Мариэтта Чудакова - Дела и ужасы Жени Осинкиной Страница 12

После Копейска дорога пошла уже ровная, без понижений и холмов. Это и была та самая Западно-Сибирская низменность из учебников географии.

Сидя за спиной Сани, Жене было приятно следить из-за его плеча, как он хищно прицеливается, медлит, затем идет на обгон — и вдруг, мгновенно и точно оценив скорость своей машины и очень далекой, казалось Жене, встречной, резко подает вбок вправо, возвращаясь в хвост дальнобойщику, которого начинал было обгонять. Из этих расчетливых рывков — попытка обгона, отступление и в конце концов обгон — состояла езда. Она отнюдь не была монотонным движением по прямой.

На дороге шла своя жизнь, по своим законам. И человеческая жизнь была выставлена на каждом ветровом стекле — невидимым, но каждому, кто за рулем, очень хорошо известным ценником.

Здесь стояла невысокой, но плотной стеной давно созревшая пшеница, и Саня с Лешей, зорко поглядывая по сторонам, обменивались недоуменными репликами:

— А чего хлеб-то не убирают? Что случилось-то, не пойму?

Въехали в Щучье и после короткого совещания («Калуга, тормозим? — Да надо бы») остановились ненадолго у станции техобслуживания. Предстояло вскоре сворачивать с ухоженной трассы на проселочные дороги, где можно ждать всего, и надо было быть уверенным в машине.

Женя вылезла на волю и скорей поставила ногу как можно выше на ближайшее дерево. Трудно было поверить, что это — город, а не заброшенная, покинутая жителями деревня. Они стояли, судя по табличке, на улице Победы.

Непонятно было, чья же победа запечатлелась в названии.

Домишки-развалюхи ничем не напоминали дома победителей. Черные бревна избушки с голубыми ставенками казались еще крепкими. Но почерневшие доски, которыми были забиты давно не нужные ворота, выглядели ужасно. Все вокруг заросло бурьяном; узкая тропка вела через него к калитке.

Автобусная остановка, искореженная, заржавленная и закиданная мусором, явно была давно не действующей и превратилась постепенно в общественную помойку. Но вот к ней подошла красивая голубоглазая женщина с двумя мальчишками, и через две минуты подъехал автобус, как ни в чем не бывало остановился у этого пострамища, как бы выразилась Женина бабушка, забрал всех троих пассажиров и двинулся дальше. Женя медленно пошла по улице, поглядывая вокруг. Солнце стояло высоко. Из домов никто не выходил — не входил. Полуденная тишина была не благостная, умиротворяющая, а какая-то обморочная. Идя по этому городку, нельзя было вообразить себе, что где-то в других местах России кипит жизнь.

Появились Саня и Леша с довольными лицами, забрались в машину. Женя набрала по мобильному Москву.

Фурсик был, как всегда, деловит и лаконичен:

— Скин выехал позавчера. Том близко от места, надеется тебя встретить. Иван Бессонов тоже на подходе.

Про Ваню-опера Женя сама знала из его записки. Друзья подтягивались к месту сбора.

«Волга» тяжело вывернула с улицы Победы и двинулась на проселок.

Выехали за Щучье и увидели указатель — «Оглухино 43 км».

Они приближались к тому месту, где полгода назад оборвалась жизнь одного человека и круто переломилась жизнь другого.

Глава 16. «То было раннею весной…»

Как всегда, Федя проводил Веру до ее плетня. И теперь, как обычно, ему неохота было уходить. Он стоял, ковыряя носком сапога снег (валенки он снял еще на прошлой неделе — март шел сырой) и комкая в левой руке снежок. Снежок таял, но одновременно уплотнялся. Если запульнуть как следует, им можно легко сбить ворону.

— Я буду президентом России, — сказал Федя. — А ты — женой президента.

Верка посчитала еще раз (Федя не первый раз это говорил, и она каждый раз старательно считала). Сейчас ему двенадцать. Нужно, чтобы прошло 23 года. Это будет 2025 год.

Ей надо много выучить за эти годы. И особенно все хорошо знать про Россию. Ведь она будет женой российского президента.

Федя наконец прощально тронул Верку за толстое ватное плечо, повернулся и пошел, посвистывая. Свернул, как всегда, к реке. Миасс еще не вскрылся, но в нескольких местах лед уже синел. А вот на Алтае, куда он ездит к теткам каждое лето, а иногда и в зимние каникулы, Катунь вообще не замерзает — слишком быстро течет. А Куба, маленький, но бурный ее приток, замерзает только к середине зимы, и все равно остаются промоины, где бурлит несмирившаяся стремнина.

Он стоял у огромной березы, не видный за ней с дороги. И увидел, как по дороге быстрым шагом прошли два мужика. Один был из Заманилок — в Оглухине у него двоюродный братан, он к нему частенько приезжал, а второй — чужой, Федя точно никогда его не видел. Вообще-то чужие редко когда заворачивали в Оглухино. Только родственники здешних.

Вот сейчас у бабы Груши гостил племянник из Петербурга, Олег, — сам он говорил: «из Питера». Федин отец, правда, говорил только — «Ленинград». Но на школьных картах такого города не было, и в учебниках истории рассказывалось, как Петр I выстроил Петербург. И при Петре I, и на Федькином коротком еще веку никакого Ленинграда не было, хотя он слышал, конечно, про Ленинградскую блокаду.

И только Федя вспомнил про этого племянника-студента, как в тот самый момент («Ей-богу, не вру!» — рассказывал он впоследствии закадычному другу) услышал его голос. Олег шел медленно по той же дороге, по которой пять минут назад быстрым шагом прошли двое неизвестных. Шел он не один, а с Ликой. Это тоже была, кстати, приезжая — из Москвы. Симпатичная, белокурая, но не крашеная — Федя в этом уже отлично разбирался. Она первый раз приехала сюда — к бабке, та жила на Интернациональной.

Ну, Федя так и знал! Остановились и начали целоваться. Теперь домой к футболу не попадешь (а начинался, между прочим, российский чемпионат) — неудобно же взять и выйти из-за березы, как в кино. Это годится, если только сразу начать стрелять, подумал он весело. И его стал разбирать смех, как только он представил себе эту картинку.

Они проморозили его чуть не десять минут. Неужели интересно так долго целоваться? Потом быстро пошли — но не туда, куда пошли чужие, а в противоположную сторону, к станции. А Федя припустил домой. Забежать по делу к закадычному приятелю Мячику, как планировалось, он уже не успевал.

По телеку играли гимн, и дома уже шла про него дискуссия — между отцом и дедом — не первый раз и вряд ли последний.

Дед говорил:

— Я никогда не встану под этот гимн. А я хотел бы иметь такую возможность, потому что люблю и уважаю свою страну. И меня лишили этой возможности.

— Получается оскорбление гимна, — меланхолично заметил Федькин отец.

— Оскорбление гимна? Это меня им оскорбили. И всех, кто не забыл, кто такой Сталин. Сталинский гимн не может быть гимном свободной России, это — абсурд. А ваши футболисты? Их не устраивала, видите ли, музыка великого Глинки, потому что, видите ли, «мы хотим шевелить губами» за честь страны! Ну и написали бы слова под Глинку, и шевелили бы на здоровье! Кто бы мне сказал — многие ли из них сегодня знают наизусть перелицованные бесстыжим стариком третий раз слова?!

— Ну батя… — примиряюще протянул отец.

Дед только больше раззадорился.

— Что — «батя»? Это ж действительно надо всякий стыд потерять! И детей не постеснялись… К каждой новой власти почти одни и те же слова присобачивать! К Сталину, к Хрущеву, теперь — известно к кому! Каким циником надо быть, чтоб до такого додуматься! Их потому и выучить невозможно — холодными ж руками смастачено!

Федя уже не слушал, он погрузился в игру. Отец присоединился к нему. Его тоже игра интересовала, ясное дело, больше гимна.

Стоит упомянуть, что на другой день вечером, в лесу, Федя увидел еще одного чужого — в зимнем спортивном костюме, вроде горнолыжного, и с импортным не то чемоданом, не то большой плоской сумкой. Он шел вроде от дома бабы Груши. Федьку он не заметил. Сам же Федор долго потом удивлялся — никогда такого не было, чтобы два чужих мужика в один день забрели в Оглухино, будто тут какая туристская точка. Ничего такого достопримечательного, что могло притягивать городских, в Оглухине не было. Хотя Федору его деревня очень даже нравилась.

А Олег встретил Лику случайно. Встретить ее он действительно никак не думал, иначе не остался бы в старой спецовке тети Груши, в которой колол ей напоследок на дворе дрова. Лике же он нес записку, которую хотел оставить в дверях, поскольку знал, что она вернется только часа через два. Записка была такая: «Жду тебя в девять у мостика. Очень важный разговор! Олег».

Он нес записку — и по дороге встретил Лику: она вернулась раньше. Он показал записку, скомкал и положил в карман спецовки, и они посмеялись над его нарядом. И уже не пошли ни к какому мостику, а погуляли по лесу, потом он проводил Лику к дому, зашел к ней (бабка ее гостила — «гостевала», как говорили местные, — у кумы в соседней деревне) и поздно вернулся домой: тетя Груша уже спала и Анжелика, как он думал, тоже.