Ада Чумаченко - Человек с луны[Рис. П. Староносова ] Страница 13

—  Дым! Дым!

НА КОРАБЛЬ!

—  Ульсон, проснитесь! В море корабль!

С грохотом летит какой-то ящик. Звякает опрокинутый стакан. Опухший от сна Ульсон в одном бельё выскакивает навстречу Маклаю:

—   Корабль? Вы говорите — корабль? Это за нами?

—  Не знаю. Может быть, и нет! Но мы всё равно должны его встретить!

— Корабль!. 

   Ульсон хохочет. Ульсон поёт. Ульсон вдруг переворачивается вниз головой и лихо обходит на руках всю маленькую площадку перед хижиной.

—  Ульсон, нельзя терять время. Мы должны поднять флаг, переодеться, взять письма и выехать в лодке навстречу судну.

—  Навстречу судну! Судну!

Ульсон от радости не может говорить. Он делает пируэт, хлопает босыми пятками, щёлкает пальцами, показывает язык морю и бежит одеваться.

Маклай поднимает флаг. Большое полотнище послушно скользит по верёвке вверх. Лёгкий ветер разворачивает его. Оно бьётся и пытается лететь, совсем как привязанная птица.

Маклай идёт в комнату, чтобы переодеться. Перевёрнутый чемодан лежит пустой и смятый.

—  А переодеваться-то и не во что, — смеётся Маклай. — Как это я забыл, что у меня теперь нет даже запасной рубашки! Ну не беда.

Он берёт щётку и тщательно чистит ею башмаки. Голые пальцы недовольно шевелятся. Ну и башмаки!

Ульсон выходит из-за перегородки сияющий и великолепный. На нём полосатый галстук, прощальный подарок жены, на рукавах — медные запонки; мягкая шляпа сдвинута чуть-чуть набок. От него даже, кажется, пахнет одеколоном.

—  Укладывать вещи? — спрашивает он. Маклай смотрит на него.

—  Ваши — да! — медленно говорит он, чуть-чуть помолчав.

—  А ваши?

—  А мой пока не надо.

—  Вы хотите оставить всё это папуасам?

—  Я ещё не знаю. Может быть, я ещё останусь здесь и сам. 

   - Здесь? Ещё?!

Ульсон снимает шляпу и в изнеможении обмахивается ею. Он ничего, он буквально ничего не понимает. Но Маклай не даёт ему времени на размышления.

—  Идёмте в лодку, — торопит он его. — Я сговорился с Саулом и Дягусли. Они отвезут нас к кораблю.

Ульсон в последний раз обходит хижину. Нет, он ничего не забыл. Портрет жены в оборках и с бантами уложен. Бритвенный прибор, мыльница с венком незабудок и надписью: «Воспоминание о Мальме» — тоже уже в чемодане.

—  Я готов, — говорит он.

…Лодка идёт быстро и уверенно. Теперь уже видно и всё судно. Виден русский флаг. Вдоль борта — надпись знакомыми буквами: «Изумруд».

Маклай опускает бинокль. Корабль растёт всё больше и больше. На реях матросы машут бескозырками. Ленточки взлетают по ветру.

Папуасы в лодке перестают грести. Они испуганно смотрят друг на друга, на Маклая.

—  Сколько людей! — говорят они. — Сколько тамо-русс! На этой лодке людей больше, чем во всей Горенду. Мы не хотим плыть дальше, Маклай!

— Не бойтесь! Я же с вами!

—  Нет, мы боимся, Маклай!

Матросы на реях громко кричат «ура». Гремят медные трубы духового оркестра.

Маклая узнали! Маклая приветствуют!

Папуасы дрожат всем телом и затыкают уши руками. Выроненные вёсла уносит течение.

—  Что вы делаете?! — кричит Маклай.

Но папуасы не слушают его. Они взмахивают руками над головой и прыгают в море. Тёмные руки быстро рассекают воду. Они плывут к берегу. Их  курчавые головы в перьях скачут по волнам, как мячи.

С «Изумруда» бросают канат.

Маклай и Ульсон с усилием подтягивают лодку к борту корабля.

Ещё оглушительней гремят трубы. Ещё громче раздаётся троекратное «ура». Десятки рук протягиваются к Маклаю и Ульсону, десятки рук помогают им подняться на борт.

И вот под ногами уже палуба. Блестят надраенные поручни. На стекле капитанской рубки мерно колышутся отсветы моря и солнца.

Кто-то жмёт руку. Кто-то обнимает Маклая. Чья-то выбритая, ещё по-утреннему пахнущая мылом щека прижимается к его лицу.

— Николай Николаевич! Голубчик! Наконец-то! 

 РАЗГОВОР В КАЮТ-КОМПАНИИ

—  Простите, Николай Николаевич, но я чего-то не понимаю. Вы не хотите ехать с нами?

—  Я думаю, что мне следует остаться здесь.

—  Погодите, погодите! Давайте говорить толком. Сколько времени вы пробыли на острове?

—  Пятнадцать месяцев.

— Пятнадцать месяцев! И этого вам ещё мало?

—  Мне хочется собрать побольше материалов и, кроме того…

—  Ну, что же ещё? Говорите, Николай Николаевич!

— …и, кроме того, папуасы очень привязались ко мне.

—  Хорошенькое основание для смерти от лихорадки. Да на вас ведь лица нет, Николай Николаевич! Вы знаете, мы даже не сразу узнали вас. Худой,  жёлтый, с ввалившимися глазами. Краше в гроб кладут, как говорится.

—  Это ничего. Вы оставите мне хинина, и с меня этого будет достаточно. Вот Ульсона вам следует взять непременно. Мне иногда казалось, что он начинает сходить с ума.

—  И совершенно естественно. Я бы тоже, наверно, сошёл с ума!

—  Уверен, что нет. Но об этом потом. Давайте договоримся окончательно. Вы мне оставите хинина, немного провизии, бумаги… Хорошо, если найдётся пара рубах и штанов. И башмаки. Башмаки мне нужны непременно.

—  И, значит, снова на год?

—  До нового парохода. Может быть, и больше чем на год.

—  Безумие! Чистейшее безумие! Будь я проклят, если приложу к этому руку! Ни хинина, ни башмаков, ни сухарей. Вы едете с нами, Николай Николаевич.

—  Вы просто шутите, капитан. Не будете же вы увозить меня насильно?

—  Нет, конечно, нет! И хинина я вам оставлю тоже сколько хотите. Но вы должны ещё подумать.

—  Я думаю.

—   Вы на меня не сердитесь, голубчик, но я тоже вроде вашего Ульсона. Ну что вы находите хорошего у этих дикарей?

—  Да, это совсем как мой Ульсон… Скажите, капитан, вы когда-нибудь рубили дерево каменным топором?

—  Я? Каменным топором? Чего ради?

—  Ну, а если бы вам пришлось это делать, как вы думаете, легко бы вам это было?

—  Дерево? Каменным топором? А чёрт его знает! Должно быть, не очень! 

   —  А если бы вам пришлось сделать из кокосового ореха красивый, по-настоящему красивый сосуд, с тонким узором, с затейливым рисунком? И тоже без ножа, без лобзика, без токарного станка, одной костью да отточенной раковиной. Сделали бы вы его?

—  Нет! Думаю, что нет!

—  А как вы думаете, если бы в вашем доме, в вашем большом многоэтажном петербургском доме, заболел кто-нибудь совсем для вас чужой — не ваш сын, не ваш брат, не ваш друг даже, — бросили бы вы все свой дела, чтобы сидеть у его кровати, бинтовать его раны, давать лекарство…

—  Ну, если бы было время…

—  Ага, вот-вот! Если бы было время! А дикари папуасы делают это, ни о чём не раздумывая… Каменным топором они строят себе хижины, отточенной костью они украшают свою посуду и оружие, из простых травинок они плетут браслеты, которым позавидует любая модница. Вы говорите «дикари»… А дайте этим дикарям стальную пилу, дайте им ткацкий станок, дайте им в помощь лошадь или осла, корову для их детей, доктора для их больных, и вы увидите, какие это будут люди!

—  Николай Николаевич, дорогой! Да вы, кажется, сердитесь на меня?

—  Нет, капитан, я не сержусь. Я просто хочу, чтобы вы знали, о чём вы говорите. Вы знаете, о чём я мечтаю, капитан?

—  Ну, ну…

—  Я мечтаю, чтобы этот берег назвали берегом Маклая. Я мечтаю создать здесь колонию настоящих людей. Я мечтаю уговорить тех, кого я уважаю и ценю, поселиться со мной на этом берегу. Мы привезли бы с собой плуги, кирки, лопаты. Мы привезли бы с собой домашних животных, семена и лекарства. Мы научили бы папуасов пользоваться всем этим. Мы  доказали бы, что белые люди не всегда только хищники и хозяева. И что это был бы за чудесный край, капитан!

—  А ведь не плохая мысль, Николай Николаевич!

—  Ну вот! А вы смотрите на меня, как на сумасшедшего!

—  Зачем вы так?

—  Ну, как на чудака, всё равно! А чудак хочет только одного: помочь народу, который этого стоит.

— Значит, вам надо ехать с нами.

—  Почему?

—  Потому что только вы сумеете уговорить тех, кого вы хотите уговорить. Не я же сделаю это! А вы и ваши доклады…

—  Да, доклад мне следовало бы сделать.

—  Значит, вы согласны со мной! А к тому же вы ведь едва стойте на ногах. Поедем с нами. «Изумруд» отвезёт вас в Европу. Вы окрепнете и отдохнёте. Вы соберёте людей и деньги, и тогда уж за дело — обратно на Новую Гвинею!

—  А пожалуй, вы и правы, капитан.

—  Значит, решено?

—  Не знаю. Я подумаю. Подождём до завтра.

—  Хорошо, подождём до завтра.

ПРОЩАНИЕ

Папуасы сидели на поваленных деревьях возле хижины Маклая и молчали. Лица их были печальны, глаза опущены в землю. Некоторые, вздыхая, раскачивались из стороны в сторону, как на похоронах, когда тело умершего в лёгком гробу из пальмовых листьев поднимают в его последнее жилище, на перекладины под крышей в его же хижине.