Борис Бондаренко - Ищите Солнце в глухую полночь Страница 11

На следующий вечер, возвратившись домой, к Олегу, я увидел сидящего за столом Алексея. Он встал мне навстречу, раздвинул губы в знакомой усмешке.

– Ну, здравствуй, Андрей Георгиевич...

– Здравствуй...

Он безмолвно постоял, резко выделяясь на белой стене густой чернотой гладко зачесанных волос и отцовских, вразлет, бровей.

– А ты, я гляжу, не очень-то рад встрече, – наконец выговорил он.

– А ты догадлив.

– Пройдемся, что ли?

– Можно и пройтись, – согласился я.

Олег встревоженно посмотрел на меня, я жестом успокоил его, пропустив вперед Алексея.

Мы вышли, спустились по лестнице и остановились на улице. Я посмотрел на него – Алексей снова усмехнулся, опустил глаза. Поигрывая спичечной коробкой, спросил:

– Сколько же лет не виделись с тобой, а, брат?

– Не считал.

– А я считал. Четвертый год пошел. Позапрошлым летом был – не зашел, сейчас приехал – тоже глаз не кажешь. Ладно, что стороной узнал о твоем приезде, люди тебя видели. И на письма не отвечаешь, деньги обратно шлешь. Что, и знать меня не хочешь?

– Не хочу.

Лицо его напряглось, задвигались желваки на скулах. Он коротко взглянул на меня, и я заметил закипавшее в его глазах бешенство.

– Или у чужих людей тебе слаще? Какой ни плохой, а я все-таки брат тебе. Своя кровь.

– Они мне не чужие. Для меня ты чужой...

Алексей потемнел, хрустнул в его руке спичечный коробок. Он жадно затянулся папиросным дымом и угрюмо проговорил, не поднимая глаз:

– Ну вот что, брат. Что было, то было, и нечего старое ворошить. Кончать надо с этим. Приходи завтра вечером, поговорим.

– А о чем мне говорить с тобой?

– Найдется. Придешь?

– Нет.

– А ты подумай. Ждать буду. – И ушел не простившись.

Все-таки я пошел к нему. Алексей встретил меня на пороге в новом бостоновом костюме, накрахмаленной рубашке, чисто выбритый.

– Проходи, Андрей, проходи, – бодро воскликнул он. – Заждались мы тебя. Я уж было подумал, что ты и дорогу позабыл.

Шутка прозвучала неловко. Алексей принужденно улыбнулся, провел в зальце, крикнул жене на кухню:

– Ирина, собери-ка на стол!

Я огляделся. Комната эта, когда-то бывшая пустой и неуютной, теперь неузнаваемо изменилась. Стены завешены двумя большими коврами, мебель вся новая и подобрана почти со вкусом – широкая тахта, стулья с гнутыми спинками, шифоньер, телевизор. И вдруг я увидел портрет отца. Портрет был неудачный, сделанный по фотографии неумелым художником. Отец выглядел слишком молодо, лицо было застывшее, неживое. Только глаза были очень похожи – строгие, усталые и чуть насмешливые.

Я посмотрел на Алексея:

– А ты неплохо живешь...

Он тоже глядел на портрет и тут отвел глаза и усмехнулся:

– Да не жалуюсь пока.

– И до чего ты уже дошел?

Вопрос прозвучал явно двусмысленно, но Алексей сделал вид, что ничего не заметил.

– Работаю там же, на заводе, старшим мастером.

– Недурно шагаешь... А что же мать?

– А что с ней может быть?.. Живет у себя, в Давлеканове.

– Что так? Или при дележе разругались?

– Ну, какая может быть ругань? Просто не ужились. Она ведь, сам знаешь, какая...

– Как будто знаю.

– Да так оно и лучше – у нее свой дом, у меня свой...

Он осекся, быстро взглянул на меня и торопливо проговорил:

– Ну ладно, Андрюха, что старое вспоминать. Давай-ка садись, выпьем за встречу да забудем прошлое. Жить-то ведь дальше надо.

– Ну нет, пить я не буду.

– Что, нельзя? Ну тогда ешь.

– И есть не буду.

Он сжал в кулаке вилку, опустил глаза и глухо сказал:

– Ну гляди. А я выпью.

Алексей выпил, закусил, сразу же налил еще – рюмка была явно мала ему, да и не удивительно – он, хотя и хмелел быстро, пил помногу еще в то время, когда мы жили все вместе.

– Ты хоть рассказал бы, как живешь.

– Да ничего, живу, не жалуюсь.

Он опять выпил, сидел, поигрывая рюмкой, глядел тяжелыми глазами, уже подернутыми хмельной дымкой.

– И говорить не хочешь... Ничего не хочешь. А я думал, ты поумнел.

– Вот как?..

– Конечно, я понимаю, тебе досадно, что дом не достался...

– А ты не очень-то изменился.

– А я и не собираюсь меняться, – сразу вскинулся он. – Мне и так неплохо живется.

– Вижу...

Он как будто вспомнил, для чего звал меня сюда, и через силу улыбнулся.

– Ну вот что: поцапались – н будет. Я хочу, чтобы мы жили как настоящие братья, а не как... сбоку припеку. Тебе еще долго учиться, а я знаю, что на одну стипендию не проживешь. Почему ты не хочешь брать у меня денег? В конце концов этот дом принадлежит нам обоим, и если уж ты не собираешься здесь жить, я должен выплатить твою долю.

– А я не продаюсь...

Ирина, его жена, испуганно взглянула на меня.

– Даже так?.. – проговорил Алексей. – Ненавидишь меня... За что? Что я сделал тебе плохого? Неужели я враг тебе?

– Да, Алексей, ты мне враг... – Я отодвинул тарелки и встал.

Он поднял на меня недобрые глаза и спросил с силой:

– Тогда чего же ты пришел сюда?

– Захотелось посмотреть, такая же ты сволочь, как и раньше, или нет.

– Ну и что, посмотрел?

– Посмотрел... Раньше ты был сволочью довольно мелкой и глупой, а теперь – чуть-чуть поумнел...

Я чувствовал, что еще немного, и я ударю его – омерзительно было смотреть на эту усмешку, как будто приклеенную к его сытым губам.

Алексей покачнулся на стуле, хотел было встать, но раздумал.

Я еще раз взглянул на портрет отца и вышел в переднюю. Пока я одевался, в зальце не раздалось ни звука, как будто там никого не было.

16

У этой истории нет начала. Когда Андрей, перебирая свои детские воспоминания, пытался определить, какое из них самое раннее, то никак не мог этого сделать. В памяти вставали два лица. Крупное худое лицо отца, усталое и мрачное. И лицо матери – обрюзгшее, с заплывшими глазами, обиженное и недовольное. Такими эти лица были в мирном состоянии. Но бывали и другими: искаженные яростью черты отца, его посветлевшие от безудержного гнева глаза и широко раскрытый рот, извергающий проклятья. И лицо матери – плачущее, жалкое и злобное. И те же потоки ругани, те же проклятия – однообразные, словно заученные наизусть и давно уже лишенные даже того убогого смысла, который бывает в ругательствах. Такими были эти лица, когда Андрею было пять лет, и такими же помнились они ему и в семь и в десять... Наверно, эти лица бывали и веселыми, и ласковыми, и дружелюбными, но Андрей совсем не помнил этого – так же как не помнил ничего, кроме скандалов.

Скандалы возникали по самым ничтожным поводам – пересоленный суп, грязная постель, неубранные комнаты, перерасходованный рубль... И все скандалы были пугающе однообразными, и Андрей уже заранее знал, чем все это кончится.

Он знал, что отец, охрипнув от ругани, пустит в ход кулаки, что-то с грохотом упадет – стул, кастрюля или цветок, – вдребезги разлетится тарелка или стакан, мать с воплем выскочит на улицу, побежит к соседям. Отец еще с полчаса будет сыпать проклятиями и потом куда-нибудь уйдет дня на два, на три.

Эти два-три дня мать – растрепанная, грязная – будет ходить по улице из дома в дом, не пропуская ни одного, и, изощряясь в ругани, будет рассказывать о скандале, будет показывать синяки, лгать и вспоминать все то плохое, что только можно вспомнить. И в эти дни дома будет особенно грязно и неуютно, они будут есть картошку и хлеб, а вместо чая пить холодную воду с сахаром.

Потом вернется отец – обязательно пьяный. Мать, заслышав его шаги, постарается уйти, а отец, еще немного побушевав, ляжет спать, а наутро в доме будет зловеще тихо и мрачно – отец несколько дней не проронит ни слова, и мать тоже будет молчать. И потом все повторяется – через неделю, через две, самое большое – через месяц.

Иногда отец и мать решали, что надо жить мирно и дружно, и действительно на несколько месяцев в доме становилось спокойно.

А потом опять все начиналось сначала.

Мать много раз уходила из дому и обычно уезжала в Давлеканово, к своим родственникам. Отец никогда не удерживал ее и не просил вернуться. В эти дни он не пил, никогда не жаловался и не ругался. Сам варил, стирал, мыл полы.

Через неделю или две мать возвращалась и потом по меньшей мере полгода рассказывала всей улице, что вернулась только ради детей и только ради них она живет с этим извергом.

Если отец уезжал (один раз он уехал на четыре месяца, другой раз – на полгода), мать оповещала всю улицу, что этот изверг оставил своих детей без куска хлеба, но что она сама как-нибудь прокормит их – лучше сидеть на сухой корке, чем терпеть такие мучения.

Только потом Андрей узнал, что отец заранее готовился к этим отъездам и, работая с утра цо вечера, копил деньги и оставлял матери. Первое время они жили на эти деньги, а когда деньги кончались, мать начинала продавать мебель и вещи. И уж когда нечего было продавать, возвращался отец – он как будто знал, что в доме уже все прожито...