Ольга Качулкова - Робинзон в русском лесу Страница 4

— Зачем? — спросил он озадаченно.

— Там все пригодится!

— Пожалуй. Только довольно, не утащить будет.

Я, однако, вернулся еще раз и выбросил два одеяла.

Так отправлялся будущий великий путешественник и просветитель диких стран на долгую лесную жизнь, — без плана, без системы, не думая, что может быть действительно нужным и что лишнее, а просто и бестолково хватая что попадается под руку.

У Васи было все уложено, и он ловко увязал воз. Я помог ему, и наконец мы двинулись в путь. Тележка оказалась на ходу действительно очень легкой. Я заметил, что предусмотрительный и практичный Вася смазал колеса салом, что очень облегчило передвижение.

Ступая как можно легче, мы тотчас же свернули в самую крайнюю аллею сада и спустились к выездным воротам. Вася отворил их мне и тихо сказал:

— Везите пока один, а я мигом догоню вас.

В стороне, в углу сада, среди густой чащи черемухи и сирени стояла баня. Вася побежал к ней и минут через десять догнал меня. За спиной его висело ружье, за поясом торчал топор. Одной рукой он держал под мышкой небольшую оконную раму, другой тащил два железных заступа.

Я остановился. Мы наскоро привязали все это к возу. Раму обернули одним из одеял.

— Откуда ты взял ружье, Вася? — спросил я.

— У отца, он стар уже на охоту-то ходить! — он отрывисто, отвернулся и сильно дернул оглобли.

Ему было стыдно. Я понял это и замолчал. Часа через два быстрой ходьбы, а подчас и бега, мы были уже далеко.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Лес. Погоня. Истощение сил и голод. Решение возвратиться. Мы заблудились

В верстах трех от нашего села начинался огромный заповедный лес и тянулся на несколько десятков тысяч десятин. Он целиком принадлежал казне. Оберегали его от порубов казенные лесничие, но и они расхаживали только по опушке, потому что были уверены, что вглубь не пойдет никто.

Между крестьян о нем ходила дурная слава. Говорили, что посреди его есть глухое озеро, а над озером высокая гора, прозванная Чёртовым Городищем, что в густой чаще тамошних столетних сосен живут и пируют лешие, а по ночам над лесом точно стон стоит от их хохота и песен. Встарь сквозь этот бор пролегала «старосмоленская» дорога, но понемногу ее покинули и запустили.

У нас в семье часто говорили об этом лесе. Отец не любил его потому, что он был приютом тысяч волков, жестоко опустошавших стада всей окружности. Что касается причудливой фантазии крестьян, населявших их лешими, распевающими по ночам песни, то мы только смеялись над нею, потому что знали, что и «пели» и «хохотали» совы, которых в такой глуши было, разумеется, много.

Июньские ночи коротки и светлы, едва мы успели углубиться в лес, как начало светать. Как хитро ни задумал я тележку, а все-таки она стоила нам великих трудов, приходилось идти не прямо, а извилинами, чтобы не застрять между деревьями. Местами нам перегораживали дорогу толстые стволы буреломника, — в таких случаях мы поднимали и переносили ее на руках. Но нас подгонял страх, что нас поймают и накажут. Мы оба были в поту от труда, усталости и бессонной ночи, однако двигались вперед довольно успешно, стараясь уйти подальше в глубину леса.

Солнце уже высоко поднялось над лесом, а мы все еще шли и тащили свою кладь. Наконец, вероятна, часов около восьми утра, я не выдержал, выбрал место поудобнее и бросился на мягкий мох.

— Нет, Вася, я больше не могу!

— Что ж, отдохните, тут глухо! — охотно согласился он.

Только теперь я понял всю меру своей усталости. Ныла каждая косточка, и есть хотелось нестерпимо.

— Вася, — проговорил я несмело, — а что же будем есть? Ведь у нас ничего нет!

Он тоже в изнеможении лежал возле меня с полузакрытыми глазами, но при этих словах довольно бодро приподнялся на локте. Самодовольная улыбка осветила его красное лицо с облипшими от поту волосами.

— Ну вот, вы с вашим Робинзоном, Сергей Александрович и сплоховали! — проговорил он. — Тот попал в какой-то рай земной, а мы с вами в русский бор ушли. Разница-то есть! Вы вычитывали, а я сам думал, и с голоду мы пока не пропадем!

Я просто просиял, а он привстал на колени и начал развязывать воз. Оказалось, что Вася стащил из людской столовой два каравая черного хлеба фунтов по десяти, целый окорок, десятка три вареных яиц и какую-то большую жестянку, не уложил все это на дно тележки, по» этому нам пришлось перебрать всю свою поклажу.

— Уж нечего сказать, принял я греха на душу, — добродушно каялся Вася, — яйца-то мне тетка дала. Я у нее их четыре дня все выпрашивал. Каждый день говорил, что на озеро поеду и рыбы ей привезу. И ездил, и возил, а яиц не ел, все прятал! А в жестянке этой зерно, фрукты сушеные, — грешный человек, — в кухне стащил уж совсем вечером. Верно, повар с ключницей забыли. Да вот и квасу две бутылки, от господской окрошки в буфете остались.

В другое время я прочел бы Васе дружеское назидание и не дотронулся бы до такой провизии, но теперь был рад его проделкам, как, вероятно, радуется кошка стащенному кусочку мяса.

Мы поели и решили поспать час-другой. Солнце уже перебралось за полдень, когда меня поспешно растолкал Вася.

— Вставайте скорее! — говорил он, — в лесу стреляют, верно нас ищут!

Я вскочил, почти не замечая, как болят мои непосильно утомленные кости. Мы наскоро связали воз и пошли все глубже и глубже в лес. Выстрелы постепенно затихли вдали. После четырех часов усердной борьбы с препятствиями мы снова сделали привал. На этот раз вскрыли жестянку, думая полакомиться. Но каково же было наше разочарование, когда вместо сушеных фруктов в ней оказалась крупная поваренная соль. Впрочем, Вася скорее обрадовался этому приятному открытию, да и сам я понял, что останься мы в лесу без соли, — что стали бы мы делать? У Робинзона было под рукой море со своей соленой водой, которую стоило только выпарить на жарком и южном солнце, а у нас ничего подобного даже не предвиделось!

На этот раз мы уже не ложились, а решили идти вперед до ночи. Наконец стало смеркаться. Мы выбрались на небольшую поляну, на которой было посуше и не так много бурелома.

— А ведь пора подумать и о ночлеге, Сергей Александрович, — проговорил Вася, останавливаясь, — не знаю, как вы, а я совсем выбился из сил! Только как же мы ночевать-то будем? Ведь здесь глушь такая, что сюда уходит на лето всякий хищный зверь. Того и смотри, наскочат на нас волки, а еще того лучше — сам Михайла Иванович Топтыгин. Робинзон спал на дереве, а мы лучше разведем костер, зверь ночью боится огня.

— Не зажечь бы нам весь лес, Вася. Видишь, как сухо, ведь тогда мы погибнем самой ужасной смертью! — проговорил я.

— Этого бояться, так и в лес не ходить, — ответил он, — нужно просто расчистить лопатами большой круг и костер развести посредине.

Благо тому, кто не испытал непосильного труда, кто не переживал таких минут, когда с одной стороны чувствовал полный упадок сил, а с другой — сознавал неумолимую необходимость продолжать работу! В этот вечер я пережил первое такое испытание в жизни. Я устал до полного изнеможения, кости ломило, руки покрылись мозолями, горели и щипали немилосердно! Однако пришлось взять заступ, из страха быть растерзанным или живьем сгореть, и этими наболевшими руками прокопать добрых полтора часа. Описать это чувство почти невозможно. Тут и злоба, и горе, и что-то похожее на отчаяние, и чисто физическая боль. Будущий великий цивилизатор тайком от Васи, который стал тоже что-то очень молчалив, не раз всплакнул, но все-таки продолжал работать ради спасения своей жизни.

Наконец мы зажгли костер, уселись и поели. Квасу осталось только полбутылки.

— А всё-таки обоим вместе нам ложиться нельзя, — сказал Вася, заканчивая ужин. — Настоящий дикий зверь так боится огня, что будет бродить и злиться вокруг, а близко все-таки не подойдет. Но здешние волки дело другое, они народ бывалый, только на начало лета уходят в глушь, пока в ней много детенышей у всякой твари, а потом больше имеют дело с пастухами и многому уже научились, на многое осмелились. А у нас еще на беду окорок есть. Этот дух для них приманчив. Мы лучше вот как сделаем, Сергей Александрович: вы зарядите ружье и сядьте поближе к огню, а мне дайте заснуть сначала. Я посплю чуток, потому встану, тогда уж вы и спите на здоровье сколько вздумаете.

Я согласился. Мы подбросили хвороста в костер, заготовили на ночь еще добрую кучу, я зарядил ружье и уселся, а Вася бросился на землю и через минуту уже спал мертвецким сном.

Теперь, то прислушиваясь к тому, как тяжко ныли мои кости, то вздрагивая от ночных звуков, я имел достаточно времени обдумать, что я затеял и что ждет меня впереди. Между тем окончательно стемнело. Может быть, на открытом месте и была видна на западе уже потухающая заря, но под густым покровом хвойных ветвей вековых сосен установилась непроглядная, как смоль черная, тьма. Лишь в круг, который охватывал своим светом костер, стройными колоннами выступали могучие стволы, да неясным, капризным узором мелькала между ними легкая листва подлеска — рябины, березы и ольхи. Сначала вокруг все было тихо. Слышался лишь монотонный и негромкий шум леса, да по временам потрескивал костер. Но вот постепенно лес стал наполняться своей таинственной и кровожадной ночной жизнью. Сначала послышался грузный и неуклюжий взмах крыльев, шелест раздвигаемых ветвей, затем жалобный писк, и все смолкло. То вышла на охоту сова — непримиримый ночной враг мелкого птичьего люда, молодых зайцев, крыс, мышей и всякой слабой и неопытной твари. Но вот раздались звуки и посерьезней. Где-то вдали завыл волк. Вой все приближался, слышны были даже прыжки. Я сильно вздрогнул, инстинктивно протянул руку к Васе, но вовремя удержался. Вероятно, волка влекла жадность и злоба, но он испугался непривычного в этих местах огня и пробежал мимо. Вдруг по лесу загудел адский хохот. Эхо подхватило его и глухо понесло дальше, а с другой стороны ему вторил такой же не то стон, не то смех. У будущего великого изобретателя мигом вылетели из головы все его познания о совах, все шуточки над мужичьим суеверием. Я замер в холодном оцепенении и ужасе и до сих пор дивлюсь, как я тогда не помешался! Перекличка сов и вой волков продолжались довольно долго. Но вот в вышине поднялся сильный шум. Налетел свежий ветер и зашатал могучих великанов. За ним не было слышно звуков первых капель дождя, но вскоре они пробрались сквозь хвойный навес, шипя, испарялись в пламени костра и, с безжалостной быстротой впиваясь в мое платье, холодили мне спину, грудь, руки и ноги.