты получила приглашение на собрание Союза женского равноправия?

— А как же, сама хозяйка билетик вручила, да так еще ласково.

— Ну вот и приходи, там встретимся и потолкуем. А насчет хозяйской ласки поостерегись: кошка мышку тоже ласкает, перед тем как ее слопать… Тебя как звать-то?

— Марусей.

— Пока до свидания, Маруся, до завтра.

Елена Егоровна провела меня через двор на кухню.

В кухне было светло и уютно. Катя сидела в сторонке за маленьким столиком и читала книжку. Она встретила нас не очень-то ласково:

— И что ты, мать, каждую ночь но собраниям летаешь? Никакой передышки…

— Отдыхать теперь некогда, дочка, надо дело делать. Ты вот лучше устрой Павла за прилавком, он, поди, тоже устал.

Девушка не торопясь достала из ниши тонкий матрасик, небольшую подушку и привычно стала устраивать постель под прилавком книжного магазина.

Я понял, что таких бездомных ночлежников здесь принимали не раз.

— Иди спи, коли так, революционер, — улыбнулась Катя. — Ты, поди, и во сне будешь кричать «долой»?

Пожелав хозяйкам спокойной ночи, я полез под прилавок. Постель показалась мне самой мягкой из всех, на каких я почивал до сих пор. Уснул мгновенно, едва прикоснувшись к подушке. И сон был легкий, как у младенца, без грез и сновидений.

Отцы и дети

Из кассы комитета мне выдали месячное содержание — двадцать пять рублей. Это означало, что отныне я становлюсь профессиональным революционером — так Ленин называл подпольщиков, целиком посвятивших себя делу революции. Никогда и никакая получка не вызывала во мне такую горячую волну чувств и такой жажды деятельности. Мне хотелось немедленно, сию же минуту, броситься в бой, отдать делу весь пыл своего сердца, всю энергию молодости, каждую капельку крови…

Но, к сожалению, человек еще должен где-то жить, чем-то питаться, как-то одеваться — словом, непроизводительно тратить драгоценное время. Все это страшно досадно и канительно. Меня бы вполне устроила «спальня» под прилавком книжного магазина, но это же явка, а не проходной двор, провалить можно… Потом надо было немножко утеплиться, дьявольски холодная зима здесь!