Самуэлла Фингарет - Богат и славен город Москва Страница 10

Когда-то в давние времена Даниил назывался Семёном. Потом он постригся в монахи – только в монастырях обучали живописи – и получил новое имя. Даниилом его нарёк сам Троицкий настоятель – Сергий Радонежский, друг Дмитрия Донского. Это Сергий благословил великого князя на битву с Ордой.

Много лет прошло с той поры. Угольно-чёрные волосы Даниила стали пегими от седины. Сухое костистое лицо потемнело, словно время выдубило кожу. Взгляд из-под нависших чёрных бровей приобрёл строгую сосредоточенность.

Даниил давно работал среди андроньевцев. Троицкий монастырь он покинул вскоре после смерти Сергия, в Андроньев пришёл известным мастером. Все здешние живописцы прислушивались к его советам. Самые сложные иконы поручались ему.

Икона с изображением богоматери, заказанная для велико-княжьих хором, была почти готова. Оставалось провохрить щёки и лоб. Даниил осторожно и быстро, легко касаясь кистью деревянной доски, наносил тонкий слой жёлто-розовой охры на продолговатое лицо, очерченное, согласно Подлиннику, ровным овалом.

Работа велась в тишине. На пустые слова иконники силы не тратили. Только Проша, безобидный дурачок, приспособленный покрывать доски левкасом из мела и клея, тихонько пел в своём уголке около двери:

Флор и Лавр охраняют лошадок,Власий – коровок,Василий – свинок,Настасий – овечек.

Дойдя до «овечек», Проша возвращался к началу. Но едва со стороны монастырской кухни доносился грохот кастрюль, он умолкал и испуганно озирался. Маленьким мальчиком во время ордынского нашествия на Москву Проша был порублен ордынцами чуть не до смерти. Его подобрали монахи, хоронившие мертвецов, и принесли в Адроньев монастырь. Тут и выходили. Проша не помнил, где он жил раньше, чем занимались его родители. Он не забыл только страшной резни, и стоило раздаться звукам, напоминавшим сабельный лязг, тут же пугался и прятался.

Закончив вохрить, Даниил навёл под глазами богоматери прозрачные тени. Такие же тени он положил в уголках губ. Губы приняли страдальческое выражение. Лицо стало грустным и нежным. Даниил долго вглядывался в него. Ни один мастер в Андроньевом монастыре не относился к себе так требовательно, как Даниил Чёрный.

«Кажется, удалось», – сказал сам себе Даниил. Он поднялся и поставил икону на высокую полку, предназначенную для готовых работ. Справа от его иконы оказался Георгий Победоносец, статный конник в красном плаще, написанный Назарием, опытным и старательным мастером. Слева поместился святитель Николай – первая самостоятельная работа молодого живописца Еремия. Еремий недавно пришёл работать в иконописную мастерскую Андроньева монастыря.

В Подлиннике о Николае сказано: «Сед, брада невеличка, курчавится, взлысоват». Всё, как должно, исполнил Еремий. Были в его работе и борода, и облысевший лоб, и кудри с проседью на висках. Недоставало лишь главного: доброты не было в лице Николая. «Взлысоватый» старец взирал на мир равнодушно и пусто. Так нельзя, ведь обездоленным людям Николай представляется защитником, сострадающим всем их бедам и горестям.

– Когда я мальчонкой в Троицком монастыре приступил к живописному художеству, – сказал Даниил, возвращаясь на место, – ко мне подошёл однажды отец Сергий. То, что он сказал, я запомнил навеки и ношу в своём сердце. «Икона, – сказал отец Сергий, – слово греческое, по-русски означает „изображение“. Сотворяя изображение, ты постоянно держи в мыслях, что для простого народа, грамоте не обученного, изображение должно заменить книгу и, как книга, учить чести и состраданию. Мало сделать икону, согласно Подлиннику. Много важнее наделить изображение внутренней жизнью».

Даниил обернулся к Еремию и поймал его смущённый и горящий взгляд.

– Коли икона хороша, то люди её оценят, – вступил в разговор старенький, сгорбленный Савва. Он делал знаменку. – Хорошую икону люди в избе повесят и шторкой прикроют, чтоб не попортилась.

– А над «Флором и Лавром», коих часто у входа в конюшню помещают, навес соорудят, – подхватил Назарий. Он золотил кольчуги и конскую упряжь на иконе, изображавшей битву суздальцев с новгородцами.

– Флор и Лавр охраняют лошадок… – затянул было Проша и оборвал свою песню. В кухне загромыхало с особой силой.

– Против обычного много готовят; гостя, должно быть, ждут, – высказал предположение Савва.

– Феофан прийти обещался, – сказал Даниил.

Кисти, агатовые зубья и стержни застыли в воздухе. Живописцы повернулись к Даниилу. Только Проша продолжал испуганно коситься в сторону кухни да чернец, сидевший отдельно, не оторвал глаз от рукописи.

Со времён ордынской неволи не знала Русь живописца, равного Феофану Греку.

Первая же расписанная им церковь – Новгородский Спас на Ильиной улице – принесла ему славу. Путь до Новгорода близким не назовёшь, но живописцы Андроньева монастыря проделали его. Они увидели смело и сильно написанных старцев и воинов, с глазами горящими, как пламя свечей.

– Что же ты, Даниил, поутру не оповестил о приходе Грека? – с укором спросил Назарий.

– Для чего? День нынче не праздничный, работать надо. А коль Феофан навестит нас, то увидит, что мы старательно трудимся, времени, даденного для работы, не нарушаем.

Феофан вошёл, широко распахнув двери, поздоровался низким поклоном и пошёл вдоль столов. С его приходом в мастерской словно бы сделалось тесно.

Горделивость осанки заменяла Феофану высокий рост, а двигался он так величаво, что невольно хотелось убрать с его пути все столы и скамьи.

Около чернеца, трудившегося над рукописью, Феофан задержался. На выбеленном листе он увидел орла с книгой в когтях. Никогда бы раньше он не поверил, что столько силы может таиться в мягких и плавных линиях.

Феофан взял рукопись, перелистал. Заглавные буквы были оплетены травами. Рядом с текстом расположились звери, птицы и змеи, расписанные золотом и голубцом. Местами вспыхивала красная киноварь, весенней травой светилась светлая зелень.

Зверей на страницах книг помещали издавна. Феофан и сам не раз рисовал их. Были звери таинственны и грозны. Здесь же они обернулись иначе: не устрашали, а радовали. Дельфин – волосатое чудовище со взглядом исподлобья, каким он виделся Феофану, – превратился в добродушное существо с гладким телом и круглыми глазами. Гневный дракон принял вид змея с забавной звериной мордой.

– Ласков твой мир, – сказал Феофан, возвращая чернецу рукопись. – Земля охвачена борьбой. Ложь восстаёт на правду, сила – на беззащитность. А у тебя свирепые хищники превратились в овечек.

Чернец поднял глаза, светлые и прозрачные, как вода в тихом озере.

– Злу не только силу, но и добро можно противопоставить, – сказал он негромко.

– Сердце имеешь мягкое, а руку твёрдую. Кто обучал?

– Сперва Прохор из Городца, теперь у Даниила перенимаю.

– С Чёрным приходилось работать. Отменный живописец. Его «Богоматерь» выделяется среди прочих икон. – Феофан кивнул на полку с законченными работами и вновь склонился над рукописью. Ещё раз перелистал, открыл страницу с орлом.

– Значит, у Чёрного перенимаешь? А звать тебя как?

– По имени Андрей, по прозванию Рублёв.

– Спасибо, Андрей. Орла твоего не забуду.

Вскоре после ухода прославленного живописца Даниил распорядился зажечь свечи. Хоть и кончилась зима, да солнце ещё недолгое. Темнеет рано.

ГЛАВА 8

Случай на масленой

«Дорогая гостья, масленица,

Ты с чем пришла?»

Смотри, что я смастерил. – Пантюшка протянул Устиньке медведя в локоть величиной. Морда у медведя Ьыла вытянутая, круглые ушки прижаты, загривок на спине торчал холмиком. Медоед, да и только.

Когда Пантюшка его вылепил, хозяин прямо в восторг пришёл. «Ух, ты! – вскричал он. – Ну и мастер. Игрушку сделал, хоть к боярину в дом. Ступай, порадуй болящую».

Устинька медведя взяла, недолгое время подержала, потом пальчики разняла, словно ненароком. Медведь упал и разбился. Устинька отвернулась к стене.

– Что ж ты так? – сказал Пантюшка с укором. – Я делал, старался, а ты – на пол, даже не рассмотрела толком.

– Фаддей бьёт Медоедку, – прошептала Устинька, не отрывая взгляда от стены.

– Зачем Медоедку бить? Он и без палки в охотку пляшет.

– Фаддей его штукам учит: «Покажи, как у боярина зубы болят, покажи, как боярыня в зеркало смотрится». Медоед не понимает, он его бьёт.

Пантюшка промолчал. То, о чём говорила Устинька, могло оказаться правдой.

– На торг по-прежнему ходишь? – спросила Устинька через некоторое время.

– Чуть не каждый день.

Пантюшка искал Медоеда всю зиму. И всё напрасно.

– Как снова пойдёшь, расспроси, не прибыл ли в Москву князь, о котором ты рассказывал. Юрий Всеволодович, что ли?

– Думаешь, он вспомнит меня и помогать бросится? Как бы не так. У князей память короткая. Юрий Всеволодович показал это в Орде.