Вероника Кунгурцева - Похождения Вани Житного, или Волшебный мел Страница 34

— Ну как? — спросил у наблюдавшего за действом Шишка.

Шишок поднял вверх большой палец:

— Молодца, хозяин, не хуже Цмока скачешь. Коль так дальше дело пойдёт, не токмо пол, а и потолок лешакам прошибёшь!

Шишок надраил свою медаль так, что она стала похожа на второе солнце. Ваня оделся в сменную тёплую одежду, которую предусмотрительная бабушка затолкала в котомку — вот ведь, даже клетчатое пальтишко не забыла положить! А Соловейкину мешкотную рубаху мальчик сунул на место сменки — жалко почему‑то было её выкидывать… Шишок, хоть Ваня вовсю отнекивался, отдал ему больничные ботинки, дескать, у него лапы и так не отмёрзнут — мохнатые, а у Вани, к несчастью, ноги лысые, забирай, дескать, хозяин, назад свои башмаки. И шапку от Святодуба пора было надевать — землю по утрам серебрил иней. А лес совсем пожелтел!

— Самый мой любимый цвет, — говорил Перкун. — Как будто всё ещё находишься в яйце, и кругом — желток… Красота!

К свадебному дню Перкун почистил пёрышки — и стал просто царь–птицей.

В сумерки, так‑то принаряженные, выметнулись все трое на поляну, где уже собрались лешаки, наряд которых, как и у лесных их собратьев, тоже был в жёлтых да багряных тонах. Только жених, как окружающие сосны, был во всем зелёном, на голове его сидел венок из сосновых веток со свисающими там и сям шишками. На Додоле венок был из золотых колосьев, и сама она наряжена была где в колосья, где в пожухлую траву со мхом. Березаю сплели пояс из берёзовых веток с золотистой листвой и такой же венок, венок он тут же содрал с головы и сжевал, а пояс пока оставался целым. Орденская звезда Цмока горела ярче, чем звёзды на кремлёвских башнях в полночь. А в небе одна за другой вспыхивали потаённым блеском настоящие звёзды. И огромная, налитая желчью луна выкатилась из‑за леса. Ещё одна важная гостья.

На столах стояли липовые резные ендовы[35] ведёрной вместимости и ведёрные же братины[36]. Внутри серебрились загодя припасённые весенние соки деревьев: берёзовый и ольховый, черёмуховый и вязовый, липовый и ясеневый, сосновый и еловый, можжевеловый и пихтовый — от которых лешаки пьянели пуще, чем от браги. Пили за здоровье молодых и их наследника, за здоровье всех лесов и каждого дерева в отдельности. Ваня отхлебывал помаленечку, а остальные выдували ведёрные сосуды — и хоть бы хны. Перкун не отставал от лешаков — брюхо его повело набок, но петух считал своим долгом поддержать питиём каждый тост. Куда только вмещалось!

Шишок, едва двумя руками подняв ендову с берёзовым соком, крикнул:

— За здоровье Березая!

— За здоровье наследника! — подхватили те, кто знал язык.

И Перкун орал со всеми — тем более что самого наследника за их столом, к счастью, не было. Он сидел на большом столе подле матери, окунув голову в ендову, которую не мог поднять, и лакал вкусное пойло, ровно волчонок. Шишок лихо выпил до дна вместительный сосуд — и упал на лавку.

И вот в разгар пира пожаловал новый гость. Вначале раздался шум — как будто рядом заплескалось море. Потом на гребне передних деревьев показалась рыже–коричневая волна, и вдруг переливающийся на солнце золотой скоричнева водопад ухнул вниз, на опушку, — и разлился по ней, накрыв собой всё и вся: столы, гостей, заимку. «Да это же белки!» — понял Ваня. И по колено в волне шёл ещё один могучий лешак, одетый совсем по–людски. Соснач что‑то заорал и, оставив свою Додолу, поспешил навстречу гостю.

— Кедраш, — сказал Цмок. — Из сибирских лесов. Белок пригнал. У нас белки‑то совсем повывелись. В самый раз подарочек.

Две белки прыгнули Ване на плечи — ровно генеральские погоны. А оттуда одна сиганула на голову Шишка, другая перелетела на голову Цмока, после — на землю, и обе стали неразличимы в беличьем потоке. Беличье море постепенно схлынуло — белки ушли дальше в леса, а Кедраш остался.

Урон пиру, который нанесли зверьки, оказался не так уж и велик: белки утащили все орехи со столов да перевернули несколько братин. Березай поймал пару белочек за пушистые хвосты и, хоть был искусан в кровь, ни за что не хотел выпустить из рук новую забаву. Ваня сунул руку в карман, достал свистульку — и стал свистать. Лешачонок от удивления разинул рот и разжал руки, чем белки незамедлительно воспользовались — и рыжими каплями покатились догонять беличье море. Ваня протянул свистульку Березаю, тот сунул её в рот и, выпучив и так‑то круглые шары, дунул — и Ванину шапку едва не снесло поднявшимся ветром. Остальные лешаки мгновенно заинтересовались игрушкой. Соснач, недолго думая, отнял свистульку у сына, приложил к губам, засвистал — и деревья понагнулись[37] в поклоне. Несмотря на вопли Березая, и остальные лешаки хотели свистануть, и свистали, навевая всё новые и новые порывы ветра. Шишок, чья полосатая пижама надулась воздушным шаром, поднялся с места и попытался переорать вой ветра:

— Это свадебный подарок молоды–ым — от нас трои–и–и–х.

Лешаки услышали и захлопали в ладоши.

— По–моему, наша свистулька, хозяин, им больше глянулась, чем белки Кедраша! — самодовольно ухмыльнулся Шишок.

Подсвистанное веселье воцарилось с новой силой. Цмок предложил тост за фронтовое братство — и опустошил братину с ясеневым напитком. Глаза у Шишка оказались на мокром месте, он закивал, промокнул слёзы шерстистой ладонью и выдулил братину с ольховкой. Друзья обнялись и затянули:

Вьётся в тесной печурке огонь,От поленьев смола, как слеза,И поёт мне в землянке гармоньПро улыбку твою и глаза…

— Эх, хозяин, — говорил разомлевший Шишок, — если б ты видел, как Цмок полк немцев в болото завёл…

— Как Иван Сусанин?

— Почему как?.. Он и был Иван Сусанин…

— Кто? — не понял Ваня.

— Кто‑кто — Цмок… Это в тот раз, когда с полячками разбирался. Принял на себя вид этого самого Ивана и завел поляков в непролазную топь.

Ваня вопросительно поглядел на Цмока, а тот согласно кивнул, дескать, так оно и было.

— Ничего себе! — удивился мальчик. — А все думают, что это Сусанин жизнь за царя отдал…

— На самом‑то деле Иван, тьфу, вернее, Цмок, конечно, не утонул вместе с врагами, потому как болото для него — дом родной. Ну а пытать его — пустой номер.

— Вот так всегда, — просипел Перкун, — кому зёрнышки, а кому — камешки.

Шишок же продолжал:

— Ну и с немцами Цмок так же поступал — прикинется местным полицаем и ведёт их прямиком в болото! Да и поляки не первые были — давненько он повадился ворогов в топь тащить. С татар такую привычку взял…

Цмок повернулся к Ване:

— А кто виноват — что враги к нам суются? Вы — люди. Знаешь, лесун Ваня, в каждой земле есть семь священных дубов, ежели срубить их — то погибнет та земля. На них она держится. Как ведь перед последней войной было? Пять родительских дубов люди сгубили на лесоповалах. Хорошо, лешаки спасли два последних, отпугивали людей, чтоб не совались, куда не надо. И едва ведь в той войне выстояли. А нынче мало лешаков осталось — и людишки совсем распоясались. Слух пошёл, что на шестой дуб руки наложили. Одно родительское дерево теперь осталось. Повалят его — и конец Руси–матушке…

Ваня вспомнил про Святодуб — бабушка Василиса Гордеевна говорила, что это родительское дерево, уж не он ли тот шестой дуб, на который руки наложили… Но ведь он должен был прижиться в хорошем месте… А… если он седьмой, самый последний?..

— Э–эх! — махнул рукой Цмок и повернулся к лесу передом.

Шишок уронил голову на руки и призадумался. Но Перкун тут закукарекал — и Ваня с Шишком немного ожили. Цмок повернулся теперь к лесу задом и, решив, видать, перейти от грустной темы к более весёлой, спросил:

— А ты какой напиток, Ваня, уважаешь? — кивнул на братины и ендовы, заставившие стол.

— Липовый, — отвечал мальчик.

— А я — ясеневый. А осиновый сок мы, лешаки, не уважаем, чистая отрава!

И тут пожаловал ещё гость, вовсе, по словам Цмока, нежданный. Вновь широкий поток выплеснулся из лесу и разлился по опушке, теперь уже серый. Ваня на этот раз скорёхонько разобрался, что это мыши. На переднем здоровенном мыше сидел верхом мужичок с локоток и погонял его хворостиной. Мужичок был в плетённой из соломы рубахе с торчащими там и сям колючими охвостьями, а на груди его был приколот внушительный орден, прикрывавший, ровно щит, половину тела мужичонки.

— Славы, третьей степени! — мигом определил Шишок. А Цмок заорал:

— Рожнак, чтоб мне раньше зимы провалиться!

Рожнак же, соскочив с мыша — тяжёлый орден повис до колен и заметно тянул мужичка к земле — что‑то сказал по–своему.

— Вот ездовые лисы‑то по норам разбежались! — провожая взглядом серое мышиное море, пробомотал Цмок. Этот подарок, видать, не шибко‑то пришёлся лешакам по вкусу.