Борис Акунин - Детская книга Страница 34

Игрушки были, хоть по всему видать дорогие, но малоинтересные. Ластик вежливо кивал, ждал, что дальше будет.

Князь Шуйский, не сводивший с него глаз, кажется, приметил, что мальчику неинтересно.

– Ты царевичу книжки свои яви, — велел он девочке. А Ластику горделиво сказал. – Соломонья у меня не што други девки-дуры. Читательница великая. Мало Псалтирь чтет и «Апостола», так еще иразны науки ведает. И цифирну мудрость иначе рекомую арифмословие, и хронографию – сиречь гишторию, и писменицу писати учащу, и риторику-художество слово украшати, диалектику тож – благое от зла разделяти.

Боярышня игрушки убрала, сама вынула из сундука большую тяжеленную книжищу.

– Сие книга потешная, про разны Божьи твари на свете обретающи, — бойко сказала она. – Зри, сударь. Се африканской коркодил, ишь зубья-то востры. Се преужасной василиск, глазами огнь извергающ. Се птица гамаюн, вещая.

Это было уже интереснее. Ластик оперся локтями о стол, принялся разглядывать картинки, неуклюже изображавшие животных – мифических и настоящих. Превеликая свинья рекомая багамот была размером с церковь, для масштаба пририсованную тут же, сбоку. А лошадь-жирафу художник, наоборот, изобразил с явно укороченной шеей – наверняка сам диковинного зверя не видал, а описаниям не поверил.

Василий Иванович некоторое время умильно наблюдал эту идиллию. Потом поднялся:

– Ну, играйтеся, чады. Инда пойдем, Ондрейка.

Едва за взрослыми закрылась дверь, поведение накрашенной куклы моментально переменилось. Она захлопнула книгу, повернулась к Ластику и уставилась на него светлыми, упрямыми глазами. Объявила:

– Соломонией мя звать не моги, имя тоё тошнотное и душемутителъное. Кличь Соломкой.

Тут-то и началось их настоящее знакомство. Первый разговор, если передать его на современном языке, вышел у них такой.

– Ты правда, что ли, царевич Дмитрий? – спросила княжна Соломка. – Или брехня?

– Брехня.

– Так я и думала. А что из Иного Мира к нам попал – тоже враки?

– Нет, не враки.

Она усиленно заморгала пушистыми белесыми ресницами.

– Значит, ты вправду ангел, и имя твое Ерастиил? – Бесцеремонно пощупала его щеку, подергала за ухо, ущипнула за бок. – Но это ты раньше был ангел, а теперь сделался живой человек, правда? Не то как мы с тобой жениться-то будем?

Сказано было более или менее понятно (Аще яко нам с тобою женитися?), но Ластик решил, что ослышался и подглядел в унибук. Прочел перевод – челюсть отвисла.

– Это что у тебя, зуб железный? – заинтересовалась Соломка, заглядывая ему в рот. – Дай потрогать.

И, не дожидаясь разрешения, полезла пальцами в рот.

– Здорово! Вот бы мне такой! То-то мамки с няньками меня боялись бы!

– Это кто же решил, насчет женитьбы? – не мог прийти в себя Ластик.

– Батюшка. На то его отцовская воля, – смиренно потупилась княжна.

– Как батюшка? Он ведь Шуйский, и звать его Василием, а ты по отчеству Власьевна, и фамилия – Шаховская.

– Батюшке цари жениться не разрешают. Он самый знатный из князей после Федора Ивановича Мстиславского – тому тоже нельзя, чтоб дети были. Боятся государи, как бы мы сами не захотели престола, вот и воспрещают наследников иметь. Поэтому батюшка, когда меня родил, заплатил старому Шаховскому, чтоб тот признал меня законной дочкой. Шаховские род старинный, но захудалый. Князь Власий воеводой в Сибирское царство поехал, навечно, а я у батюшки живу. И все про то знают. А вотчины, поместья и холопов батюшка в завещании на меня отписал, так что ты не думай, я невеста ого-го какая богатая.

– Да разве в нашем возрасте женятся?

– Всяко бывает. Мою двоюродную сестру Самсонию одиннадцати годов под венец свели. Нас, девушек, не спрашивают, – вздохнула Соломка, но без особой печали.

– И тебя тоже не спросили?

Она фыркнула, тряхнула косой:

– Еще чего! Я батюшке сказала: ладно, погляжу на него. Понравится – так и быть.

Ластик выжидательно смотрел на нее.

– Чего уставился? – Соломка покровительственно потрепала его по вихрам. – Согласна я. Иначе стала бы я с тобой худосочным разговаривать. Но гляди, целоваться пока не лезь. Батюшка мне с тобой любиться еще не велел, только дружиться.

Так Ластик обзавелся другом, учительницей старомосковской речи, а также бесценным источником информации.

Соломка знала обо всем, что происходит в доме, в городе и Наверху, то есть в царском дворце. Невзирая на малые лета, в тереме холостого Василия Ивановича она была на положении хозяйки. Ее звонкий голосок, то сердитый, то деловитый с утра до вечера доносился из самых разных мест – из внутренних покоев, со двора, от кухонь.

К гостю-пленнику Соломка являлась, когда ей вздумается, и запертая дверь ей была нипочем – у княжны имелся собственный набор ключей от всех замков.

Про то, отчего боярин содержит Ластика в строгой тайне, она объяснила так: боится Шуйский, что слуги проведают о воскресшем отроке – то ли ангеле, то ли царевиче Дмитрии – и побегут в царский дворец с доносом. И так уже в доме болтают всякое. Кто-то что-то подслушал, кто-то увидел, как Ластик ночью прогуливается по двору в сопровождении Шарафудина, вот и шепчутся, будто князь прячет в честной светлице не то злого колдуна в полтора аршина ростом, не то немецкого карлу (карлика). Однако правды пока не вызнали – иначе вся Москва сбежалась бы на чудесного отрока поглазеть. А уж поклонилась бы чудесно спасенному либо разорвала на куски – то одному Богу известно. Толпа – она и есть толпа. Кто знает, в какую сторону ее качнет. Если озлится, разнесет боярские хоромы по бревнышку, никакие ворота и холопы с пищалями (ружьями) не остановят.

На Москве, по словам Соломки, и так было тревожно.

Царем объявили юного Борисова сына, Федора. Про него Ластику известно было следующее: раньше батюшка думал Соломку за него выдать, и она сильно не возражала, потому что Федор собою пригож, статен, очи коришны плюс брови собольи, но теперь Василий Иванович отдает предпочтение Ерастиилу-Дмитрию, ибо положение нового государя шатко.

С юго-запада идет на Москву вор-самозванец, который врет, будто он и есть царевич Дмитрий, чудесно спасшийся от ножа убийц. А между тем известно, что никакой это не царевич – беглый монах-расстрига Гришка, в миру звавшийся Юшкой Отрепьевым. Польский король, враг православия, ему войско дал, и теперь самозванец хочет Годуновых прогнать, сам на царский престол сесть. Сила у него великая, бьет он государевы войска раз за разом. И стоит уже недалеко от Москвы, у города Путивля. Про вора Гришку толкуют, что он ведун (колдун) и чернокнижник, нечистая сила ему помогает. Во время битвы с князем Мстиславским – тем самым, которого Ластик в чулане видел, – напустил Вор на царское войско дьявольскую птицу, плюющуюся огнем. Стрельцы испугались, побежали, потоптали своих же товарищей до тысячи человек. Только батюшка, говорила Соломка, в эти небылицы не верит. Брешет, мол, Мстиславский, чтоб свою дурость прикрыть. Да не в Мстиславском беда – беда в том, что войско у нас хуже польского. Лишь глотки драть и брагу пить умеют, а как в сражение идти, трусят.

Еще Соломка сообщила, что Вор прислал к царю Федору гонца с письмом – мол, оставь престол по доброй воле, тогда не трону. Только кто ж ему, разбойнику, поверит? Грамотку самозванца сожгли, гонца, как положено, замучили до смерти.

Однако княжна не только рассказывала – еще и спрашивала про жизнь в Ином Мире.

Сначала без большого интереса: не скучно ли все время играть на арфах и лютнях, не зыбко ли ходить по облакам и возможно ли по обличью отличить мужскую душу от женской, ведь и та, и другая бесплотные. Но когда Ластик объяснил, что в мире, откуда он пришел, мужчины и женщины есть и вполне себе отличаются друг от друга, глаза Соломки зажглись любопытством и вопросы посыпались прямо-таки градом.

Как в раю одеваются женщины? Красят ли лица, плетут ли косы?

Одеваются кто как хочет, отвечал Ластик, а косы отращивают редко. Многие вообще под мальчиков стригутся.

Страх какой, осудила Соломка и пожелала узнать про одежду подробно.

– Ну, большинство молодых женщин ходят в портах (штанах), – стал объяснять он.

Княжна так и ахнула:

– Как татарки, что ли? А платьев вовсе не носят?

– Носят, но совсем короткие.

– Вот досюда? – Она подняла сарафан до середины бедер. Ноги у нее оказались крепенькие, как грибы-боровички. – Ох, срам! Волосья-то хоть покрывают? Платком либо кикой?

– Только если холодно.

– Простоволосой перед мужчинами ходить стыдней, чем нагишом, – строго сказала Соломка и вздохнула. – Да что с бесплотных возьмешь? Любви-то между вашими мужиками и женками, поди, не бывает?

– Еще как бывает.