Ирина Стрелкова - Опять Киселев Страница 5

«Стоп, стоп! — мысленно воскликнул Володя. — Размышления и обобщения — потом. Сейчас мне нужны факты. Только они заслуживают доверия. Факты — оружие мыслителя… Я чуть не упустил одно важнейшее обстоятельство: откуда она узнала про несчастье с Сашей? Вот именно, откуда! Ведь на Фабричной его никто не опознал!»

Вопрос Володи явно смутил Лену.

— Мне тетя Луша сказала, нянечка. «Беги, говорит, твоего Сашу привезли». Ну, я и прибежала.

Объяснение простое и убедительное. Есть такая тетя Луша, работает в больнице по ночам. Но почему Лена отвела глаза, давая ответ?

— Я пойду? — по-детски попросила она. — Вы мне сможете позвонить на работу, когда Саша… — Лена подавила всхлип. — Мне очень нужно ему передать… Одну вещь… То есть просьбу…

— Напишите, я передам, — предложил Володя.

Лена достала из дорогой кожаной сумки записную книжку, шариковую ручку в виде папиросы, что-то написала, вырвала листок.

— Вот мой телефон. Позвоните, пожалуйста, когда Саша… Меня позовут. Скажите — Лену Мишакову.

— Непременно! — Володя положил листок в карман больничной куртки.

Вот, значит, какие важные тайны. Ничего не написала, предпочла дать номер телефона. О чем-то она хочет предупредить своего Сашу. Любопытно… И эти слова, которые у нее вырвались сквозь рыдания: «Я так и знала… Я ему говорила…» О чем же могла знать и предупреждать Сашу Горелова Лена Мишакова?

Мишакова, Мишакова… Володя мысленно представил себе два дома на одном участке, обнесенном новым забором из металлической сетки. Посад, улица Лассаля, 14. Участок Мишаковых, родных братьев. Один из них жил в старом рубленом доме, доставшемся от родителей. Другой долго где-то пропадал и, вернувшись, отгрохал себе великолепный каменный особняк с мансардой. В Посаде братьев отличали как Мишакова-Бедного и Мишакова-Богатого. Надо полагать, Лена дочь богатого, а не бедного. Хотя как знать, как знать…

«Покой пьет воду, а беспокой — мед», — возбужденно бормотал Володя, ковыляя по коридорам больницы в поисках тети Луши.

Она мыла пол в процедурном кабинете, ожесточенно орудуя шваброй. К нянечке со шваброй лучше не подступайся, но Володю снедало любопытство, он пошел на самую низкую лесть, и тетя Луша смягчилась.

— Я и говорю Лене: «Беги скорей на второй этаж, плох твой Саша». И палату сказала, где он лежит.

— Вы ходили к ней домой? — уточнил Володя.

— Домой? Есть мне время бегать! Ты мою норму знаешь?! — Тетя Луша энергично занялась мытьем, перестала замечать Володю и даже мазнула шваброй его по ногам.

С большим трудом он улестил ее, выслушал долгие жалобы на неуважение со стороны больных и врачей к труду нянечек, вспоминая при этом благородную мечту Лехи из XXI века, и наконец тетя Луша вернулась к интересующему Володю вопросу:

— Некогда мне бегать. Да и откуда мне знать, кого привезли? Лицо завязанное, документов, говорят, никаких… И на Фабричной его никто не знает. Все говорили — наверное, не здешний, чужой… А утресь я вестибюль мыла… Смотрю — Лена бежит. И сразу ко мне: «Тетя Луша, к вам Сашу не привозили?» Я и сдогадалась. «Беги, говорю, скорей на второй этаж…» — Тетя Луша отставила швабру, вынула из кармана синего халата марлевую салфетку, высморкалась. — Ну просто лица на ней не было. Любит, значит. Она с Сашей уже третий год. Отец против, не хочет, чтобы она выходила за Сашу. Да ты отца ее знаешь, Мишаков Павел Яковлевич.

— Это который — богатый или бедный?

Тетя Луша осуждающе съежила губы в гузочку.

— Болтают без толку. А я не знаю, не скажу, который беднее, который богаче. Мне все едино. В старом дому живет Анатолий Яковлевич, он бездетный. В новом — Павел Яковлевич, у него детей двое — Лена и Виктор. Я Анатолия и Павла мальчишками вот этакими помню. Павел — добрая душа, Анатолий — завистник. С родным братом родительского дома не поделил. Павел судиться не стал, построил себе другой, за свои кровные денежки… — Тетя Луша раскипятилась: — Так ты скажи родному брату спасибо! Нет, от Анатолия не дождешься! Одной матери дети, а разные. Лена с моими девчонками дружит, как-то слышу, говорит: «Дядя Толя Сашу хвалит, а отец ни в какую, не согласен…» Я и подумала про себя: Анатолий нарочно Сашу хвалит, чтобы Павлу насолить, Лену с отцом поссорить…

«Нет, значит, мира за прекрасным новым забором, — думал Володя. — Кипят страсти. И тетя Луша вряд ли выступает как беспристрастный свидетель. Уж я-то свой Посад знаю. Сложнейшая система симпатий и антипатий, родства, вражды, давних счетов и новых распрей…»

Больница начала просыпаться. По всем этажам пролетел легкий трепет, как в лесу, когда приближается гроза. Володя понял, что идет Галина Ивановна, главный врач. Прекрасно! Сейчас он отправится к ней, попросит ее сообщить в милицию данные о Горелове.

«Моя миссия на этом заканчивается», — сказал себе Володя. Твердо и неумолимо.

III

В половине девятого нашелся «Запорожец» зубного техника Галкина. Машина была брошена на шоссе, ведущем к магистрали Москва — Ленинград, в кустах неподалеку от автобусной остановки. Возможно, что похититель — или похитители — уехал автобусом или в Путятин, или в поселок леспромхоза. Шансов, что кто-то обратил на него — или на них — внимание, очень мало. Сезонники леспромхоза народ с бору по сосенке, друг друга толком не знают.

«Запорожец» оказался в полной исправности, у Галкина ничего не пропало, да там и пропадать нечему — хлам и старье. Осмотр машины ничего примечательного не дал. Найдена записная книжка Галкина, в которой он ведет строгий учет километража и горючего. Судя по записям Галкина, похититель — или похитители — проехал только расстояние от дома Галкина до места происшествия на Фабричной, а оттуда до того места на шоссе, где машину оставили, не потрудившись хоть как-то замаскировать в кустах, а на самом виду.

— Думаю, что угнали из озорства, — сказал в заключение Фомину инспектор ГАИ. — Не более того.

— Я тоже так считаю, — заявил Фомин. Как он и предвидел, начальство поручило ему расследование случая, происшедшего ночью. — Не стоит валить происшествие на Фабричной и угон «Запорожца» в одну кучу! — И добавил скороговоркой: — В сводку я записал отдельно, хотя связь тут возможна.

Сдав дежурство, Фомин отправился по адресу, продиктованному Галиной Ивановной. Дом № 36 на Пушкинской улице представлял из себя городскую достопримечательность. Первый этаж и полуподвал — кирпич, старинная русская кладка. Второй этаж — великолепный сруб и деревянные кружева. В обоих этажах — уйма жильцов. Они осаждали горсовет жалобами на ветхость дома, требовали сноса, рассчитывая перебраться в микрорайон, в новые дома со всеми удобствами. Но городская интеллигенция во главе с директором музея Ольгой Порфирьевной встала на защиту ценнейшего памятника русского провинциального зодчества XIX века. Хотя денег на реставрацию у горсовета пока не было и в ближайшее время не предвиделось, дом, к общему негодованию жильцов, решили сохранить и отныне запретили портить исторический облик строения обыкновенным ремонтом.

Если бы Фомин обладал склонностью Володи Киселева к тонким наблюдениям, он бы, свернув под шатровые ворота — тоже являющиеся шедевром архитектуры, — всерьез и надолго призадумался над микромиром дома № 36 с его палисадником, скамеечками, бельевыми веревками и лавочкой напротив ворот, где ежевечерне заседал Пэн-клуб — так у путятинских остряков назывались посиделки пенсионеров.

Но Фомин был Фоминым. Он просто-напросто пересек двор по прямой, спросил у старух, где живут Шменьковы, и ни о чем больше не спрашивал — направился по указанному маршруту: вверх по лестнице на второй этаж, там налево, направо, опять налево — до двери, обитой клеенкой коричневого цвета.

Шменьковы — муж и жена, тихие старички из фабричных служащих, — встретили сотрудника милиции в крайнем расстройстве. Они уже знали про несчастье с квартирантом. Полчаса назад к ним прибежала Лена, его невеста, и обо всем рассказала. Они помогли Лене собрать для Саши, лежащего в больнице, самое необходимое — бритву, мыло, зубную щетку, носовые платки.

Фомин подумал про себя, что Горелову все это вряд ли скоро понадобится, но старичкам не сказал. Пускай остаются в уверенности, что с квартирантом ничего опасного.

Шменьковы разговаривали с Фоминым настороженно. В Путятине старые люди, особенно из служащих, предпочитают сначала пораскинуть умом так и сяк, а уж после пускаться в откровения. Вот и Шменьковы. Вроде бы никакого криминала за квартирантом нет, рассказывай о нем все, что знаешь, что приходит на память. Нет, не станут! Дай им хотя бы денек, чтобы каждое слово наперед обдумать и обсудить, чтобы выслушать советы умных людей относительно того, о чем можно говорить, а о чем — упаси тебя бог! — нет.

Комната, в которой жили старички, произвела на Фомина впечатление крайне запущенной, но сами Шменьковы, очевидно, не замечали черных трещин на потолке, пятен на обоях, пыльной седины под шкафом, буфетом и комодом… Да и приучается человек в старости не видеть беспорядок, если не хватает сил с ним воевать. На фоне общего запустения, стариковской небрежности выделялся фикус с промытыми до глянца листьями и буйно цветущая, ухоженная герань на подоконнике. Да еще комната квартиранта светилась новыми ядовито-желтыми обоями — из самых дешевых.