Владислав Крапивин - Бриг «Артемида» Страница 26

Гриша узнал, что кнопы – это вроде домашних животных у трюмашей. Или, вернее, их маленькие помощники. Известно, что кноп – это шарик, сплетенный на конце какого-нибудь троса – чтобы тот не проскакивал в отверстие. Ну вот, трюмаши плетут такие шарики из обрывков пеньковых канатов, приделывают к ним ручки-ножки, вставляют глаза из бусин, оживляют кнопов колдовскими заклинаниями. И те расселяются во всяких самых дальних закоулках под палубами. Несут свою вахту и делают разную мелкую работу по ремонту.

3

Грише и верилось, и не верилось. Но… больше все-таки верилось. Потому что все располагало к сказке. И мерное качание, и большие звезды, и ущербная, но все еще яркая луна, от которой хитро переплетались палубные тени (море в тот раз не светилось). И хрипловатые, слегка таинственные голоса, и ощущение океана, в котором жило немыслимое число тайн…

С той же таинственностью в голосе (с замиранием даже) Гриша прошептал:

– А у нас… на «Артемиде»… есть трюмаши?

– Ежели и есть, то, скорее всего, один, – с некоторой важностью в голосе разъяснил Елькин. – Потому как бриг наш судно небольшое, на таких они водятся по одному… Да только он, как ушли из Архангельска, ни разу еще не объявлял своих признаков. Может, и нет его на «Артемиде»… Или, может, Дмитрич по своей должности чегой-то знает да не сказывает. Трюмаши, они с боцманами-то первые знакомцы…

Дмитрич кашлянул, крякнул и отмолчался. Понимайте, мол, как знаете…

Молодой матросик Степа сказал из-под шлюпки чистым своим голосом:

– Как я понимаю, нету у нас на бриге трюмаша…

– Это с чего ты так понимаешь? – недовольно отозвался боцман. – В первом плавании, а уже понимание выказываешь. Из молодых, да ранний…

Почтительно, однако без робости, Степа разъяснил:

– Тут ведь, Дмитрич, не во мне дело, какой я молодой, а в бриге. Я слыхал в нашей школе кантонистов, что трюмаши не любят несоответствия…

Еще недовольнее, чем прежде, Дмитрич вопросил:

– И какое же ты несоответствие, кантонист безусый, усмотрел в нашем бриге?

– В названии, – по-прежнему смело (не я, мол, придумал это название) разъяснил Степа. – Потому как «бриг» мужеского рода, «Артемида» же, наоборот, женского. Может, оно и не увязывается в голове у трюмашей. Одно дело, когда бриг «Меркурий» или корвет «Согласный», а другое… Трюмашам неувязка не по нутру, и от того у кораблей бывают всякие несчастия…

– Как ни на есть, сам ты сущая неувязка, – всерьез рассердился Дмитрич. – У адмирала Нахимова на Черном море флагманский корабль был «Императрица Мария», а какое изничтожение Павел Степаныч учинил туркам в Синопе! Слыхали в вашей школе?

Степа не сробел и на этот раз. Сказал, что слыхали. Но синопская победа, мол, вышла адмиралу боком, потому как начальство было ею недовольно: зачем сунулся к Синопу и устроил этот разгром? От него у англичан и французов случилось громадное неудовольствие, которое и привело к нынешней войне.

Тут со Степой заспорили со всех сторон. В том смысле, что названия корабельные ни при чем. Вспомнили, что у кругосветного мореплавателя Ивана Федоровича Крузенштерна был шлюп, а назывался «Надежда». А у его друга Юрия Федоровича Лисянского – шлюп «Нева»…

Степа, однако, и впрямь был кое-чему научен в морской истории. И сказал, что в той экспедиции хватало неприятностей. Например, провалилось посольство в Японию… И опять заспорили, вспоминая разное…

Гриша в разговор больше не встревал, слушал только. Достал из кармана серебряный рубль, поставил ребром на палубную доску и пальцем катал перед собой. С одной стороны монеты по доске катался аккуратный лунный зайчик, с другой – продолговатая черная тень. Рубль отбрасывал белые искры. Потом он скользнул из-под пальца, звякнул о доску, сверкнув пуще прежнего.

– Ты не балуй с деньгой-то, – заметил дядя Арсентий, – не вводи трюмаша в соблазн. А то руку из-под палубы высунет, да и хвать… Сказывают, они, трюмаши-то, серебро страсть как любят…

Это он шутки ради или по правде – не поймешь. Да, конечно же, шутя, только у Гриши под рубахой – сразу холодок.

Гриша сказал с веселой храбростью:

– Не высунет! Как же он сумеет, если в палубе ни щелочки?

Трофим Елькин повозился, подсел поближе, объяснил с усмешкою:

– А им щели-то и ни к чему. Они могут по-иному… Вот так… – И прихлопнул монету ладонью. Тут же поднял руку, и рубля не оказалось ни на палубе, ни на ладони. Гриша ощутил легкую тревогу, но виду не подал, спросил:

– А дальше что?

– А дальше вот… – Елькин опять хлопнул по палубе, и монета лунно засверкала на доске…

– Ловко, – заметил дядя Арсентий. Но, кажется, без одобрения.

– Фокус… – хмыкнул Гриша.

– То-то, что фокус, – хмыкнул и Елькин. – А теперь посуди: ежели человек на такие фокусы способен, то трюмашу это еще проще, они же колдовством владеют… Только уж, когда деньгу сцапают, обратно ни в жисть не отдадут, такая у них натура.

– Да зачем им серебро-то? – спросил Гриша разом и у Елькина и у дяди Арсентия. – Они же в лавки не ходят.

– Тебе же говорят: натура такая, – отозвался Елькин. Гриша подумал и спрятал рубль в карман.

И тут подал голос Семен Вялый. Он вообще-то говорил редко, рот открывал, лишь когда дело доходило до песен. Чуял, что его недолюбливают в обычном времени и только, если начинает петь, отношение к нему делается другое. Сейчас он сидел в тени от перевернутой шлюпки, прижимался затылком к борту и будто дремал, прикрыв глаза. Но вдруг шевельнулся, выговорил:

– Серебро им для накопления силы.

– Это какой же силы? Против жизненной вялости, как у тебя, что ли? – съязвил кто-то из матросов.

Вялый объяснил, глядя перед собой:

– Не той силы, какая тебе нужна, когда к бабам идешь на берегу. Другой. Вроде как электрической. Слыхали небось про электричество? Это которое искру дает для подрывания мин, спрятанных в отдалении, новая такая военная хитрость… И которое в грозе. Там, в грозе-то, вон какая силища. На весь океан может себя раскинуть, раскрутить ураганы где захочет…

Гриша вспомнил, что Вялого зовут Семеном, спросил:

– Семен, а трюмашам-то эта сила зачем? Им какой от нее прок?

Вялый оживился:

– А ты, Гришуня, посуди! Каждому охота себя в жизни как-то проявить. Кому богатством, кому господством над людьми, а кому – над волнами да над бурями… Есть всякие трюмаши. Одни знай себе живут под палубами, кнопов мастерят, чтобы с ними веселее было, да о корабле имеют постоянную заботу. А есть, которые копят в себе досаду на несостоявшееся счастье. Особенно на тех судах, где несоответствие. Вроде того, про которое Степан вспоминал нынче… Вот они досадуют, копят злость-то, а потом соединяют свою электрическую силу с той, которая снаружи, в ветрах да в тучах, и говорят что-нибудь такое:

Ой вы ветры-ураганы,

Раскачайте океаны…

У Гриши – опять холодок по спине. Ну, чего этого Вялого потянуло за язык, будто хочет накликать беду… А может, Вялый догадался про страх, который поселился в Гришиной душе после того шквала, да так и не уходит окончательно? Кажется, Гриша шевельнулся чересчур озабоченно, дядя Арсентий снова придвинул его к себе ладонью, а Вялому сказал:

– Мастер ты бабьи сказки-то врать, Семен…

– Может, и сказки, – покладисто отозвался Вялый. – А вот у нас в экипаже были два матроса – Матвей Гвоздёв да Артем по прозвищу Клюква – они одинаково рассказывали, как ублажали трюмашей. Это в плавании с капитан-лейтенантом Вилингсом на шлюпе «Соединение»… Тоже вот нестыковка: шлюп – это «он», а «Соединение» – «оно»… И главный трюмаш там был с норовом…

– Да как ублажали-то? – спросил Гриша с небрежным таким зевком.

– Сказывают, что несколько раз совали в разные щелки – под планширем да у кофель-планок – серебряные гривенники. Расход немалый, а зато от Камчатки до Макао, это которое в Китае, значит, прошли как по озеру, хотя в тех краях ураганы бывают страшенные, называются «тифоны»…

Чем-то не понравился рассказ Вялого матросам (или сам Семен им не нравился). Отозвались без одобрения:

– Видать, некуда было больше гривенники девать…

– Лучше бы в Китае бусы купили своим бабам…

А Трофим Елькин опять сказал свое мнение:

– Не трюмаша они ублажали, а собственную боязливость… Ты, Вяленый, тоже гривенник сунул бы под грот-мачту, чтобы штаны не намочить, если старшой тебя снова на брам-рей пошлет…

Вялый отозвался опять без ощетиненности:

– Старшой не пошлет, у его высокоблагородия есть понимание… Он же знает, что я высоты боюсь не по своей вине, а потому что это в крови… Мой прадед, Архип Семеныч Корытов, сто лет назад на башне, в имении графа Оскольцева, крышу чинил да сорвался. Башня была высоченная, будто в заморском дворце, прадед как грохнулся оземь, так потом до конца дней ходить не мог, спину отбил. А у деда, а потом у отца моего и у братьев поселилось с той поры внутри опасение высоты. Что ж теперь делать-то?