Валерий Воскобойников - Картины из села Гаврилова Страница 7

— Вот именно, что сказки, — усмехнулся Гоша. — Глупость всё это, небылицы.

— Видите ли, наша семья живёт в этой деревне больше ста лет. Мой прадед, ещё будучи молодым человеком, был приглашён Елизаветой Антоновной в её школу учителем. Можно сказать, почти все здешние жители — наши ученики. От него сведений об Афоне не осталось, хотя прадед многократно беседовал с Елизаветой Антоновной в доверительных обстоятельствах. — Учитель Ильин осторожно потрогал дневники. — Зато при деде появилось около двадцати вариантов легенды об Афоне. И почти каждая семья в деревне уверяла, что Афоня — именно их родственник. Но при этом каждая легенда объясняет по-своему его исчезновение.

— Суеверие всё это! Настоящее суеверие! — снова вмешался Гоша. — Как было в прошлом веке? Поймали урядника, отлупили — на Афоню свалили, сказали, будто он тут в лесу бродит. А в наши дни: угнали трактор, бросили среди поля, говорят — Афоня угнал. Ну как не совестно! — Гоша даже вскочил, потом сел снова.

— Но здесь же написано: «Афанасий», — тихо сказала Света.

— И это имя будет встречаться в дневнике не раз, — заговорил вновь учитель Ильин. — Судя по записям, Елизавета Антоновна с душевной болью переживала разлуку. Новых сведений долгое время она не имела. Тогда и занялась народным просвещением. Здесь есть много интересных мыслей на эту важную тему, много ценных наблюдений. Но вот новая запись:

«Бог мой, прошло уже десять лет! Я постарела, подурнела, и вот нечаянно, внезапно весть, так долго ожидаемая от Него!

«Любезная Елизавета Антоновна!

Не знаю, помните ли Вы всепокорного слугу Вашего. Могу лишь сказать, что облик Ваш перед взором моим — всегда.

Какая по счёту эта попытка передать Вам весть — и не сосчитать.

За годы эти я так и не узнал точное место своего жительства, вернее — тюрьмы моей. Могу лишь догадываться по изменениям в природе, что я содержусь в южной части Франции. В моей комнате-камере меня хорошо содержат, даже подают к обеду красное вино! Всегда в распоряжении моём холсты, хорошие кисти и краски. Моя комната, камера, келья находится в замке высоко над пропастью. И никого, кроме немого слуги или человека, притворяющегося немым, я не видел. А выше меня — лишь птицы в небе. В камере я свободен — могу броситься головою в пропасть, могу не делать ничего вовсе. Я пишу портреты Ваши, портрет за портретом, и лишь это занятие удерживает меня от безумия.

Иногда, когда далеко внизу на узкой горной тропе я вижу фигурки людей, то пытаюсь добросить до них адресованные Вам послания, привязанные к ложке или кисти.

Писать ли Вам о горечи, о боли, о тоске моей безысходной, которая пронизывает всё моё существование!

И дойдёт ли хотя бы одно послание до Вас? А дойдя до Вас, сумеет ли оно найти дорогу к Вашему сердцу?»

— Последующих сведений о судьбе этого человека я в дневнике не нашёл. Хотя, повторяю, это, возможно, не все дневники. — Учитель Ильин говорил тихо, хрипловато. — Как пишут учёные, давайте реконструируем события, — предложил он, — Что мы узнали: что был человек по имени Афанасий, вероятно, крепостной князей Гаврииловых, иначе князь не смог бы так легко распорядиться его судьбой. Этот человек рисовал портреты молодой дочери князя, Елизаветы Антоновны, а затем за какую-то провинность был насильно увезён в тюрьму или замок, видимо, в другую страну.

— Ясно, за какую провинность, — вставил Гоша. — Полюбил он Елизавету Антоновну, и она его тоже полюбила. А князь это за позор посчитал.

— Так он же был художником! — сказала Света.

— В прошлые времена к профессиональным художникам и музыкантам относились как к слугам, — объяснил знаток истории Саша, — к тому же Афанасий был крепостным.

— Правильно, мальчик, — подтвердил учитель Ильин. — А предположение Георгия подтверждает и загадочная фраза в завещании Елизаветы Антоновны. Эта запись в завещании была непонятна многие годы, а сейчас смысл её становится ясным.

«Я надеюсь, что близкий мне человек ещё жив, и при разыскании его прошу ему сообщить о моей смерти. Если же отыщется всего лишь могила его, прошу горсть земли с неё смешать с землёю на моей могиле».

— Эти слова она продиктовала священнику в присутствии моего прадеда. По завещанию все крестьяне деревни Гаврилово получали вольную, княжеский дом навсегда становился школой, старинная библиотека тоже становилась собственностью школы.

— Больше о том человеке, об Афанасии, ни слова? — спросил Гоша.

— Ни слова. А легенды вы знаете сами. По некоторым — его отдали в солдаты, по другим — он стал разбойником, по третьим — наоборот, разбойники замучили его, по четвёртым — он до сих пор бродит вокруг деревни.

Саша снова лежал на сеновале и смотрел в окошко на одинокую звезду. Он думал об Афанасии. А потом вдруг неожиданно вспомнил про заметку в журнале, которую читал несколько дней назад в поезде. Там же было написано про замок и про находку картин или портретов неизвестного художника.

Он даже вскочил. Ему захотелось немедленно бежать на почту, чтобы послать новую телеграмму Николаю Павловичу!.. И всё-таки телеграмму Саша решил послать утром, чтобы не будить человека.

«Николай Павлович каком журнале недавно напечатана статья об удивительной находке на чердаке итальянской виллы картин русского художника очень важно Саша».

В стену неожиданно что-то ударило. «Птицы, наверно», — подумал Саша, но услышал приглушённый голос Фёдора:

— Саша! Сашка! Приехали!

Саша быстро оделся. Федя стоял в огороде со стороны реки.

— Они заехали в кусты у Протоки. Я — звонить, а ты посмотри, что будут делать.

Саша прошёл вниз по тёмной улице, ощупью пробрался почти вплотную к машине, залез в густой куст совсем рядом.

В машине были открыты окна, и разговор был хорошо слышен.

— Он точно уехал, ты проследила? — спросил мужской голос.

— Сколько можно повторять? Конечно, проследила.

В это время кто-то прошёл у самых Сашиных ног и остановился.

— Ну как? — спросили его.

— Можно, — ответил он.

Это был голос Рыжебородого. Но когда в кабине загорелся свет и Саша увидел его лицо, он поразился. Лицо было незнакомым: без бороды, без усов, а на голове вместо рыжих — густые чёрные кудри. Но голос-то был Рыжебородого!

— Он тебя с шоссе не заметил? — спросил «Рыжебородый».

— Стала бы я ему показываться! — ответила девица. Её-то Саша сразу узнал, она была прежняя.

«Рыжебородый» держал в руках свёрток. Вместе с этим свёртком он сел в машину, дверь негромко хлопнула, и снова стало темно.

— Мы тебе кофе оставили, — сказала девица.

«Ещё и кофе распивают! — подумал Саша. — Как же их задержать?»

Пока внутри о чём-то договаривались, он подполз к машине, набрал в горсть влажной земли и, лёжа на спине, стал забивать трубу глушителя землёй. Спину колол острый сучок, от напряжения заболела шея, но он забивал и забивал сырую жирную землю внутрь трубы. И лишь когда закончил, подумал о том, что машина в любую секунду может тронуться и задними колёсами на него наехать.

Он отполз в сторону и снова лёг за кустом.

Прошло ещё немного времени, люди внутри машины завели двигатель, включили ближний свет, и машина медленно тронулась.

Саша бежал, продираясь через кусты, на холм, к домам. Навстречу ему мчался Федя, крутя велосипедные педали и включив фару.

— Снова в музей залазили! — сказал он. — Хватай велосипед, мы им сейчас наперерез.

— Я выхлопную трубу забил.

Откуда-то со стороны появилась Света, тоже на велосипеде.

— Он им глушитель забил, может быть, остановятся! — сказал ей Федя.

Втроём поехали они по неширокой утоптанной тропе, освещая её фарами.

— Сейчас обгоним! — говорил Федя. — Дорога петляет, а тропа прямая. Ещё метров двести через лес, и всё.

Из леса они выскочили прямо к дороге и далеко впереди увидели яркий свет.

— Едут! — зло сказал Федя. — Тащи деревья поперёк.

Ребята выволокли поперёк шоссе сначала одно, потом второе, третье дерево… Но машина вдруг остановилась, не доехав до завала. Потом дёрнулась и остановилась опять.

— Твой глушитель подействовал! — обрадовался Федя.

Тут с противоположной стороны показался новый огонёк. Сначала он мигнул вдалеке и скрылся, потом стал приближаться и светить всё ярче. Это на своём милицейском мотоцикле спешил Гоша.

— Бежим к машине, чтобы чего не спрятали! — скомандовал Фёдор.

У машины с открытым капотом двое людей копошились в двигателе. Гошин мотоцикл осветил их ярко, потом фара погасла — это Гоша остановился перед поваленными деревьями. Потом Гоша перескочил через деревья, спокойно пошёл на машину, приблизился почти вплотную и, включив длинный фонарь, сказал командирским голосом: