Николай Чуковский - Приключения профессора Зворыки Страница 2

„Но миру нужны средние, ничем не замечательные люди. Гениям нечего делать на земле. Много великих замыслов было у меня, но все они гибли по вине людей. Моя последняя затея — организовать тихоокеанских пиратов — мне не задалась. Напрасно я потратил двадцать лет жизни. Властвовать над людьми в наше время можно только с их позволения. А позволяют они неохотно.

„Вы не хотите меня? Отлично. Но я тоже не хочу вас! Мне суждено умереть, но вы умрете вместе со мной. Ни один из вас, люди, не переживет меня ни на секунду. Взлезайте на высочайшие горы, прячьтесь в темных подземельях — и это не спасет вас.

„Эта идея пришла мне в голову, когда я познакомился с последними открытиями профессора Зворыки. Щепотка динамита — все, что требуется для исполнения моих планов.

„С 30 апреля 192… года Земля будет сиять собственным, а не отраженным светом. Да, Аполлон, тебе все же суждено сделать кое-что в этом мире“…

Чем дольше читал профессор, тем серьезнее он становился. Глаза озабоченно расширились. Он волновался. Кончив читать, он медленно положил бумагу на стол и внимательно посмотрел мне в лицо.

— Вы знаете, кто это написал?

— Нет, — ответил я, — то-есть…

— Скажите мне прямо: вы знаете, кто это написал?

Я молчал.

— Ну?

— Думаю, что знаю.

— И я знаю, — проговорил он.

Минуты две он напряженно думал. Огромный лоб прорезала глубокая морщина, идущая от золотых волос к носу. Глаза, устремленные в окно, отразили небо и из серых стали синими.

Затем он решительно подошел к телефону.

— Академия Наук? Зворыка. Попросите к телефону Непременного Секретаря. Да, да. Нужна командировка. Да. Во Владивосток. Сегодня, шесть тридцать. Пришлите на вокзал. Экспрессом. Да. Экспедиция. Геологические открытия. Чрезвычайно спешно. Что? Да, геология. Всего хорошего.

Он повесил трубку и повернулся ко мне.

— Назначаю вас помощником и заместителем начальника экспедиции.

И мы отправились на вокзал.

Глава вторая. Обитатель бочки

Это было утром того же дня.

Двое рабочих с трудом вкатили в пакгауз большую бочку, последнюю бочку за ночь. Ночная смена кончалась, и, подкатив ее к груде других таких же бочек, они сели на нее покурить.

— Ну, и странная бочка, — сказал один из них, — до чего легка! Ни за что не поверил бы, что в ней масло.

— Да, тут не без обмана, — сказал другой. — Пока мы катили ее, в ней все что-то твердое перекатывалось. Надо будет завтра заявить куда следует.

Но вот папиросы докурены, стрелка круглых стенных часов остановилась на восьми, и рабочие вышли, закрыв дверь на замок.

В огромном пакгаузе было пусто. Единственная электрическая лампочка тускло освещала поставленные друг на друга ящики, бочки, сундуки и корзины. Воцарилась полная тишина.

И вдруг тишину нарушил легкий стук. Уж не крыса ли хозяйничает в углу? Нет, крыса не станет стучать так громко и упорно.

Странная бочка, вызвавшая такие подозрения у рабочих, теперь скрипела, гремела и колыхалась. Глухие удары доносились из ее нутра, и при каждом ударе крышка ее вздрагивала. Удары становились все слышнее, и вот, наконец, крышка выскочила и колесом покатилась по полу. А из бочки, как цыпленок из яйца, вылупился щупленький лысенький человечек.

Он с наслаждением потянулся. Потом растопырил огромные уши, согнул голову на бок и прислушался.

— Никого, — прошептал он и снова потянулся. — Проклятая бочка. Никак в ней удобно не усядешься. А уж как начнут катить — все бока поломают. Лет двадцать тому назад я счел бы путешествие в бочке комфортом. Да, теперь не то. Эх, старость, старость…

Вздыхая, покрякивая и покачивая головой, он подошел к двери. Убедившись, что она заперта, он принялся осматривать стены и потолок пакгауза.

Окон в пакгаузе не было. Здесь день и ночь горело электричество. Стены были непроницаемы. И только под самым потолком, на высоте, равной четвертому этажу, было небольшое отверстие, служившее, должно быть, для вентиляции. Это отверстие сразу привлекло внимание юркого обитателя бочки.

Он содрал с одного из сундуков канат, сделал на его конце петлю и с удивительной силой и ловкостью закинул ее вверх. Петля уцепилась за крюк, ввинченный в середину потолка. Тогда он, как обезьяна, полез по канату и, очутившись в двух саженях над полом, начал раскачиваться из стороны в сторону. Как исполинский маятник качался он по огромному просторному пакгаузу, с каждым разом взлетая все выше и выше. Фалды его фрака, некогда щеголеватого, но теперь поношенного и грязного, развевались в воздухе, как гигантские черные крылья. С каждым взмахом все ближе отверстие.

Вот он, наконец, долетел до него, уцепился за его края руками и вылез на занесенную снегом крышу.

Рассвет только начинался. Подняв воротник и ежась от холода, он глянул вниз. Внизу перед запертой дверью стоял сторож. Незнакомец пересек крышу поперек и по водосточной трубе спустился на железнодорожный путь.

Вокзал был в двух шагах, но он обошел его и, поплутав в темных пригородных переулках, вошел в город. Сутулый и маленький, он обходил бледнеющие фонари и шагал все вперед, опасливо оглядываясь по сторонам. С людьми он встречаться избегал и шел закоулками и пустырями. На Васильевский остров он прошел через Николаевский мост. Было уже совсем светло, когда он добрался до Восемнадцатой линии. Наконец, он остановился перед колбасной Иоганна Коха.

В витрине немецкой колбасной Иоганна Коха горела керосиновая лампа, и потому стекло оттаяло широким полукругом. Обитатель бочки долго смотрел на длинные толстые колбасы всех сортов, в строгом порядке лежавшие на огромных белых блюдах. Потом осмотрелся по сторонам и юркнул в звякнувшую колокольцем дверь.

Иоганн Кох, в халате и туфлях, сидел за прилавком и, напялив на нос очки, читал газету. Благодушие сияло в его глазах и теплой волной разливалось по телу. Дела шли не плохо, и он только что выпил две чашки чудного кофе. Все стены его лавки были завешаны разноцветными колбасами, испускавшими приятнейший запах и услаждавшими сердце их владельца. Но запах этот, очевидно, совсем не понравился юркому человечку, потому что, войдя, он поморщил нос и оглушительно чихнул.

Иоганн Кох отложил газету, снял очки и взглянул на вошедшего.

— А! Это ты, Аполлон! Какими судьбами? Вот, право, не ожидал тебя встретить здесь, в Ленинграде… Давно ли ты приехал, надолго ли?

— Я? Ап-чхи… Ах, чорт возьми… аи-чхи! Мне становится дурно от колбасного запаха. Не-вы-но-шу!.. Я здесь проездом. Сегодня приехал и сегодня же уезжаю. У меня до тебя дельце, хе-хе…

— Куда ж ты едешь?

— В Сибирь. Но дело не в том…

— А не знаешь ли ты штабс-капитана Авсеенку?

— Нет. Зачем он мне?

— Как зачем! — закричал немец. — Едешь в Сибирь и не знаешь капитана Авсеенки! O, mein Gott! Да я тебе рекомендательное письмо напишу.

— Да кто же он?

— Он муж моей племянницы Амалии.

— Чем он занимается?

— Он — бандит. Большие дела делает. Милейший человек.

Незнакомец улыбнулся, обнаружив редкие гнилые зубы.

— Бандит — это не плохо. Пригодится, пожалуй. Но письмо — потом. У меня, видишь ли, к тебе дело.

— Да ты, верно, голоден. Какой хочешь: краковской, чайной, полтавской?..

Немец встал, взял нож и приготовился резать колбасу.

— Нет-с. Благодарю покорно. Не употребляю. Ты бы мне кислой капусты или огурчика. Но прежде всего — дело. Где мои дневники?

— Какие дневники?

— То-есть как — какие! — страшно засуетился и заволновался незнакомец. — Ты спрашиваешь — какие дневники? Да мои дневники, дело всей моей жизни, мои записки, которые я оставил тебе, уезжая из Ленинграда.

— Да ты ничего мне не оставлял.

— Ты, верно, шутишь, Иоганн. Ха-ха-ха, я понимаю, ты шутишь. Но хватит, довольно, не надрывай моего бедного сердца.

— Да о чем ты говоришь? — спросил немец, — Уж не о той ли пачке бумаг, которую я нашел у себя на столе в день твоего отъезда?

— Вот именно. Тащи ее сюда!

— Там еще на первой странице были написаны красными чернилами какие-то слова?

— Да, да. Вот эти слова мне важнее всего. Из-за них я приехал в Ленинград. Они — ключ ко всем моим планам. Давай сюда пачку, милый друг.

— Что у тебя за дела в Сибири? — спросил медлительный колбасник.

— Взорвать… ах, что я говорю! Я еду в Сибирь продавать головные шпильки, изделия одной варшавской фирмы. Отличные шпильки! Превосходные шпильки! Может быть, ты их у меня купишь? Я тебе уступлю по знакомству. Но раньше всего неси мне мои дневники…

— Да помилуй, их нет у меня.

— Где же они?

— Я их употребил на завертку колбас. Все эти годы было так трудно с оберточной бумагой…

— О, безумец, о, негодяй, ты погубил плоды моих раздумий! Я тебе отомщу! Вся твоя колбасная, весь город, в котором ты живешь, солнце, которое светит тебе — в моих руках. Я захочу — и все погибнет, помни это. Но мне необходимы слова, написанные на первой странице моего дневника.