Рафаил Бахтамов - Властелин Окси-мира Страница 6

С тех пор я видел многих работников отделов изобретений. Среди них были, конечно, разные люди. Некоторые, например, избегали беспокойства; предпочитали изобретения простые и ясные, авторов – тихих и покладистых.

Сергей Петрович Смолин просто не мог жить спокойно. Он любил изобретения «нахальные» (это его слово), которые отрицали, ломали, ниспровергали нечто вроде бы бесспорное, вечное. Любил авторов весёлых, ершистых, уверенных в себе, готовых воевать за изобретение с любыми авторитетами. «Нахальные» изобретения обычно вызывали бурю страстей, потому что за машинами стоят люди. Сергей Петрович, старый капитан, любил бури.

Маленький, полный, стремительный, он весь сиял: белоснежная улыбка, белоснежный китель, золотые шевроны капитана дальнего плавания.

– Замечательно! – восклицал он, энергично двигая стулья и усаживая нас. – Замечательно, – повторил он, и мы почувствовали, какой это в самом деле необыкновенный момент. Люди пришли в Отдел со своим первым (может быть, великим – кто знает?) изобретением…

– Данил Данилович! – крикнул он.

Вошёл майор артиллерии, взял стул и, ничего не спрашивая, сел к столу.

– Смотрим, – бросил Смолин.

Теперь он вовсе не был похож на этакого доброго дядюшку-весельчака. За столом сидел начальник Отдела изобретений.

Для этой встречи мы мобилизовали весь запас идей. Водолазный скафандр был представлен в трёх вариантах: на бертолетовой соли (поскольку, если верить книгам, она взрывается редко), на перекиси натрия и на перекиси водорода.

– Легководолазный скафандр, – определил Смолин, бегло просмотрев первое описание. – Источник кислорода – бертолетова соль (Данил Данилович поднял брови). Представляет несомненный интерес (у меня ёкнуло сердце)… для моей бабушки…

Мы с Геной ошалело смотрели друг на друга.

– … Скафандр (теперь я слышал лишь отдельные слова)… натрия… интерес… бабушки…

– Скафандр… водорода… перевернётся?.. подумать…

– За конструкцию – единица с минусом, – определил Данил Данилович. – На уровне детского сада.

– Конструкцию можно изменить. Ты скажи: перевернётся?

– Надо подумать.

– Главное, с бабушкой всё в порядке.

Я чувствовал, что не выдержу и начну ругаться. Но меня опередил Гена.

– Может быть, вы будете настолько любезны, что скажете, при чём тут ваша бабушка? Кто и куда опрокинется?

Когда он говорит так вежливо, лучше с ним не связываться.

– Объясним, – весело согласился Смолин. – И докажем. Мы всё объясняем и доказываем. Верно, Данил Данилович?

– Разумеется, – буркнул тот. – Хотя не все и не всё понимают.

Скоро мы убедились, что «бабушка» капитана имеет к изобретениям прямое отношение. Проекты, которые представляли интерес для неё, не представляли интереса для Комитета по делам изобретений: в них не было ничего нового. Обычно новизну проверяют в специальных библиотеках, где собраны миллионы старых патентов. Однако у Смолина была поразительная память! Он помнил не только многие патенты, но даже их номера. Когда он вспоминал «бабушку», спорить с ним не имело смысла. Я не знаю ни одного случая, чтобы он ошибся.

Другим его любимым выражением было: «Опрокинется. Так он определял предложения нереальные, ошибочные и вообще плохие. При этом совершенно не имело значения, может ли предлагаемая вещь действительно „опрокинуться“. Например, как-то он убеждал связиста, что его новая азбука (вместо морзянки) „наверняка опрокинется“.

Смолин не был инженером и не всё мог доказать. Однако он обладал опытом и редким техническим чутьём. А умением доказывать в совершенстве владел Данил Данилович Глебов. Слушать его было истинным наслаждением. Он говорит, очень вежливо, всегда был готов помочь человеку недостаточно подготовленному, но всезнайства и полузнания не терпел.

– В семейный архив, – оказал Смолин, возвращая нам два предложения.

Почему-то меня это очень обидело, и едва мы вышли, я изорвал бумаги. До сих пор жалею: интересно было бы посмотреть и вспомнить.

– Посылали? – спросил он, положив руку на последнюю нашу надежду – предложение с перекисью водорода.

Я взглянул на Гену, он чуть наклонил голову. Тогда я достал из внутреннего кармана старый ответ. Смолин взглянул и рассмеялся:

– Забавно! Давно не перечитывали?

Я сказал, что давно. С сорок четвёртого года. Зачем перечитывать, когда мы знали ответ наизусть?

– А подпись? Вот чудаки…

Не выпуская бумагу из рук, он показал мне подпись. Я прочёл: «Начальник отдела С. Смолин».

– Будут резать, – предположил Данил Данилович. – Изобретатели – народ кровожадный. Сам изобретатель, знаю.

Я сказал, что не будем. За давностью времени. Сказал и испугался: вдруг обидятся? Но нет.

– Кстати, сам я этим делом не занимался, – заметил Смолин. – Подписал как начальник отдела.

– Не читая? – поинтересовался Данил Данилович.

– Отчего же, читал. По-моему, убедительно. Авторы во всяком случае не возражали.

В то время авторы и не знали, что изобретатель имеет право возражать. Но сейчас это не имело значения. Мы принесли с собой журнал со статьёй о 80-процентной перекиси. Это было сильнее возражений.

Смолин пробежал глазами статью, отложил в сторону.

– Прикинем. Вес уменьшится раза в два – два с половиной. Габариты – раза в полтора. Можно будет обойтись без компрессоров. Пожалуй, стоящее дело. Теперь по твоей части, Данил Данилович. Глянь, можно сделать приличную конструкцию на перекиси. Без этой… – он поморщился, – кустарщины?

Глебов подумал, взялся за карандаш. Остановился, спросил коротко:

– Институт? Факультет? Курс?

Отложил карандаш в сторону.

– Нечего воспитывать бездельников! Студенты третьего курса механического факультета должны уметь проектировать. Когда нужно будет ругать очередную конструкцию, зовите меня. Договорились? – Он встал.

– Погоди, – остановил Смолин. – Конструкцию мы в конце концов отработаем, дело поправимое. Важно другое – перекись. Откуда её брать?

Мы молчали – это был самый острый вопрос. Пять лет назад все казалось ясным: перекись получают в парикмахерской или в аптеке. Но теперь ответить так можно было лишь в шутку. Чтобы предложенный нами аппарат стал широко применяться в водолазном деле, нужны десятки, даже сотни тонн перекиси. И не 33-процентной пергидроли, которую продают в аптеках, а настоящей, 80 – 90-процентной перекиси.

– Может, для опытов сойдёт пергидроль? – неуверенно спросил я.

– На первый случай, пожалуй, – кивнул Смолин. – Но этими опытами мы никого ни в чём не убедим. Эксперты, а это народ ехидный, сейчас же спросят: «Что, собственно, вы хотите доказать? Что перекись разлагается? Или что при этом выделяется кислород? Ах, какое открытие! Нет, вы нам покажите, что 80-процентную перекись можно хранить, что с ней безопасно работать…» Вот ведь они, черти, что скажут.

– Но разве нельзя достать восьмидесятипроцентную? – Гена показал на журнал.

Смолин быстро взглянул на него, хмыкнул.

– А вам известно, где эту перекись применяют?

Мы честно сказали, что нет. В статье об этом говорилось глухо. Сергей Петрович подумал, махнул рукой.

– Ладно. Особого секрета тут нет. Перекись такой концентрации немцы использовали в военных самолётах, в ракетах типа «Фау», в подводных лодках. К концу войны они постарались уничтожить все материалы. Ясно?

– А у нас в стране?

– Не знаю, – усмехнулся Смолин. Встал, прошёлся по комнате. – Допустим, немного мы достанем. Но ведь дело не в этом. Верьте моему опыту: всё упрётся в перекись. Будет перекись – будет скафандр, нет – значит, нет… А предложение в Комитет мы пошлём. Отчего же не послать? И авторского свидетельства, наверное, добьёмся. Кто знает, что будет лет через десять?

Это уже слова утешения. Он по-прежнему говорит энергично, уверенно. Однако я чувствую: внутренне он погас. Предложение, которое через десять лет, да и то, может быть… Нет, это его не интересует.

Надо что-то возразить.

– Конечно, перекись очень важна, – мямлю я. – Мы много думали…

Он вежливо слушает, безразлично кивает. Данил Данилович снова встал, собирается уходить. Конечно, у него есть дела поважнее наших. Сейчас мы попрощаемся. С изобретательством, с этим Отделом, с людьми. Всё. И вдруг…

– Недавно мы разработали новый способ получения перекиси. Высококонцентрированной.

Смолин вскидывается, как на пружинах. Данил Данилович, наоборот, садится, готовясь слушать. Вижу бешеные глаза Гены. Но уже поздно: эти дикие слова сказал я.

– Предложение с собой? – спрашивает Смолин.

– Нет, оно ещё не совсем… – тяну я, – описано…

– Когда?

– Через три… через пять (Смолин вскидывает брови). Да-да, через три дня.

– Хорошо, жду. – Он перелистывает календарь и красным карандашом отчёркивает дату: 10 октября 1947 года.

Мы прощаемся. Я долго жму твёрдую капитанскую руку. Теперь точно – эта встреча первая и последняя. Больше мы сюда не придём.