Георгий Попов - Первое лето Страница 4

Зачем все это надо было, не трудно догадаться. Галька остается в сетке, песок же просеивается и смывается быстрым течением. На дне колоды, обитом суконкой, и застревают такие желанные для каждого старателя золотые песчинки и крупинки.

— Что, пацаны, интересно? — стирая пот с лица, ухмыльнулся дядя Коля.

— Интересно, — сказал я.

— Интересно — это со стороны. А на самом деле работа как работа, не столько добычливая, сколько мозольная. Горы земли перекидаешь, прежде чем попадется золотинка. А самородок — тот и подавно в редкость. Я ведь уже пятнадцать годков стараюсь. Все здешние места облазил, в каждый ложок заглянул. Иной раз ходишь-ходишь, моешь-моешь, две рубахи и трое портков спустишь… Жена ругается, всякими словами обзывает, работал бы, говорит, на прииске… Но тайга — она манит. Тут ведь что? Тут, пацаны, главное азарт, как в иной игре. Пан или пропал. Бывает ведь и так: копаешь-копаешь песочек и вдруг, на тебе, самородок граммов на сто пятьдесят, на триста, на килограмм…

Дядя Коля говорил, не переставая кидать лопатой песок и гальку. Быстрая, свитая неведомой силой в толстый серебристый жгут вода падала с полуметровой высоты, быстро сбегала по лотку и смывала все дочиста. Лишь в сетке застревала галька вплоть до самых мелких камушков. Золотоискатель подходил, шлепая по воде, и отбрасывал их в сторону.

— А однажды, слышь, ковырнул, чувствую — что-то тяжелое, стою гляжу и с места не двигаюсь, точно сглазить боюсь. Присел это я на корточки, щупаю, понимаю, что большое золото привалило, а брать в руки не беру. Сердце, слышь, немеет и заходится. Сидел-сидел я так на корточках, наверное, минут двадцать сидел. Комары жалят, а мне хоть бы что.

— И сколько же он весил, тот самородок?

— Да порядочно, паря, а если точно сказать — килограмм и еще семьсот граммов. Это за раз-то, чуете? Не было ни рубахи, ни портков и на тебе — соболья шуба на плечи! А еще… Да что я, рассказать — не поверишь! Я и сам не поверил, сначала-то. Пнул сапогом, ковырнул лопатой, не может быть, блазнится, думаю, и — дальше, дальше… Но сердце-то — его не обманешь, не проведешь, оно чует… Воротился я к тому тусклому и с виду-то совсем не желтому, то есть не золотому камушку, сперва, как водится, поплевал, погладил камушек ладошками, приласкал, потом осторожненько выломал его из земли-породы и… жаром-холодом весь так и облился. Ах ты, дурень-дурень, а еще вольным искателем-старателем прозываешься, думаю про себя. Прикинул на ладони — эге, думаю, на это лето хватит, с избытком хватит, еще и на будущее останется, надо к жене и деткам подаваться. Да и нетерпение, признаться сказать, вдруг всего обуяло. Очень уж захотелось прийти на прииск, положить самородок на весы и посмотреть, как все будут изображать из себя выкинутую на берег рыбу: «Ах, Николай Степаныч! Ах, какой ты фартовый, Николай Степаныч!» Собрал я монатки и в тот же день дай бог ноги.

— А этот?

— Что этот? — не понял дядя Коля.

— А этот сколько весил?

— Много, пацаны, много… — Шлепая сапогами, дядя Коля вошел в речку, нагнулся над колодой. Ожидаемого золота в этот раз там не оказалось. Через минуту он воротился на берег и опять принялся кидать песок и гальку. — А правду сказать, так четыре килограмма и еще семнадцать граммов. Если мерить заграничными мерками, то это, выходит, сто тридцать с чем-то унций. Буржуи — они на унции считают. Здесь-то так, плевое местечко… — Он поморщился и махнул рукой. — Сколько ни ворочай, один черт, блеснет золотинка и снова пустой песочек. Это у нас называется — выблеснет, вильнет хвостом, как ящерка, и будь здоров.

— Так смените место, чего проще!

— А мне здесь нравится. Речка хороша, дичи всякой полно, шишек кедровых… — засмеялся дядя Коля; смех у него тоже был какой-то детский, простодушно-рассыпчатый. — Я, признаться сказать, пацаны, не только ведь искатель-старатель, я еще и охотник. Люблю, грешный человек, один на один с Михаилом Потапычем сойтись. Раз было дело… Тут, слышь, золотишко пошло-повалило, хоть не шибко, но — пошло-повалило, и на тебе — хозяин явился. Обойти не захотел, встал на задние лапищи, ревет… Убирайся, дескать, по добру по здорову, моя это тайга! Убираться, ясное дело, мне было ни к чему, вот и пришлось заткнуть хозяину пасть жаканом. Мяса — ешь не хочу. А вот шкуру пришлось бросить. Шерсть лезла, как из дохлой кошки.

Дядя Коля снова вошел в воду и снова наклонился над лотком-колодой. Он продолжал что-то говорить — то ли нам с Димкой, то ли самому себе, — но мы уже не слушали. Перебравшись по камням на другой берег, мы немного углубились в светлую и сухую в этом месте тайгу, где кедров было больше, чем в низине, и принялись за работу. До обеда нам надо было набить два мешка шишек.

Кто думает, что это просто — сбивать кедровые шишки, — тот ошибается.

Раньше мы срубали длинный шест и забирались с тем шестом на самую вершину. Там усаживались половчее в развилке, привязывали себя веревкой или ремнем к стволу и начинали шишкарить, иначе говоря, сшибать шишку за шишкой.

В этот раз мы захватили с собой било, или коло-тень, как его зовут в некоторых местах. Однако било оказалось нам не по плечу. Дядя Коля советовал: «Бросьте вы эту дуру, ничего у вас не выйдет!» И теперь мы жалели, что не бросили.

— Давай спустимся в низину, попробуем с шестом, — сказал Димка.

Мы спустились в ложок, заросший малинником и кипреем. Здесь пахло сосновой смолой, опавшими березовыми листьями и болотной сыростью. Где-то неподалеку часто и громко стучал дятел. С ветки на ветку перепрыгивали бурундуки. Нас они не боялись.

— Интересно, сколько дядя Коля намыл за лето? — вдруг ни с того ни с сего сказал Димка.

— Говорит, плевое место. Значит немного.

— Скажет он правду, как бы не так! Если рыбаки и охотники любят преувеличивать, то золотоискатели, наоборот, — преуменьшать. Такая у них натура.

Отправляясь в тайгу, Димка всякий раз брал с собой большой нож с самодельной рукояткой. Обычно нож висел у него в чехле на поясе. Чуть что — заросли болиголова, саранка — он вынимал его из чехла и пускал в ход. Вот этим-то ножом он и срезал сейчас тонкую длинную березку, очистил ее, привязал шнурком к ремню и полез на верхотуру. Я стоял внизу и ждал, когда он там устроится поудобнее и начнет махать шестом.

Наконец он устроился, привязался покрепче, крикнул:

— Лови-и! — И — началось.

Шишки с дробным стуком падали на землю. Я подбирал их, совал в мешок.

— Вот еще пара! Еще! — орал Димка.

— Не бойся, мимо мешка не пролетят! — отвечал я, не переставая поглядывать вверх, опасаясь, как бы какая дурная шишка не угодила мне по голове.

Потом Димка спустился вниз и перешел к следующему кедру, который облюбовал сверху. Лезть на верхотуру настала моя очередь. У нас с ним всегда было так: сначала он, потом я… Димка подсадил меня, подал шест. Я залез повыше, уселся в развилке, как в седле, и на всякий случай привязал себя к стволу ремнем.

Когда я устроился и огляделся, у меня дух захватило, до того было хорошо. На все стороны открывался необъятный лесной простор. За логами виднелись еще лога, за горами — еще горы, и так без конца. Самые дальние лога и горы тонули в синей дымке. Отсюда они едва угадывались.

— Ну что ты там? Давай! — поторопил меня Димка.

Я принялся сшибать одну шишку за другой. Димка метался, подбирая их, и громко кричал:

— Молодец, здорово у тебя получается!

Я и сам видел, что получается у меня неплохо, и был горд этим. Позже я не раз убеждался, что удача в любом деле, даже, казалось бы, самом простом и малом, окрыляет человека, удваивает и утраивает его силы.

Минут через двадцать на кедре не осталось ни одной шишки, до которой можно было дотянуться. Я крикнул: «Сторони-ись!» — и сбросил шест на землю. Потом слез и заглянул в мешок. На меня пахнуло крепким кедровым духом. Мешок не лежал, а стоял, — он был полон, что называется, под самую завязку. И шишки все были крупные, спелые, одна к одной.

Так мы по очереди забирались с шестом на кедры и сбивали все шишки, какие только попадались на глаза. Потом стали выбирать поспелее и покрупнее. И лишь после того, как наполнили оба мешка, направились к избушке.

— Здесь бы денька три пожить… — разохотился Димка.

— Давай поживем. Не прогонят же нас эти старатели-золотоискатели!

— Прогнать-то, может быть, и не прогонят… Этот… дядя Коля, видать, свой мужик. Не успели мы как следует познакомиться, а он уже весь нараспашку…

Впереди, за черемуховыми кустами, по стволу поваленного ветром огромного суковатого дерева взад-вперед сновали полосатые бурундуки. Они то отчаянно гонялись друг за другом, то становились на задние лапки и зыркали по сторонам, точно желая убедиться, что им ничто не грозит. Сбросив тяжелый мешок с загорбка, Димка опустился на корточки и стал подкрадываться. Но бурундуки, услыхав подозрительный шорох, на секунду застыли столбиками и — поминай как звали.