Юрий Коваль - Промах гражданина Лошакова (с иллюстрациями) Страница 13

— Слушай, Шурк, — сказал Николай Иванович, — жрать охота, а, кроме огурцов, в доме нет ничего.

— Как это нет?! Вон Вася мешок картошки привёз!

— Неужто? — закричал Николай Иванович и подскочил от счастья на диване. — Давай сварим скорее в мундире! Вася, милый, садись на диван.

— Спасибо, спасибо, — солидно говорил Куролесов. — А я думаю: дай зайду, погляжу, как Шурочка живёт, картошечки подброшу.

Пока Васю усаживали да варили картошку, облако поболталось по комнате, отыскивая свою вторую половину, но ничего не нашло и вылетело через форточку на улицу. Тут оно и улеглось на крыльце рядом с Матросом.

— Вася! Приезжай к нам ещё! — требовал Николай Иванович, поедая уже сваренную картошку. — Мы с Шурочкой гостей любим.

— Слушай, Саша, — сказал Вася, — а как насчёт облака? Ну, помнишь, которое раздвоилось?

— А я его засушила и положила в книгу. Вроде как цветок.

— В какую ещё книгу?

— «Приключения Васи Куролесова». Читал?

— Просматривал. А моё облако ещё дышит и летает.

— Ну, Васьк, ты тоже неправ. Я долго ждала, облако и засохло.

— Какое ещё облако? — требовал пояснений Николай Иванович. — Ешьте картошку, черти! Вкусная!

— Синеглазка, — отвечал Вася. — Ну, я пошёл, мне надо ещё в магазин «Канцтовары».

Шурочка вышла проводить его на крыльцо.

— А нашу улицу переименовывают, — сказала она. — Вместо Сергеева-Ценского будет просто Сергеева, тоже писатель такой есть. Леонид.

— И в Карманове переименовывают, — сказал Вася. — Там будет просто Ценского. Правда, такого писателя, кажется, ещё нету.

— Будет! — торжественно сказала Шурочка.

— А бак-то где? — спросил Вася. — Где бак из-под огурцов?

— А мы в нём теперь бельё мочим.

— Вот здорово! — сказал Вася и засмеялся. Так, смеясь над баком, он и расстался с Шурочкой и пошёл по городу Картошину. Хороший был, между прочим, город. Акации! Шиповник! Каланча! Ого! Здесь можно жить!

Так и шёл Вася по городу Картошину, а над ним плыло его облако, и бежал за пятками Матрос.

«А может, всё-таки в милицию? — думал Куролесов. — Пойти и отдаться в руки капитану! Ладно, дай хоть загляну ненадолго в Карманов».

Вася вышел на дорогу, по которой мчались машины и велосипеды, и зашагал по обочине к городу Карманову, но, к удивлению, он попал под вечер в город Курск.

Чего никак не скажешь про нашего любимого гражданина Лошакова.

Он-то как раз подходил к городу Карманову, только с другой стороны.

Марина Москвина

Кто сочинил повесть?

Вот я и спрашиваю: повесть прочитали, а кто ее сочинил? Что за человек?

Иной пионер скажет:

— Братцы дорогие, какая разница? Была бы ВЕЩЬ!

А там хоть трава не расти!..

А другой ответит:

— Писатель Юрий Коваль — личность небезызвестная. Читали, читали его повести и рассказы «Алый», «Чистый Дор», «Кепка с карасями», «Недопесок», «Пять похищенных монахов»… Да у вас же в журнале читали мы «Самую легкую лодку в мире» и «Полынные сказки»… И с Васей Куролесовым встречались в «Приключениях Васи Куролесова». Хотя с Васей так здорово-живешь — не встретишься. Уж очень он в библиотеках нарасхват. И как нельзя более кстати подоспели новые Васины приключения.

С неодобрением взглянем мы, друзья, на того пионера, который сказал «какая разница?».

И с удовольствием взглянем на его товарища. Потому что, как говорится в древнем… кажется… греческом изречении: народ должен знать своего героя в лицо.

Не было у меня в детстве такого писателя — Юрия Коваля. И в переходном возрасте не было. А уж когда я выросла и взматерела, он появился. Случилось это в Москве в Доме учителя. Он там на вечере, посвященном самому себе, читал рассказ «Клеенка».

Волнуясь у магазина — в предвкушении клеенки, — возник в моей жизни дядя Зуй. Бушевала Мирониха — требовала пять метров. Молила о метре семидесяти тетка Ксения. Колька Дрождев, механизатор, прознав, что клеенка не с волчьими ягодами, а с васильками, прибрал без остатка остаток.

И только дядя Зуй — он больше всех ее хотел, он ею Нюрку собирался осчастливить, он, красотой этой клеенки ослепленный, весь свой отрез роздал — до последнего сантиметра.

В памяти всплыла рыба, которой Иисус Христос накормил пять тысяч человек, не считая женщин и детей.

Скромного куска дядизуевой клеенки хватило озарить целый Чистый Дор.

И вот недавно вышла толстая синяя книжка — «Избранное» Коваля. И там я встретила этот рассказ «Клеенка», как хорошего приятеля! Мы с ним не виделись лет восемь. А он не померк. Наоборот! В нем не пропали ядреный клееночный запах, чудесная странность, накал препирательств чистодорчан, и я снова обрадовалась, прочитав, что на прилавке край рулона «был открыт взглядам и горел ясно, будто кусок неба, увиденный со дна колодца».

Много больших и маленьких радостей на каждом шагу подстерегает нас в книжках Коваля. Наверное, и у него самого, когда он пишет, сердце радуется.

Вот радиоприемник. Оттуда доносятся музыка и пение. Дикарь посмотрит — подумает: тут сидит оркестр, живые люди. А человек цивилизованный откроет крышечку — там разные оловянные штучки и разноцветные проволочки. Видно, как мастер корпел, закручивал, паял.

Видно ли, как Юрий Коваль настраивает действие? Как он его сгущает, закручивает? Глядишь-то пристрастным глазом. Чем черт не шутит, вдруг уловишь: КАК ЭТО ДЕЛАЕТСЯ…

То вроде покажется — вижу! А не ровен час вижу, что не вижу. Особенно где плачу или смеюсь.

— Эта книжка грустно кончилась, — сказал мой сын, прочитав «Алого». — Пес умер. А Кошкин не знал, что он умер, и говорил: «Погоди, вот посылку получим, коржики…» А я бы сделал так: вызвали САМОГО-САМОГО ЛУЧШЕГО ВРАЧА, и он Алого вылечил. Я дальше хочу — про его жизнь с Кошкиным!..

Какие проволочки, какие оловянные штучки? Живой Юрий Коваль сидит в радиоприемнике и берет аккорды слов на каком-то неведомом струнном.

«БИДОН ПАДАЛ В ПРОПАСТЬ, СЛОВНО ОГРОМНЫЙ СИЯЮЩИЙ СВИСТОК…» «Я ПЛЫЛ ПО ЯЛМЕ…» «КУМ ОКУЧИВАЛ КАРТОШКУ…» «ТОЛЬКО ОГНЕННЫЙ КАПИТАН КЛЮКВИН ВЕСЕЛИЛ ГЛАЗ…»

Он, что ли, камешки во рту перекатывает, когда пишет? Как слово КЛЮКВИН подлетает к небу, до чего оно славное на вид и заслуживающее внимания уха.

Говорят, Коваль в детской литературе был, как глоток свободы, когда он появился.

Перво-наперво он провозгласил, что человек человеку — племянник. ДОР — РОД человеческий, и Коваль говорит: он Чистый. «Если б инопланетяне прочитали Коваля, — сказала писатель Дина Рубина, — они бы прониклись симпатией к землянам!»

Он храбро заметил, что ЧУЖАЯ земля такая же, как наша, КОРИЧНЕВАЯ.

Его герои одержимы независимостью. О недопесок Наполеон Третий! Круглые уши, платиновый мех!

Если б я, будучи подростком, узнала историю о Вашем дерзком побеге со зверофермы, как здорово поддержал бы меня Ваш нос, что б там ни было, точно обращенный на север.

Какая-то неподкупность на колбасу свойственна героям Коваля.

Да и сама мечта про тельняшку и зуб золотой, о бамбуковой лодке «Одуванчик», а не стать важным директором, намекает на то, что писатель Коваль и дошкольник Серпокрылов (спаситель недопеска) — из одной команды. Солдат ли он или генералиссимус, ни от кого, кроме Серпокрылова, не зависит.

Раз как-то Юрий Коваль показал мне монокулярчик. Ну, это вроде одноглазого бинокля. Красненький такой, изогнутой формы, на кожаном ремешке. В одну сторону повернешь — все вверх ногами, в другую — нормально и в то же самое время ненормально. Особенный вид открывается, непривычный.

С завистью разглядывала я его монокулярчик.

— Не завидуй, — сказал Юрий Коваль. — Когда тебе исполнится пятьдесят лет, я тебе тоже такой подарю…

О Орион! Взглянуть на Вас в монокулярчик Коваля — вот было бы дело! На таволгу, на дудник, на реку Сестру, на друга сердечного Леву Лебедева, на язей, на Цыпину гору и Серебряничный переулок!..

Автор крылатого выражения «Каждый сам Коваль своего счастья», критик и прозаик Леонид Бахнов однажды абсолютно в шутку заметил о знатоке всех звезд, созвездий и туманностей, возможно, даже «черных дыр» — Юрии Ковале:

— Шли мы под вечер, а Юра мне и говорит: «Видишь, Лень, созвездие? ЭТО БОЛЬШАЯ МЕДВЕДИЦА».

— Не может быть! — вскричал Коваль. — Я тогда показал ему, наверное, Гончих Псов или Волопаса!..

В Москве дули ветры с Деловитого океана. Юра стоял на юру, над ним нависла Большая Медведица. Казалось, он сейчас протянет руку и отодвинет ее от себя — за общеизвестность.

Есть вещи, над которыми не шутит даже Коваль.

— А теперь напиши о светлом наборе Коваля! — говорит тут мне под руку художник Леонид Тишков, тот самый, который нарисовал картинки к захватывающему детективу «Промах гражданина Лошакова».

— Текст лежит не кирпичом, — пояснил он свою мысль. — Преобладает белая бумага, а не черные буквы. Читать Коваля неутомительно для глаза. Начал предложение, а вот уже и конец. Только иногда, чтобы подчеркнуть поэтическую метафору, он удлиняет фразу, растягивает, как мехи гармони, а в конце дает щемящую, пронзительную ноту. И цитируй: