Идилля Дедусенко - Жаворонки ночью не поют Страница 5

– А что это?

– «Воспоминания Полины Анненковой».

– Кто така-а-ая?

– Француженка. Полина Гебль. Выпросила у царя разрешение повенчаться с декабристом, сосланным на каторгу. И осталась с ним в Сибири.

– О-о-о! – заинтересованно протянула Рита. – Так это же про любо-о-овь!

Она тут же вытолкала подошедшего Генку, выбросила из парты его ранец и приказала принести свой портфель, объявив ему, что отныне он будет сидеть рядом с Пашей. Сама же так и осталась около Зойки, вдруг осознав, что эта неразговорчивая девчонка её давно уже чем-то неодолимо притягивает.

При явном несходстве характеров они всё-таки подружились. Если Рита изливала свои восторги и печали бурно, экспансивно, то Зойка вела себя сдержанно. «Скрытная ты», – укоряла её Рита. Но когда нужно было высказать о ком-либо определённое мнение, Зойка была откровенна до беспощадности. Рита так не умела, она предпочитала вообще не высказывать своего мнения в острых ситуациях, отделываясь любимыми словечками и междометиями. А Зойке говорила, смеясь: «Ты – моя громко высказанная совесть. Что ни скажешь, всё от нас двоих».

Рита теперь сознавала, что вчера в лесу вела себя нехорошо. Видела, что Зойка ослабела, но от дела отлынивала, а Зойкина совесть опять сработала за двоих.

Вошёл Паша.

– Вот лекарство. Как она?

– Спит, наверное, – неопределённо ответила Рита.

– А она…не без сознания?

Паша еле выговорил эти слова, почему-то пронизавшие его безотчётным страхом. Рита с испугом посмотрела на него, на Зойку, прошептала:

– Не знаю.

– Ты попробуй…р-разб-буди…

Паша даже заикался от страха, потому что Зойка лежала, будто неживая. Рита осторожно потолкала Зойку, та не шевелилась. «О-ой», – тихонько заскулила Рита. Бабушка выглянула из-за ширмы:

– Чего вы, чего?

Зойка вдруг шевельнулась, приоткрыла веки и повела туда-сюда невидящими глазами. Это было так страшно, что Рита подскочила: «Ой, умирает!» Сейчас она готова была одна вырубить лес, только бы Зойка жила! Паша, стоя у порога, в томительном ожидании мял шапку и чувствовал, как в животе медленно поворачивался клубочек страха.

– Да что ты, что ты! – махнула бабушка рукой на Риту. – Живая она. Вон и пот выступил. Покойники-то не потеют. А вы не тревожьте её, идите. Пусть спит, скорее поправится.

Рита и Паша уже подходили к своей улице, когда увидели Генку с Лёней. Рита тут же «собралась», приготовилась к встрече – миновать им друг друга никак невозможно.

– Ну, как она там? – спросил Генка, понимая, что Рита и Паша идут от Зойки.

– Ой, это такой ужас! – ответила Рита и принялась красочно описывать, как Зойка сначала лежала без движения, а потом поводила глазами и снова впала в беспамятство.

– Это девчонка из нашего класса, на лесозаготовке простудилась, – пояснил Генка Лёне. – Может, видел её? В пуховой шапочке ходит.

– В белой? – уточнил Лёня, и изумленная Рита растерянно посмотрела на него.

– В белой, – деловито подтвердил Генка, ему такая деталь в Лёнином вопросе ни о чём не говорила. – Соседка моя, напротив нашего дома живёт, в двадцать первом номере.

– Мы вместе сидим, – добавила Рита в надежде продолжить разговор.

Лёня мельком взглянул на неё, и она поняла, что продолжения не будет. А Лёня уже повернулся к Генке:

– Завтра в школе будешь?

– А как же!

– Встретимся. А сейчас мне пора.

Лёня повернулся на миг к Рите и Паше, махнул всем рукой и быстро зашагал по улице.

Поникшая Рита грустно смотрела вслед уходящему Лёне. Догадливый Паша деликатно молчал, потом осторожно тронул её за руку, мягко сказал:

– Пойдём домой, холодно. А то ещё и ты заболеешь.

Рита, увидев, как Лёня заворачивает за угол, послушно кивнула головой.

Он стоял у окна и, продышав на морозном стекле «глазок», смотрел на улицу. Огни в домах давно погасли, и всё вокруг освещалось лишь светом нескольких звёзд, прорвавшихся сквозь тучи. Откуда-то доносился вой собаки, приглушенный ветром. Такие ветры в эту пору здесь не редкость, в них было что-то беспокойное, горестное, и он чувствовал, как в нём самом растут беспокойство и растерянность. Он думал о девчонке, схватившей простуду в зимнем лесу, и мучился от своей беспомощности.

– Ты чего не спишь? – спросила мать, проходя из кухни в свою комнату.

– Сейчас лягу, – ответил он.

Мать тоже взглянула в окно через «глазок» и вздохнула:

– Тревожная ночь. Старики говорят, хорошая ночь для смерти, чтоб никто не видал.

Он вздрогнул. Мать хлопнула дверью, а он всё стоял и уже не видел ни домов, ни звёзд. «Хорошая ночь для смерти»…А если она умерла? Он тут себе стоит и ничего не делает, а она…

Он оборвал свою страшную мысль, тихо вышел в коридор, наскоро оделся. Торопливо шагая по улицам, загадал так: темно в окнах – жива, а светятся – значит, что-то случилось, без нужды ночью никто лампу не зажигает. Сердце его сильно и часто билось, дышать становилось всё тяжелее, но он с каждой минутой ускорял шаг, уже почти бежал. Неизвестность пугала его, давила страшной тяжестью. Ему казалось, что он не выдержит этой муки. Но когда вышел на Степную улицу, замедлил темп, всматриваясь в дома, которые в темноте казались совсем одинаковыми, как новобранцы, выстроившиеся в шеренгу. Им овладело такое беспокойство, будто он уже наверняка знал, что случилось самое худшее. От этой мысли сердце обмирало, а непослушные ноги с трудом отрывались от земли.

Иногда ветер разрывал тучи, и в узкую щель пробивался печальный свет луны, и тогда всё вокруг обволакивало голубовато-молочной пеленой. В другую ночь он бы залюбовался фантастической игрой природы, но сейчас не видел ничего вокруг – его мысли и чувства сосредоточились на доме под номером 21. И чем ближе он к нему подходил, тем тяжелее становились шаги и всё чаще подкатывала к горлу удушливая волна страха. Наконец он замер перед тёмными окнами, перевел дыхание.

Он не помнил, сколько простоял вот так, не считал ни минут, ни часов. Продрогнув, несколько раз собирался уйти, но тогда ему казалось, что в доме, за тёмными окнами, раздавался плач и какой-то шум. Прислушиваясь, он понимал, что это скрипят деревья да чья-то калитка «плачет» под ударами ветра. Наконец он уже совсем собрался уйти, обнаружив, что стало светать, как вдруг услышал сзади негромкий и удивленный шепот:

Корабль на Степной улице

Зойка никогда не ожидала такого от бабушки, испуганно думала: «Зачем она это делает, зачем?» Бабушка, распоров подушку, вынимала пригоршнями перо и засовывала Зойке в рот. Перо расползалось во рту и лезло внутрь, забивая бронхи. Зойка чувствовала, что её лёгкие, как подушки, уже полны пера, а бабушка всё толкала и толкала его. «Я же задохнусь, – подумала Зойка, – задохнусь». Она пыталась вытащить перо, сама лезла в рот пальцами, но его было очень много, и дышать становилось всё тяжелее.

– Господи, что это с ней? – прошептала бабушка, увидев, как Зойка корчится, мечется в бреду и, тяжело дыша, лезет пальцами в рот.

– Кризис, – сказала врач, всё та же молоденькая, которая приходила в первый раз; она сделала Зойке какой-то укол и теперь ждала результата.

Тихонько отворилась дверь, и непривычно робко вошел Генка. В руке у него был бумажный пакетик.

– Вот, – сказал Генка, – лекарство. Принёс тут один. У него мать в госпитале работает.

– Дай сюда.

Врач вынула из пакетика крошечные ампулы, радостно сказала:

– Да мы её теперь живо на ноги поставим! Бабуля, где шприц прокипятить?

Бабушка поспешила в коридор разводить примус.

– Будет…жить? – солидно поинтересовался Генка.

Врач, уже забывшая о нём, удивлённо обернулась, а потом понимающе улыбнулась:

– Будет, будет!

Генка тихонько вышел. К Зойке он не просто привык, потому что жили напротив, учились в одном классе, сидели несколько лет за одной партой, он её уважал за серьёзность и прямоту, за товарищескую надежность. И когда первый раз увидел Зойку больную, беспомощную, умирающую (!), не на шутку встревожился. Поделился с Лёней своими опасениями, а тот и принёс редкое лекарство. Нехорошо, что у раненых взяли, но ведь Зойке тоже жить надо.

В середине февраля она уже ходила по комнате, с любопытством смотрела на улицу и во двор через оттаявшие стёкла. Их улица, такая простенькая, как и всё в этом небольшом городке, сейчас казалась ей изумительно красивой. Сугробы поднимались под самые окна маленьких домиков, а над крышами стоял дымок, похожий на вытянутый кошачий хвост. «К хорошей погоде», – радостно думала Зойка, и ей хотелось поскорее выйти из дома. И в школу, в школу, к друзьям! Так хотелось в школу!

Воскресенье. За стеной у тётки Степаниды с раннего утра играл патефон. А у них было тихо. Юрка куда-то забежал, мама тоже ушла, когда Зойка ещё спала. Одна бабушка толклась в доме. Зойка слышала, как она гремит чем-то в коридоре, который одновременно служил и кухней. Скоро бабушка внесла оладьи в глубокой синей тарелке, потом налила из баночки мёда в блюдце и сказала Зойке: