Николай Поливин - Корабельная сторона Страница 4

— И у тебя ни отца, ни матери?! — растерянно спросил Санька.

— Никого.

— А у меня — мать! — гордо сказал Кимка.

— И отчим, — добавил Санька.

— Что отчим! Отчим, он живет с нами недавно... Всего два года. И потом, какой это отчим — одноглазый?.. Да еще татарин!

— А что татарин? — вступился Сенька. — У нас в детдоме воспитательница тетя Сара — татарка, так она добрее всех!

— Оно конечно! — согласился Кимка. — Наш Равиль тоже добрый, только дерется очень, когда нетрезвый, да босяком обзывается...

— Ну вот, а ты говоришь, — обрадовался Гамбург. — Кто знает, может, я и сам какой-нибудь турок или армянин!

— Не, Сень, ты русский, — запротестовали Санька с Кимкой, — у тебя вот и глаза серые, и нос утиный, не то что у турок или армян — как у орлов!

Сеньке «утиный нос» явно пришелся не по вкусу, и он возразил:

— И вот и не утиный, я на одной картинке у турецкого паши видел нос в точности как у меня!

— Ха, на картинке! — прищурился Кимка. — Художники, они за деньги чего хочешь тебе намалюют. И потом... потом этот турка, может, был какой-то урод! А ты не урод же...

— Факт, не урод, — подтвердил Санька.

— Ну что ж, пусть буду русский! — сдался Сенька. — Однако пора плыть в Гамбург!.. Чур я первый капитаном!

— Чур, я второй! — крикнул Кимка.

— Чур, я третий! — возвестил Санька.

— Боцман, свистать всех наверх! — раздалась команда капитана Гамбурга.

— Есть, свистать всех наверх! — откликнулся Кимка.

— Есть, наверх! — подхватил Санька.

И приятели принялись орудовать у разоренных компасных тумб, у брашпиля и штурвала...

Походив поочередно в капитанах, избороздив все моря и океаны, ребята повернули свои мысли на более земные дела. Кимка стал чинить располосованную штанину (благо нитки и иголка были всегда при нем). Санька решил вставить в концы неоперенных стрел перья, а Сенька, как человек наиболее практичный, взялся приготовить ужин из Кимкиного трофея. Весело насвистывая популярный мотивчик, он принялся ощипывать петуха.

Вскоре на камбузе пылал огонь и в старой луженой кастрюле весело побулькивала вода.

Солнце давно уже закатилось за гряду глиняных бугров, напоминающих шапки воинственных кочевников, некогда населявших астраханские степи. Серая вязкая тьма постепенно поднималась по стеблям камышей и по стволам ветел вверх, к их лохматым верхушкам. Вот она подобралась к главной палубе, захлестнула ее. По стенам палубных надстроек подобралась к мостику, затопила и его, потом, цепляясь тысячью невидимых ног и рук за мачту и ванты, стала подползать к звездам...

Кимка засветил «летучую мышь» — старенький, доживающий свой век фонарь, стеклянный колпак которого был с одной стороны заклеен листом лощеной бумаги. Звенели комары. Трещали лягушки. Зловеще шептались тростники. Где-то по соседству ухнул филин. Санька вздрогнул.

— А вдруг тигры? — шепнул он.

— Ну и что! — вызывающе усмехнулся Кимка. — У нас оружие! — он кивнул головой на поджигное ружье, но почему-то отодвинулся подальше от распахнутой двери.

— Выдумали тоже, «тигры»! Откуда они возьмутся? — Сенька помешал деревянной ложкой в кастрюле. Аромат вареной курятины ударил в ноздри. — Вот если бы поблизости объявился вдруг Степка Могила, тогда бы я за вашу жизнь не дал ломаного пятака!

— А шо це за звирь? — поинтересовался Соколиный Глаз. — Двуногая крокодила?

— Крокодила, которая уже пять человек уходила! — приглушенным голосом, в котором слышался неподдельный ужас, сообщил Сенька.

— А ты что, знаешь его? — сочувственно спросил Санька.

— Знаю, — вздохнул Мститель. — Год колобродил под его началом... Скачки лепили... — Видя, что его не понимают, пояснил: — Квартиры обворовывали. Я в форточки лазал, окна Степке и его корешкам открывал. Но вы не думайте, сам я чужой задрипанной гребенки не взял!

Кимка и Санька сидели разинув рты, не зная, как ответить новому приятелю на его откровение. Они одновременно и гордились им, восхищались его бесстрашием, и в то же время побаивались, как побаиваются заразного больного. Сенька понимал ребят. Больше того, он чувствовал, что они правы даже в своей брезгливости, и потому смотрел на парнишек чуточку просительно. Наконец, Соколиный Глаз, отмахнувшись от того, что его устрашало, сказал твердо:

— Ты не думай, мы тебе верим.

— Правда? — обрадовался Сенька.

— Точно, — подтвердил Меткая Рука, — Сень, а как ты от того бандюги отделался? Ведь говорят, что воры мстят тем, кто от них уходит.

— Бывает, — согласился Гамбург. — Только я плевать хотел на все их угрозы! А от Могилы я отчалил сразу же, как его замели по мокрому делу, по убийству, значит. Думал, ему крышка. Ан нет, выкрутился, проклятый. Отделался лишь легким испугом: на семь лет его сослали север нюхать.

— А ты как, тоже «выкрутился»? — поинтересовался Санька.

— Я в том деле не участвовал. И потом... хотя я ножом владею дай бог, а поклялся себе, что подниму его лишь для защиты, если другого выхода не будет... Так вот, значит, когда Степку замели, я сразу же в свой детдом подался, в Горький, значит. Меня сначала принимать не хотели. Заведующий кричал, что он, мол, мне всех ребят испортит. Тетя Сара отстояла. Оставили меня в детдоме, но с оговоркой: чуть что — в колонию. На том и порешили. Слово я свое сдержал, тетю Сару не подвел. Через год нас, семиклассников, стали распределять по заводам учениками слесарей и токарей. Я попросил направить меня куда-нибудь от Горького подальше. Меня и двинули в Астрахань... К вам, на «Октябрь»...

— Ты ра-бо-таешь? — Кимка недоверчиво посмотрел на худенькие плечи Гамбурга.

— Учеником слесаря, в инструментальном...

— А сколько же тебе лет? — В глазах Саньки светилось тоже недоверие.

— Пятнадцать... — буркнул Сенька, — осенью будет.

— И приняли?

— А мне в документах на год прибавили... И потом... заводы нас взяли вроде бы на воспитание...

— Здорово! — позавидовал Кимка. — Вот бы мне!.. Надоело зубрить «глаголом называется часть речи... упал мужик с печи... ударился о кол, вот и образовался глагол!..»

— Дура! Да если б у меня была семья, да я бы... — Сенька весь подобрался, как пружина, — да я бы стал круглым отличником!

Кимка, подойдя к Сеньке вплотную, примерился:

— Сань, кто выше?

Санька прикинул: и хотя плечи у Кимки и у Сеньки были на одном уровне, голова Соколиного Глаза заметно возвышалась над головой Мстителя. И потому Меткая Рука решительно заявил, что Сенька ниже.

— А ты говоришь, четырнадцать! — ухмыльнулся Кимка. — Мне тринадцать, и то я больше тебя!

— Ну и что, — стоял на своем Сенька, — рост ничего не значит. Меня в детстве досыта не кормили, может, я потому и не подрос. Но я еще вытянусь, вот увидите, вытянусь! — горячо заверял он. — Но... давайте ужинать, курица уже готова.

— Это петух, а не курица, — поправил Санька.

— А на вкус не все ли равно? Попробуй! — И Сенька протянул Меткой Руке мясистую ножку. — Ну как?

— Вкусно!

— А это тебе, — Гамбург протянул Кимке вторую ножку.

— А ты?

— А мне крылышко и шейку.

— Тогда — порядок! Работай! — рассмеялся Соколиный Глаз, вонзая широкие крепкие зубы в ароматное мясо.

На камбузе тихо, лишь равномерно потрескивает фитилек фонаря да хрустят перемалываемые острыми зубами кости. Вдруг Сенька вздрогнул.

— Шш! — цыкнул он на чавкающих товарищей. — Кто-то идет!

Санька и Кимка чуть не подавились.

— Туши огонь! — скомандовал Гамбург.

Санька, приподняв стеклянный колпак фонаря, что есть силы дунул на зачадивший язычок пламени. Мальчишек захлестнула вязкая темнота. А шаги все приближались.

— Айда к борту, — шепнул Сенька и первым выполз из камбуза. Кимка и Санька последовали за ним.

— А может, это кабаны? — высказал предположение Кимка, когда вся троица залегла у фальшборта. Но громкое проклятие, произнесенное грубым голосом, рассеяло все сомнения.

— Что, Яня, вам этот бульвар не по вкусу? — спросил кто-то хриплым, пропитым басом. — Темновато? Ничего, скоро мы такой фейерверк устроим, на сто верст вокруг светло станет!..

— Могила! — охнул Гамбург.

— Какая могила? — не понял Санька.

— Степка, мокрушник!

Теперь от страха тряслись втроем. Если вдруг бандит вздумает заночевать на «Аладине», то они пропали! Мальчишки трусили отчаянно, но продолжали ловить отрывки разговора Степки и его напарника. Многое ускользало, но и то, что улавливалось, было неправдоподобно ужасным: готовилось убийство человека. Убийство не понарошку, не в придуманной игре, когда «убитый» может спорить с врагами, что он живой, а по правде. Это поднимало в чистых мальчишечьих сердцах бунт, помогало забыть о собственных страхах, будило в них солдатскую отвагу и находчивость.

Накрепко запомнились мальчишкам имена комсомолки Ленки и «самого» — Чемодан Чемодановича!