Михаил Колосов - Бахмутский шлях Страница 40

Тетка Анфиса прожила всю жизнь одна на хуторе Песчаном, замуж она не выходила, еще в молодости «вдарилась в богомолье», как говорила мама, ходила пешком в Киев, была в Киево-Печерской лавре. Старушки о ней говорили с почтением и уважением, молодежь — с иронией. Помню, перед войной она приходила к нам, и мы с Лешкой были очень недовольны, ворчали: «Монашек еще тут не видели…» А когда она уходила, я из-за угла крикнул: «Монашка — черная рубашка!» Мама после ругала меня.

— А как я попал на Песчаный? — спросил я.

Тетка Анфиса подошла к кровати, прошептала:

— Андрюшенька все, только ты молчи, — приложила она длинный сухой палец к своим тонким бесцветным губам.

Дядя Андрей — вот кто, оказывается, привез меня на хутор. Что сталось с Митькой — тетка Анфиса не знала.

Поправлялся я после тифа медленно, одно за другим появлялись какие-то осложнения. Ходить учился словно годовалый ребенок, держась за табуретки, стол, стены.

Началась зима. Это я видел по окнам. Сначала они перестали плакать, и от краев стекол стали протягиваться прямые и тонкие, словно иголки, линии. Потом они все гуще и гуще усеивали стекла, пересекая друг друга в разных направлениях, образовывали причудливые узоры-елочки. А теперь уже никаких елочек не было видно — на окнах намерз толстый слой льда и снега, который мелким порошком сыпался на подоконник.

Мне надоело сидеть в комнате, хотелось хоть одним глазком взглянуть на улицу, хотелось узнать, что творится на свете, где Митька, дядя Андрей. Тетка Анфиса никаких новостей не приносила, да их, наверное, на хуторе и неоткуда было взять.

Не вытерпев однажды, я сполз с кровати, добрался до окна, продул на стекле величиной с пятак глазок, посмотрел на улицу: все белое, только деревья черные. Скучно и безлюдно, даже собак не видно. Удрученный одиночеством, я сильно взгрустнул, накрылся с головой одеялом, заплакал и незаметно для себя уснул. И в эту же ночь у меня была большая радость: пришел дядя Андрей. Еще сквозь сон я услышал его голос:

— Значит, выкарабкался?

— Да, господь милостив, поправляется, — отвечала тетка Анфиса.

— Ну и добре! Не скучает?

Я открыл глаза, и дядя Андрей подошел ко мне, обнял.

— Значит, поправляешься, Петро? Молодец, не сдавайся! Мы еще повоюем, верно? А гитлеровцев прогоним — разве ж так заживем!

— А что немцы?

— Э, Петро! Дохлое ихнее дело, — дядя достал из обшлага плаща лист бумаги. — На вот, прочитай. Специально тебе привез. Думаю, если живой — это ему подарок.

Мне было приятно видеть дядю, я радовался, а слезы почему-то сами по себе застилали глаза, щекотали в носу.

Я взял листовку и стал читать: «Итоги шестинедельного наступления наших войск на подступах к Сталинграду».

Листовка была большая, в ней подробно рассказывалось о разгроме фашистских войск под Сталинградом. Целые строчки занимали номера разбитых армий, уничтоженных дивизий, немецких, итальянских, румынских. Итальянские дивизии, кроме номеров, имели чудные, непонятные названия: «Равенна», «Челере», «Кассерия», «Сфорцеска», «Пасубио», «Торино».

Наши войска продвинулись вперед на несколько сот километров, освободили почти две тысячи населенных пунктов! А уничтожено и захвачено танков, самолетов, автомашин, орудий, снарядов — и не сосчитать. Одних пленных взяли почти сто пятьдесят тысяч солдат и офицеров! Вот это да! Показать бы листовку Митьке, вот бы обрадовался!

Пока прочитал всю листовку, я несколько раз вытирал слезы: наконец-то остановили немцев! Да не только остановили, а начали бить, гнать захватчиков с нашей земли!

У меня до этого было такое состояние, будто я задыхался без воздуха, а теперь дышал им и не мог надышаться…

Тетка Анфиса тоже прочитала сводку, просияла:

— О, хорошо! Бог даст, прогонят антихриста.

Дядя Андрей улыбнулся:

— Тут, Анфиса, одной молитвой делу не поможешь, надо крепко бороться.

— А что ж, разве я против что говорю? Это поговорка такая: бог даст.

— Не сердись, знаю, что поговорка, — сказал дядя Андрей. Он посмотрел на меня. — Придется тебе пожить пока здесь, а там видно будет. А?

— Поживу, — сказал я и спросил: — Наша хата, значит, совсем сгорела?

— Совсем, — кивнул он головой. — Как вы спаслись — не знаю. Это Митька все. Молодец парень, крепкий. Притащил тебя к себе домой. Вот у них я тебя и нашел.

— А Лешка где — не знаете?

— Лешка пошел через фронт.

— К нашим!

— Да. — Дядя Андрей обратился к тетке Анфисе. — Если что услышишь о нем — дашь знать.

— Хорошо.

Я взглянул на тетку — значит, она помогает дяде Андрею? А я думал, что она только и знает, что богу молиться.

Приход весны я заметил тоже по окнам — они начали быстро оттаивать, и тетка Анфиса еле успевала выливать из бутылок воду. В комнате запрыгали веселые солнечные зайчики. Хотелось на улицу. Но тетка Анфиса не пускала, говорила, что там холодно, могу простудиться, а одежды у меня никакой нет. Была и другая причина, о которой я до-догадывался: она не хотела, чтобы меня видели люди, хотя кое-кто из соседей бывал у нее и знал обо мне, но тетка Анфиса всем говорила:

— Взяла на воспитание сиротку… Мать от голоду умерла, остался один…

Однажды, когда ее не было дома, я не выдержал, достал из-под кровати теткины старые калоши, надел на себя какой-то чудной длиннополый пиджак, на голову накинул платок и пошел из комнаты. Думаю, хоть из сенец посмотрю на весну, подышу воздухом. Ноги держали меня еще не прочно, я качался, словно нацепил коньки на просторные ботинки.

На улице вовсю пахло весной — свежей землей, набухавшими почками, дымком (на огородах жгли прошлогодний бурьян). На соседней крыше, сверкая радужным опереньем, пел скворец. Он то по-мальчишески свистел, то щелкал, то мяукал, словно кошка, то опять свистел, шипел, топорщил перья, трясся всем своим маленьким телом и был так увлечен, что не замечал подкрадывающейся к нему кошки. Я не вытерпел, крикнул:

— Брысь, чтоб ты сдохла!

Кошка затаилась, а скворец улетел.

Я прошел по двору, заглянул в сарайчик. Там на балке держалось прошлогоднее ласточкино гнездо, его хозяева пока что не прилетели. В одном углу стояла лопата и тяпка, а в другом — небольшая кучка угля и хворост на растопку.

Я вошел в сарай и стал зачем-то рассматривать потолок, стены. Здесь было многое похоже на наш сарай: так же в одном углу складывался уголь, в другом — стояли лопаты, тяпки, железные грабли. Даже запах сырости, угля и прелого дерева был, как у нас. Я задумался, и вдруг услышал приглушенный разговор:

— Пошли, монашки нету дома, я видел — она ушла.

— Да, а дверь открыта?

— Там у нее родич больной. Пошли, снимем гнездо, пока ласточек нет, и прилепим у нас в сарае. А то что ж, у монашки каждый год живут, а у нас…

И в ту же минуту в сарай вскочило трое ребятишек. Один, в шапке-ушанке, быстрый, со сверкающими глазами, стал под гнездом, задрал вверх голову, другой, в отцовской фуражке и фуфайке с длинными рукавами, озираясь по сторонам, подошел к нему, а третий, наверное трусливее всех, в немецком драном френче, остановился на пороге.

Я притаился в дальнем углу, ждал, что они будут делать. Но в этот момент тот, который стоял на пороге, заметил меня, крикнул:

— Ведьма! — и пустился наутек.

Остальные двое кинулись к двери, столкнулись в ней и, отталкивая друг друга, выскочили на улицу.

Мне было смешно и в то же время грустно: вспомнилась Андреевка, Митька. Однажды он, пообещав нам с Васькой по скворчонку, подговорил нас помочь ему выдрать из-под черепицы у бабки Марины птенцов. Она увидела, гналась с палкой за нами по улице и кричала:

— Черт вас носит по чужим крышам, бандиты проклятые! Разорили шпаков. Ах вы, идолы, не дадут ребенку ничем попользоваться. Ждал, ждал Федюшка, когда вырастут шпаченята, так они вот тут как тут… Ну, погодите!.. — И она шла жаловаться нашим родным.

Что теперь делает Митька?

Меня нестерпимо потянуло к нему, в Андреевку. И как только потеплело и можно было ходить босиком, удрал я от тетки Анфисы, оставив ей записку с просьбой не беспокоиться и не искать меня.

В Андреевку я пришел, когда уже совсем стемнело.

Весь поселок был забит гитлеровскими войсками, около каждого дома, прижавшись к стенам, в палисадниках, садах стояли грузовые машины, тягачи, кухни. По улицам взад-вперед сновали солдаты, громко перекрикивались, будто на ярмарке.

Сначала я испугался такого скопления войск, хотел вернуться, но уже наступила ночь, и возвращаться в поле было страшно. К тому же на первых улицах немцы не обратили на меня внимания, и я, немного постояв, решил идти к Митьке, надеясь, что там, на наших улицах, нет солдат. Но они были везде. Около Митькиной хаты — три огромных грузовика. Они впритирку стояли у самых стен между деревьями. Машины сломали заборчик и помяли кусты желтой акации.