Геннадий Мамлин - А с Алёшкой мы друзья Страница 9

Тут в купе вошёл Басов, и мы опять отвернулись к стене.

— Марина! — закричала с перрона Алёшина бабушка. — Где же он?

— Он здесь, бабушка. Вот он, на второй полке лежит.

— Да что же он прячется от меня?

Маринка старалась дотянуться до брата рукой.

— Алёша!.. Эй, Алёшка! Уснул ты, что ли, там?

— Угу, — будто во сне пробормотал Алёша и стал очень старательно храпеть.

Басов тоже считал, что прощание бабушки с внуком должно состояться. Он потряс Алёшу. Алёша захрапел ещё громче. Басов стал трясти Алёшу двумя руками и старался перевернуть его на другой бок. Ещё бы мгновение, и он узнал Алёшино лицо, но тут загудел паровоз, грохнул оркестр и Басов кинулся к окну, чтобы помахать рукой провожающим.

Мы сделали последнюю попытку перебраться в другой вагон, но и она окончилась неудачей. Мы соскочили с полок, но не успели сделать и двух шагов по коридору, как заметили Веру, идущую нам навстречу. Мы нырнули под полки — это было единственное, что нам оставалось для спасения. Шум оркестра удалялся, колёса всё чаще постукивали на стыках.

— Поехали, — шёпотом и без всякого энтузиазма сообщил Алёша. — Придётся нам всю ночь до самого лагеря под этой полкой пролежать.

Я это понял уже и сам и решил устроиться поудобнее, положив под голову рюкзак.

— Достань-ка мне чего-нибудь под щёку подложить, — попросил Алёша.

— Ещё чего! Чтобы ты чистые вещи по полу валял?

— Ладно, попросишь у меня чего-нибудь!

— А что с тебя взять, если твой рюкзак в милиции лежит?

Но всё же я решил дать ему тряпочку, в которую были завёрнуты боты. Я развязал рюкзак, и под руку мне попалась панама.

— Алёша, смотри! — удивился я.

— Ну, вижу, панама.

— Так ведь это ж не моя.

— А ну, покажи.

Алёша повертел в руках панаму, рассмеялся, но, вспомнив, что нас могут услышать, зажал себе рот рукой. Когда приступ его дурацкого смеха прошёл, он наклонился ко мне и прошептал:

— Конечно, не твоя. — Он напялил панаму себе на голову. — И рюкзак, значит, не твой. Это ты вместо своего мой рюкзак из милиции захватил…

Как я это пережил, рассказывать не стоит. Помню только, я сказал:

— Что же, под колёса, что ли, мне бросаться теперь?

А Алёша достал мне из рюкзака свою куртку и ответил:

— На вот лучше под голову себе положи. Эх, Толя, Толя! Самое-то страшное у нас с тобой ещё впереди!

— Придумываешь ты всё, — всхлипнул я. — Хуже уже ничего не может быть.

— Будет. Придётся нам целый месяц скрываться с тобой. Будем вне закона как самые настоящие братья-разбойники жить.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Почти всю ночь, скрючившись, пролежал я на полу вагона. У меня болела шея. Но самая главная боль была у меня где-то внутри. Я не мог бы сказать, где именно, но она была. Она командовала моими мыслями, и все они были о том, что случилось непоправимое, что лето испорчено и что я самый несчастный человек на земле.

Проснувшись утром, сквозь марлевую занавеску я увидел солнце, ещё не оторвавшееся от линии горизонта. Я с удивлением осмотрелся, не понимая, как я сюда попал. Комната была маленькой, в ней с трудом уместились шкаф, тумбочка и две кровати. В комнате была только одна стена, остальных стен не было. То есть они, конечно, были, если можно назвать стенами огромные окна, затянутые марлевыми занавесками. Не сразу я сообразил, что это не комната, а терраса.

На соседней кровати, сладко посапывая, спал Петухов. И я сразу вспомнил, как на рассвете мы сошли с поезда и, стараясь попасть не на тот автобус, где ехали аккордеонист и Вера, приехали сюда. Я смотрел на Алёшу. Лицо у него было спокойное. Казалось, это спит самый рассудительный мальчишка на земле. Это потому, что озорными у него были только глаза, а когда они были закрыты, лицо становилось самым обыкновенным. Я смотрел на него и не мог понять, как это ему удалось, одурачить моих родителей. Сколько раз мама хвалила папину проницательность. Один раз он даже предсказал, что через два месяца во Франции сменится правительство. И действительно, через два месяца мама раскрывает газету и узнаёт, какой у нас папа проницательный человек. Мама тогда целое утро рассказывала об этом по телефону всем знакомым. И правда, тут было о чём порассказать. Их там, может, человек двадцать, министров этих, и ни один не знал, что им больше двух месяцев в министрах не ходить. А мой папа всё взвесил, и знал, и маме об этом рассказал.

Но тем более было удивительно, что двадцать министров не могли моего папу вокруг пальца обвести, а один обыкновенный мальчишка смог. И тогда я догадался, почему всё это произошло. Наверное, папа так никогда и не заглянул в Алёшкины глаза: дело было на юге, и Алёша, как пить дать, даже в море влезал в тёмных очках.

На дереве за окном чирикали птицы. Раньше, какой бы плохой мне ни снился сон, стоило утром за окном зачирикать обыкновенному воробью, и моего плохого настроения как не бывало. Но сейчас всё было совсем по-другому. Всё вчерашнее не сон, и никаким птичьим пением этого не отогнать.

Я стал думать, что это значит — жить вне закона. Так живут самые закоренелые преступники. Они скрываются от всех потому, что каждый может их поймать и наказать их без суда, раз закон не берёт их под свою защиту.

Конечно, мы с Алёшей не такие уж преступники. И насчёт того, что нам придётся жить вне закона, он сказал просто для красного словца. Но скрываться нам придётся всё равно. От встречи с аккордеонистом или с рыжей Верой ничего хорошего ожидать для нас нельзя.

Тут проснулся Алёша. Я сразу увидел, что настроение у него отличное. Он высунулся в окно и поглядел на небо. Потом он повернулся ко мне и сказал:

— «Мороз и солнце, день чудесный. Ещё ты дремлешь, друг прелестный…»

Я уже не дремал, а на улице была не зима, а лето, поэтому я догадался, что всё это Алёша говорит не от себя, а читает чужие стихи.

Он выглянул за дверь и убедился, что весь лагерь ещё спит. Тогда он подошёл к моей кровати и опять стал декламировать стихи. Он стащил с меня одеяло и сказал: «Одеяло убежало». Я уцепился руками за простыню, но он вырвал её и швырнул на свою постель. «Улетела простыня», — сказал он, но дальше читать стихи ему не пришлось. Я не стал дожидаться, чтобы моя подушка, как лягушка, ускакала от меня, и соскочил на пол.

Алёша считал, что нам непременно надо искупаться. Он в этом лагере был уже прошлым летом и знал самый короткий путь к реке. Даже купаться мы должны были не тогда, когда купаются все. Начиналась наша весёлая лагерная жизнь.

Лагерь мне понравился. По обе стороны посыпанной красным песком дорожки стояли двухэтажные бревенчатые домики с террасами по бокам. Построены они были в самом лесу. Пели птицы и шумели деревья. Если вы захотите написать письмо в лучшее место на земле, то можете отправлять его по этому адресу, не ошибётесь. Лагерь был обнесён забором, за которым проходила дорога. За дорогой было поле, а за полем опять лес, но бесконечный и дремучий.

Речка мне тоже понравилась.

На зарядку мы в это утро не дошли, и это нас не очень огорчило. Мы сунулись было в столовую, но из этого ничего не вышло: у самого входа сидела рыжая Вера. Казалось, она специально выбрала это место, чтобы мимо неё никто незамеченным пройти не мог. Без зарядки человек может прожить всю жизнь, а вот без еды ему и месяца, не протянуть. Было похоже, что голодной смерти нам не избежать.

Говорят, что голод не тётка. Раньше я этого не понимал. Но теперь, прислушиваясь к неприятному ощущению под ложечкой, видя перед собой в воображении тарелку с дымящейся гречневой кашей, я очень хорошо понял, что голод не тётка.

Мы улеглись в постели и решили не делать лишних движений. Нам надо было беречь свои силы. Минут десять мы пролежали молча, а потом Алёша вздохнул и мечтательно произнёс:

— Эх, Толя, заболеть бы нам с тобой!

— Зачем это? — удивился я, про себя подумав, что у него от голода помутилось в голове.

— А затем, что тогда и завтраки и обеды нам будут прямо в постель приносить.

Я ошибся: голова у него работала вполне нормально.

— Чумой бы, например, заболеть! — всё так же мечтательно продолжал Алёша.

— Хватил! Чумой теперь и не болеет никто.

— Ну холерой тогда. Лежали бы в изоляторе с тобой. Красота! Карантин! На пушечный выстрел ни кто и близко не подходи. Тогда нас не то что Верка, милиция с ищейками и то бы не нашла.

Мы стали мечтать, как здорово было бы целый месяц проваляться в постели. Только мне больше нравился сыпной тиф: при нём состригают волосы, значит при такой жаре это очень подходящая для нас болезнь. Мы до того размечтались, что даже не заметили, как отворилась дверь.

— Вот вы, оказывается, где! — услышали мы и, от неожиданности подскочив на кроватях, кинулись к окну.