Яник Городецкий - Оранжевое лето Страница 35

Я вздохнул.

— Я не всегда буду рядом.

— Почему?

— Я же говорил тебе… Я уезжаю в конце лета. Больше я сюда не приеду.

Лин посмотрела мне в глаза. Я ужасно, просто до холода в сердце испугался, что она понимает, что я вру. Я быстро посмотрел на девушку, а потом на асфальт.

— Почему? А как же Дэм?

— Он жил без меня двенадцать лет. Будет жить дальше, — сказал я и взглянул на белых лебедей. Они почти неподвижно держались на воде у самого берега. Я подумал, что лебеди очень красивые: чисто-белые, с длинной изогнутой шеей и черными глазами-бусинами.

— Он привязался к тебе. Тебе не жалко его?

Больше всего на свете мне было жалко именно его. Маленького Дэмиэна Торна, которому предстояло узнать кое-что страшное. Да я отдал бы все на свете, чтобы прекратить это жалкое вранье. Если бы у меня хоть что-то было, я отдал бы все не задумываясь.

— Не знаю, Лин. Я ничего не знаю, — прошептал я. — Пойдем отсюда, ладно? Мне нужны краски…

— Так все-таки, что ты хочешь нарисовать? — спросила Лин, когда я купил в маленьком магазинчике девять баночек гуаши. Я рассовывал их по карманам.

— Секрет. Нарисую мост через реку.

— Врешь.

— Может… Может, нарисую обрыв. Он красивый. Дэмиэн просил с ним туда слазить… Надо будет и правда туда сходить.

— Мы там были с Эваном однажды. Видно весь город, речку и вообще… Там обалденно. Жалко, что фотоаппарат не догадались взять. Мы вообще-то на рынок тогда собирались, как-то не подумали. Это Эван меня туда затащил, чудовище растрепанное.

— Я тоже там был. И не раз… С Шоном и один.

— А ты по правде будешь его рисовать?

— Могу и его…

— А лучше вид с него. Сможешь?

— Наверное, — я задумался и понял вдруг, что действительно хочу нарисовать город и реку с высоты обрыва, вспомнив, как там необыкновенно красиво. — Да. Смогу.

— С натуры будешь рисовать?

— Конечно, как же иначе…

— А мне можно с тобой? Или ты не любишь, когда смотрят под руку?

Я никак не ожидал, что Лин захочет посмотреть, как я буду рисовать. Я запихнул в карман последнюю баночку и удивленно посмотрел на девушку.

— Я… не знаю. Наверное, мне все равно. Никто никогда не смотрел мне под руку, я всегда рисую один. Ну, только Дэм, конечно… Да нет, конечно, ты не будешь мне мешать, конечно нет… Только это долго и, наверное, скучно…

— Мне не будет скучно. Только я не могу завтра, мне на работу. Послезавтра можно? Или ты будешь занят?

— Да чем я буду занят? Нет…

— Значит, пойдем вместе?

Я незаметно улыбнулся. Ну, это я так думал, что незаметно.

— Значит, пойдем…

Я поставил краски на тумбочку Шона и весело засвистел свою собственную мелодию. Я подошел к книжному шкафу, продолжая свистеть, вынул оттуда старый конвертик, пролистал фотографии и нашел свой портрет. Я вгляделся в свое лицо и решил, что не такой уж я и уродливый… и вообще очень даже ничего. Я одобрительно кивнул и приклеил фотографию в коридоре, рядом с рисунком Эвана и Дэма, потом отошел на два шага и посмотрел на стену через пальцы, сделанные рамочкой. Я чувствовал себя так, будто у меня выросли крылья — хотелось бежать к мосту, запрыгнуть на перила и пройти по ним все двести пятьдесят метров, напевая что-нибудь жизнерадостное. Я в два прыжка добрался до раскладушки, взял свою тоненькую подушку и затанцевал с ней по комнате. Потом я догадался, что веду себя крайне глупо, повалился на раскладушку и засмеялся. Мне было так хорошо, как давно уже не было.

Из идиллического состояния меня вывел стук в дверь. Какой-то нерешительный и негромкий. Я почему-то встревожился и сразу перестал смеяться. Я встал и распахнул дверь, даже не спросив, кто пришел.

Это был Дэмиэн. Он тяжело дышал и плакал как-то судорожно, задыхаясь и дрожа. Я присел перед ним на корточки и взял мальчика за плечи.

— Дэм, ты чего? Тебе плохо? Больно? Что случилось, Дэм? Да говори, не молчи!

Мальчишка вырвался и отстранился. Он заплакал еще сильней и, всхлипывая, заговорил, но я не мог разобрать, что он говорит.

— Дэмиэн… Ну что ты? Пойдем, заходи… Что у тебя случилось?

— Случилось… Итан… Ты будешь ненавидеть меня, а я так больше не могу, не могу! Не могу я молчать больше! Я… я все рассказал. Все рассказал Лин…

Дэмиэн уткнулся лицом в ладони. Я обмер.

— Что? — прошептал я. — Ты рассказал ей… Что именно ты ей рассказал?

— Все… про тебя. Я хотел как лучше, я подумал, что потом будет хуже, что она будет тебя ненавидеть… А теперь ты меня ненавидишь, да? Итан, прости, прости меня пожалуйста, я такой дурак, я тебя умоляю, прости…

— Ты рассказал, что я нищий бомж без копейки в кармане?

— И что ты не мой брат… И про портрет. Итан, ну прости… Я подумал, что тебе бы все равно пришлось…

— Что же ты сделал, Дэм? — я покачал головой. — Ты… молодец. Достойный поступок. И когда ты ей рассказал?

Дэмиэн побледнел. Он испугался, что я не прощу его, и даже перестал плакать. Только посмотрел на меня широко раскрытыми глазами.

— Вчера ночью. Прости… А она сказала, что ты ей нравишься…

— И ты, я так полагаю, сказал ей то же самое. Только первый. Да?

Дэм кивнул и вытер глаза рукавом. Оранжевая ткань потемнела от слез. Я снова присел перед мальчиком и заглянул ему в глаза. Я долго молчал, а Дэм беззвучно плакал и смотрел на меня. Потом он всхлипнул и протянул руки, чтобы обнять меня, но я быстро встал и отвернулся в окно.

— Ясно. Спасибо, что просветил меня. А то я продолжал бы врать, как идиот. Я все понял, Дэмиэн. Уходи.

Дэм тяжело вздохнул и подошел ко мне.

— Я сказал: уходи, — повторил я.

— Ну прости меня. Ну пожалуйста. Ну побей меня, если хочешь. Только прости… Итан, не могу я тобой ссориться. Прости, пожалуйста.

— Я тебя простил. А теперь уходи.

Дэмиэн опустил голову и постоял так с минуту, не веря в то, что я только что сказал ему все это. Потом он всхлипнул так, что у меня сердце облилось кровью, сжал кулаки и выбежал вон, плечом распахнув дверь. Я провел по стеклу пальцем, и мне ужасно захотелось долбануть по нему кулаком и разбить вдребезги. На какую-то секунду я даже решился, но вовремя одумался и резко повернулся к двери. Я надеялся увидеть там Дэмиэна. Увидеть и подойти к нему, вот чего мне вдруг захотелось.

Но его, конечно, уже не было в комнате. Наверняка он бежал сейчас домой, не видя дороги из-за вырывающихся слез. Дверь была распахнута настежь. Только через несколько минут я отошел от окна, закрыл дверь за Дэмиэном и посмотрел на свой портрет.

— Что скажешь? — обратился к нему я. — Теперь я остался совсем один. Нет у меня больше Лин и Дэмиэна, нет и не будет никогда. Ты в этом виноват, только ты.

Я закусил губу и сорвал портрет со стены. Зацепил край обоев и резко дернул, со всей злостью, которая вырывалась изнутри.

— К черту! — заорал я. — Все к черту!

Я оторвал все обои и опустился в груду обрывков. Я сидел так, наверное, очень долго и не заметил и не запомнил, как и почему вырубился в этой бумажной куче. Утром я проснулся среди разбросанных клочков. На щеке у меня отпечатался портрет Шона. Я смыл отпечатавшийся графит ледяной водой. Она затекла мне за шиворот и потекла по спине и по груди. Я содрогнулся и сунул под струю всю голову. Я тут же замерз и, высунувшись обратно, уткнулся в свое отражение.

В зеркале отражался тощий и мокрый растрепанный уродец с искореженным лицом. Совсем не тот улыбчивый мальчик-подросток с портрета, нет; хмурый бледный Кристиан, дурной и невезучий. Я оторвался от своего отражения, прошел в коридор, пнул обрывок обоев и вышел во двор. Я пошел, куда глаза глядят, ни о чем толком не думая, а очнувшись, понял, что пришел к домику Шона. Я подумал немного и позвонил в дверь.

— Айгер! Какими судьбами… А где диван? Ой, а ты чего такой покоцанный? Ты вообще спал? — испугался Шон. — Заходи. Ты чего — есть пришел?

— Я к тебе только жрать хожу и денег просить… Да?

Шон приподнял брови.

— Ну… в общем, да, — Шон, наверное, пошутил. Но я был в таком состоянии, что юмора не воспринимал.

— Ладно, я тогда пойду, — буркнул я и развернулся. Шон поймал меня за рукав толстовки.

— Да погоди. Что у тебя там такое сотворилось? С девушкой, что ли, поругались?

— Да ни с кем мы не ругались. Шон, скажи, на хрена мне жить?

— Да вы, сударь, никак повеситься решили… Или еще раз вены вскрыть хочешь?

— Я не хочу. Я… не знаю. Я не знаю, чего хочу. Шон, я хочу чтобы ничего не было. Совсем ничего. Понимаешь? Не хочу ничего помнить и хотеть. И чтобы никого вокруг. Я не могу больше… Так бывает, Шон? Если я умру, будет так?

— С Морганом говорил? Что он тебе сказал?

— Ни с кем я не говорил. Ты не понимаешь… Ты не поймешь. Жизнь — это самое большое дерьмо на свете… И я тоже.

— Да эдак ты спятишь, Айгер. Вот что. Ляг-ка ты отдохни. Может, тебе выпить? Хочешь?