Марк Твен - Принц и нищий [Издание 1941 г.] Страница 28

Мальчик отчаянно застонал и перестал метаться, он задыхался. Слезы капля за каплей текли по его лицу; но это жалостное зрелище нисколько не смягчило свирепого старика.

Уже начинало светать; отшельник заметил это и заговорил резко, возбужденно:

— Я не могу больше медлить. Ночь почти прошла. Она пролетела для меня как минута, как одна минута; а я хотел бы, чтобы она длилась год! Ну, отродье губителя церкви, закрой глаза, если тебе страшно смотреть…

Остальные слова превратились в какое-то бормотание. Старик упал на колени, с ножом в руке, и наклонился над стонущим мальчиком.

Тс! У хижины послышались голоса. Нож выпал из рук отшельника; он набросил на мальчика овечью шкуру и вскочил, весь дрожа. Шум усиливался, голоса становились все грубее и свирепее; слышны были удары и крики о помощи, затем топот быстро удаляющихся шагов. Тотчас же вслед за тем раздался громовой стук в дверь хижины и крик:

— Эй! Отворяй! да поскорее, во имя всех дьяволов!

О! эта брань прозвучала музыкой в ушах короля: то был голос Майлса Гендона!

Отшельник, стиснув зубы в бессильной злобе, поспешно вышел из спальни, притворив за собою дверь; затем король услыхал разговор, происходивший в «молельной»:

— Привет тебе и уважение, почтенный сэр! Где мальчик, мой мальчик?

— Какой мальчик, друг?

— Какой мальчик? Не морочь меня, господин монах, не рассказывай мне сказок, — я не расположен шутить. Невдалеке отсюда я встретил двух негодяев, должно быть, тех самых, которые украли его у меня, и я выпытал у них правду; они сказали, что он опять убежал и что они проследили его до твоей двери. Они показали мне его следы. Ну, нечего больше хитрить; берегись, святой отец, если ты не отдашь мне его… Где мальчик?

— О, добрый сэр, ты, должно быть, говоришь об оборванном бродяге царского рода, который провел здесь ночь. Если такие люди, как ты, могут интересоваться такими, как он, то да будет тебе известно, что я послал его с поручением. Он скоро вернется.

— Скоро вернется? Когда? Говори скорее, не теряй времени, не могу ли я догнать его? Когда он вернется?

— Не утруждай себя, — он скоро придет.

— Ну, ладно, будь по-твоему! Попытаюсь дождаться его. Однако, постой! Ты послал его с поручением, ты? Ну, уж это враки! Он не пошел бы. Он вырвал бы всю твою седую бороду, если бы ты позволил себе такую дерзость! Ты врешь, приятель; наверняка врешь! Не стал бы он бегать ни ради тебя, ни ради любого другого человека.

— Человека — да; ради человека, может быть, и не стал бы. Но я не человек.

— Господи, помилуй, кто же ты?

— Это тайна, — смотри, не выдавай ее. Я архангел.

Майлс Гендон пробормотал что-то не особенно почтительное, затем прибавил:

— Этим, конечно, и объясняется его снисхождение к тебе. Он палец о палец не ударит в угоду простому смертному; но даже король обязан повиноваться архангелам. Тс! что это за шум?

Все это время маленький король то дрожал от ужаса, то трепетал от надежды и все время старался стонать как можно громче, надеясь, что Гендон услышит эти стоны, но с горечью убеждался, что они или не доходили до его слуха, или не производят на него никакого впечатления. Последние слова Гендона подействовали на короля, как свежий ветер полей на умирающего! Он опять застонал, напрягая все силы.

— Шум? — сказал отшельник. — Я слышу только шум ветра.

— Может, это и ветер. Да, конечно, ветер! Я все время слышу как бы слабый шум… Ну, вот опять! Нет, это не ветер! Какой странный звук! Пойдем, посмотрим, что это такое!

Радость короля стала почти безудержной. Его утомленные легкие работали изо всех сил, но все же крикнуть громко он не мог: этому мешали туго стянутые челюсти и наброшенная на него овечья шкура. Вдруг его охватило отчаяние: он услышал, как отшельник сказал:

— Ах, это, должно быть, ветер завывает в тех кустах. Пойдем, я провожу тебя.

Король слышал, как они вышли, разговаривая; слышал, как шаги их быстро замерли вдали, — и остался один, среди жуткого, зловещего безмолвия.

Прошла, кажется, целая вечность, прежде чем шаги и голоса раздались снова — на этот раз до короля донесся новый звук — как будто стук копыт. Он услышал, как Гендон сказал:

— Дольше я не стану дожидаться. Не могу. Он, наверное, заблудился в этом густом лесу. В какую сторону он пошел? Скорее, укажи мне дорогу!

— Вот сюда… Но погоди… Я пойду с тобой и буду указывать тебе дорогу.

— Спасибо… спасибо. Право, ты лучше, чем кажешься с первого взгляда. Не думаю, чтобы нашелся другой архангел с таким добрым сердцем… Может быть, ты хочешь ехать верхом? Так возьми осла, которого я приготовил для моего мальчугана… или, может быть, ты предпочтешь обхватить своими святыми ногами этого злополучного мула, которого я купил для себя? Меня здорово надули:! Этот мул не стоит даже месячного процента на медный фартинг, отданный в долг безработному лудильщику.

— Нет, садись сам на мула, а ослика веди за собою! Я больше доверяю собственным ногам, — я пойду пешком.

— Тогда подержи, пожалуйста, эту малую тварь, пока я с опасностью для жизни и со слабой надеждой на успех попытаюсь вскарабкаться на большую.

После этого послышались понукания, крики, свист бича, удары кулаками, отборнейшая громоподобная брань, наконец горькие упреки, после чего мул, должно быть, смирился, так как все эти воинственные действия прекратились.

Послышались понукания, крики…

С невыразимым горем слушал связанный король, как замирали вдали шаги и голоса. Теперь он утратил всякую надежду на освобождение, и мрачное отчаяние овладело его сердцем.

— Моего единственного друга увели обманом отсюда… — говорил он себе. — Старик вернется и…

Он не докончил и снова так неистово заметался на постели, что сбросил прикрывавшую его овечью шкуру.

И услышал звук отворившейся двери. При этом звуке холод пронизал его до костей — ему казалось, что он чувствует нож у своего горла. В смертельном страхе он закрыл глаза, в смертельном страхе открыл их снова — перед ним стояли Джон Кэнти и Гуго.

Если бы у него рот не был завязан, он бы сказал: «слава богу!»

Связанный король.

Минуту спустя руки и ноги короля были свободны, и похитители, схватив его под руки с двух сторон, что было духу потащили в глубь леса.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Жертва вероломства.

Опять начались печальные скитания короля Фу-Фу Первого в обществе бродяг и отщепенцев; опять пришлось ему выносить наглые издевательства, тупоумные шутки и злые проделки Джона Кэнти и Гуго — за спиной у атамана этого бродячего табора. Кроме Кэнти и Гуго, у него не было настоящих врагов. Иные даже любили его, и все восторгались его смелостью, его бойким умом. В течение двух-трех дней Гуго, под присмотр которого был отдав король, исподтишка делал все, что мог, чтобы отравить мальчику жизнь; а ночью, во время обычных оргий, забавлял всю ораву, досаждая ему разными мелкими пакостями — всегда будто случайно. Два раза он наступал королю на ногу — тоже случайно! И король, как подобало его королевскому сану, отнесся к этому с презрительным равнодушием, как бы не заметив; но, когда Гуго в третий раз проделал то же, король ударом дубинки свалил его на землю, к полному восторгу всей шайки. Гуго вне себя от гнева и стыда вскочил на ноги, схватил дубинку и в бешенстве напал на своего маленького противника. Дерущихся мгновенно окружили кольцом, их подбадривали окриками, бились об заклад, кто победит. Но бедному Гуго не везло. Его яростные, неуклюжие удары были отбиты рукой, которую лучшие мастера Европы обучили всем тонкостям фехтовального искусства. Маленький король стоял изящно и непринужденно, зорко следя за каждым движением противника и отражая сыпавшийся на него град ударов с такой легкостью и уверенностью, что зрители приходили в дикий восторг; всякий раз, когда его опытный взгляд подмечал оплошность противника и быстрый, как молния, удар обрушивался на голову Гуго, рев и гогот кругом превращались в бурю. Через четверть часа Гуго, избитый, весь в синяках, безжалостно осыпаемый насмешками, удрал с поля битвы; а оставшегося целым и невредимым победителя толпа со смехом подхватила и на плечах донесла до почетного места, рядом с атаманом, где он торжественно был возведен в сан «короля боевых петухов». Его прежний, унизительный титул был торжественно упразднен, и объявлено было, что всякий, кто осмелится этот прежний титул произнести, будет изгнан из шайки.

Гуго не везло.

Все попытки заставить короля приносить пользу шайке окончились неудачей. Он упорно отказывался действовать: мало того, он все время думал о побеге. В первый же день его втолкнули в пустую кухню; он не только не похитил там ничего, но еще пытался позвать хозяев. Его отдали меднику помогать в работе; он не хотел работать, мало того, он грозился прибить медника его же паяльным прутом; в конце концов и медник и Гуго только о том и заботились, как бы не дать мальчику убежать. Он метал громы своего царственного гнева на всякого, кто пытался стеснить его свободу. Его послали под присмотром Гуго просить милостыню вместе с оборванной нищенкой и больным ребенком; но ничего не вышло — он не хотел просить милостыни ни для себя, ни для других.