Михаил Колосов - Бахмутский шлях Страница 22

На другой день она помогла нам обменять в селе наши вещи на пшеницу, кукурузу, конопляные и подсолнечные семечки. Перед уходом всыпала нам в подарок почти по ведру кукурузы и на дорогу дала полбуханки хлеба.

Обрадованные такой удачей, мы отправились домой, желая как можно скорее увидеть своих.

Глава четвертая

СУРОВОЕ ВРЕМЯ

Приближалась весна. В полдень с крыш начинала падать звонкая капель, ноздреватый снег обрушивался и оседал с тихим шорохом. Важные вороны бродили по дороге и при приближении человека лениво перелетали на другое место или, схватив стебель прошлогоднего бурьяна либо сухую ветку, взлетали на дерево; они уже начинали вить гнезда.

Скоро снег возьмется водой, на дорогах появятся лужи, и побегут, зашумят ручьи. Сколько радости, приятных хлопот всегда приносила весна! А сейчас у нас одна забота: как бы не умереть с голоду.

Я шел по полю, удрученный неудачей: ни одной свеклины не нашел. Надо будет наведываться почаще, чтобы, как только сойдет снег, успеть собрать ее.

Сбивая палкой макушки бурьяна, я опять думал о том, как хорошо, если бы вдруг приземлился самолет и взял бы меня к нашим. Маму, правда, жалко оставлять…

Я замахнулся на репейник и уже хотел так ударить по нему, чтобы все головки отскочили, но вдруг увидел зацепившуюся за него розовую бумажку. Я решил проткнуть ее палкой, словно пикой. Но раздумал, взял в руки и машинально прочитал: «От Советского информбюро…» Что-то волнующее, родное тронуло меня. Я читал дальше. На глазах выступили слезы. Я не мог читать. «Ведь это наша листовка! — чуть не закричал я. — Немцев разгромили под Москвой!»

Я несколько раз пытался прочитать листовку до конца, но не мог, слезы застилали глаза. Какая радость! Ничто еще в жизни меня так не взволновало, как эта листовка. Наша!

Забыв о всякой предосторожности, я побежал к поселку, размахивая бумажкой. Но домой не зашел, помчался прямо к Митьке, сунул ему листовку.

— На, читай!

Митька взял розовую бумажку, скептически сморщил рот:

— Что, листовка?

— Да ты читай, заладил: листовка, листовка, — рассердился я.

Митька стал небрежно читать и вдруг схватился обеими руками за листовку, с жадностью впился в нее глазами, пробегая одну за другой строчки. Он волновался, несколько раз вытирал слезы, а дочитав, хлопнул себя по коленке рукой, закричал:

— О, дают наши! Бабушка, послушайте.

Бабушка стояла у печки, прижав указательный палец правой руки к щеке, внимательно слушала, что-то шепча губами, наверное молитву. Когда кончили читать, она смахнула слезу, перекрестилась и проговорила:

— Помоги, господи…

Митька хмыкнул:

— Поможет!

— Не твое дело, — отмахнулась бабушка. — Ты будто и не видел бы, а у меня рука не отсохнет. Может, и помогает, кто знает… — Она повернулась к плите, продолжая разговаривать сама с собой: — А то ишь ты, думал, так тут и останется.

— Мить, пойдем собирать листовки, — осторожно предложил я. — Соберем и незаметно разбросаем по поселку: пусть все читают!

Против моего ожидания Митька с радостью согласился, и мы подались в поле. Листовок особенно много оказалось в кустах терновика в овраге. Мы аккуратно счищали с них рукавом налипший снег, прятали в карманы.

Когда уже возвращались домой, я нашел новую листовку, голубую, и стал читать, В ней описывались разные зверства немцев на нашей земле.

— Эту тоже можно взять, — сказал Митька.

Я перевернул листовку и стал читать дальше.

«Но не думайте, что большевики избавят вас…» — было написано на обороте.

Митька не поверил, взял, прочитал сам, недоуменно проговорил:

— Интересно. С одной стороны наша листовка, а с другой — как немецкая. Такую, пожалуй, не надо брать.

— Ее можно на заборе прилепить, и будут читать только с одной стороны.

Митька ничего не сказал, возвратил мне странную листовку. Я решил все-таки взять ее с собой, но положил в другой карман, отдельно от остальных.

— Хорошо бы разбросать листовки где-нибудь в людном месте, — сказал Митька. — А то ведь так ветер опять унесет их в поле.

— Где ж ты найдешь людное место? Базаров нет…

— Обязательно базары! — буркнул Митька и тут же просиял: — А вон! — Он указал рукой в ту сторону, откуда доносились удары о буфер, который заменял колокол.

— В церкви?

— А что?

— Стоит старухам…

— Старухам! — перебил меня Митька. — Они домой принесут, там и другие почитают. Пошли.

Не очень веря в полезность Митькиной затеи, я все же пошел с ним.

В церковь превратили недостроенную баню. На самом коньке крыши был укреплен деревянный крест, а у входа стоял столб с перекладиной, похожий на виселицу, и на ней привязанный проволокой висел большущий буфер от пульмановского вагона. Какой-то старикашка без шапки бил железиной о буфер с таким видом, словно совершал великое дело, о котором знают не только на земле, но и на небе. Он положил железину на буфер, быстро перекрестился и, дуя на пальцы, юркнул в церковь. Мы вошли за ним.

В церкви был затхлый, перемешанный с ладаном запах. Откуда-то издали доносился густой бас. Старушки стояли, набожно сложив руки, крестились. Лица их были какие-то угрюмые, глаза смотрели прямо перед собой, но, кажется, они ничего не видели. Наверное, каждая из них думала о чем-то своем, горестном. Святые на иконах тоже были грустные.

Митька сдернул с головы шапку, остановился у порога.

Оглянувшись по сторонам, он подошел к одной старухе и опустил листовку в оттопыренный карман ее пальто.

У меня от радости запрыгало сердце. А Митька уже придвинулся к другой и уронил на пол шапку. Он спокойно нагнулся за шапкой и по пути сунул листовку в широкий валенок другой старухи.

Так он прошел почти до алтаря. Когда он возвращался, я решил тоже попробовать и показать ему, что могу не хуже его рассовывать листовки. Я достал одну и сунул ее в карман рядом стоявшей старухе, а чтобы листовка не потерялась, стал запихивать ее пальцами поглубже. Старуха почувствовала возню в своем кармане, схватила меня за руку.

— Ах ты, разбойник, ворюга! — зашептала она, не выпуская мою руку.

Я смотрел на нее и моргал глазами, не в силах ничего выговорить. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Митька. Он подскочил, ударил старуху по руке и дернул меня за собой. В церкви началась суетня, но мы уже выскочили на улицу и свернули в первый переулок.

Убедившись, что за нами никто не гонится, остановились. Митька посмотрел на меня, но ничего не сказал, а только махнул рукой.

— Ну чего ты машешь? Что я, виноват?

— Николай-угодник виноват! — засмеялся Митька. — Он все время на тебя смотрел и шепнул старухе…

— Да ладно… Ты тоже придумал: старух просвещать.

До самого дома шли молча. И только дома заговорили. Решили собирать листовки, но в карманы старухам не совать, слишком рискованно.

— Хорошо бы еще ребят уговорить, — сказал я. — Знаешь, сколько собрали бы!..

Митька, сверкнув на меня злым глазом, спросил:

— Кого?

— Ну хотя бы Ваську…

— Федю Дундука? — продолжал он мне в тон. — Васька твой — трус и болтун, понял? А потом клятву помнишь?

— Помню.

— Ну и все.

Я не стал больше заговаривать о других ребятах, вдвоем мы собирали в степи листовки и разбрасывали по улицам.

Весна наступала быстро, решительно. День и ночь журчали ручьи, даже утренних заморозков не было. Плотный туман в течение нескольких дней съел весь снег, сполз с холмов в овраги и там еще некоторое время клубился белым паром по утрам, доедая остатки снега. А потом и совсем исчез.

Мы с Митькой взяли по ведру и пошли в поле ловить сусликов. Раньше мы их уничтожали, чтобы они посевы не губили, теперь хотели поймать на мясо. «Ничего в этом дурного нет, — решили мы. — Питается суслик почти тем же, чем кролик и заяц. Ест он траву, зерно. И мясо у него должно быть съедобное. Поймаем — попробуем. Бабушка и мама рассказывали, что в голодовку ели не только сусликов, но даже собак. А сейчас разве не голод? Сколько людей умирает от голода. Чем умирать, лучше сусликами питаться». Но в этот день мы ни одного не поймали: было рано, в норах еще не растаял лед, и суслики пока не просыпались. Листовок тоже не набрали: последние дни были туманные, и наши самолеты не прилетали.

Усталые, голодные, мы еле плелись по полю, с трудом вытаскивая ноги из раскисшего жирного чернозема. Мы даже не разговаривали, каждый думал о своем.

— Говорят, итальянцы кошек и лягушек едят, — проговорил Митька, не поднимая головы.

— Не слышал, — сказал я.

— А что? Может быть…

— У нас даже конину не едят.

— А татары едят и не умирают.

— А есть, что и свинину не едят.

— А у нас едят. А что, свинья чище лошади? Свинья что попало жрет. — Митька помолчал. — Я думаю, что можно все есть.