Георгий Березко - Знамя на холме (Командир дивизии) Страница 11

— Я понимаю, товарищ полковник: приказ во всех случаях остается приказом, — снова заговорил Веснин. — Но с наличными силами выполнить его мы не можем. А при создавшейся обстановке даже не должны пытаться. По всем правилам — не должны.

— По всем правилам? — переспросил Богданов.

— Так точно, — ответил начальник штаба.

— Мы получили все, что нам сегодня смогли дать, — сказал Машков.

— И это мне известно, товарищ батальонный комиссар. Но на войне, как в арифметике, четыре всегда больше двух…

«Как он спокойно рассуждает!» с неодобрением подумал начальник подива.

— У нас не осталось выбора, — продолжал начальник штаба. — Только сосредоточив силы на угрожаемом фланге, мы парализуем попытку прорыва наших линий. То есть мы должны быть готовы к обороне раньше, нежели противник перейдет в контратаку. А случиться это может и сегодня… Полагаю, что, ознакомившись с обстановкой, командующий примет именно такое решение. Более чем убежден в этом.

— А я совсем не убежден, Александр Аркадьевич, — сказал Богданов.

Чувство, которое потрясло его в эту минуту, больше всего походило на инстинкт самосохранения. Но это не был узкий, замкнутый в себе инстинкт, распространяющийся только на одну личность. Родина — вот что занимало теперь все мысли Богданова. Он ощущал себя ее частицей, ее хозяином наравне с миллионами других — и поэтому ее слугой, одним среди многих. Это было то новое чувство отношения к своей стране, высокая степень которого отличала молодого полковника от Веснина.

С первых же дней зимних сражений, начавшихся у самой Москвы, Богданова не покидало до недавних пор величайшее напряжение. После страшных летних месяцев Красная Армия наконец одолевала врагов, теснила и отбрасывала их на запад. Поэтому все, что делал теперь Богданов, он делал так, словно от него, только от него зависел исход этого решающего усилия.

— Комиссар, — сказал он, обращаясь к Машкову, — ты ведь был с нами под Каширой…

— Точно, приехал туда прямо из госпиталя.

— Ты помнишь, как дивизия дралась? — громко и сильно заговорил полковник. — Я не узнавал людей, которые летом теряли голову при одном слове: «танки». Ты помнишь Венев? Мы все были напористые, веселые и злые.

— Люди не изменились, товарищ полковник. Это я твердо знаю, — сказал начальник подива.

— Что же все-таки произошло?

— Сила наступления постепенно убывает. Это закон, — сказал Веснин, как бы поучая Богданова.

— Да, да, я помню, — нетерпеливо заметил комдив.

— Военное искусство, Сергей Федорович, в том и заключается, чтобы во-время остановиться. Увлекшись, мы легко можем перемахнуть за границу наших возможностей.

— Понятно, — сказал Богданов.

Он подумал, что не ему надлежит выбирать время остановки. Карта Советского Союза, маленькая, вырванная из учебника, возникла в его воображении. И он ужаснулся тому, что допустил самую возможность происходившего сейчас обсуждения. Первое в этой войне великое наступательное движение, направляемое Сталиным, не прекращалось. Впереди находились цели, которых следовало достичь во что бы то ни стало. Поэтому он и сегодня должен был итти вперед; упав — должен был подняться и раненный — вытянуть руку на запад. Другие люди здесь, в комнате, отдавали для победы все, что могли, терпели многие лишения и не щадили жизни. Но комдив был сильнее их чувством своей неотделимости от непобедимой родины. Он оказался поэтому способным на такое напряжение духа, когда невозможное как будто становится единственно необходимым. Он не мог больше наступать по правилам, значит надо было действовать вопреки им. Указание командарма, бывшее недавно столь отвлеченным, наполнилось вдруг живым, активным смыслом.

В комнату вошел Зуев и объявил:

— Командующего нет у себя. Начальник штаба армии ожидает у провода.

Больше нельзя было медлить, и у Богданова не оставалось даже минуты. Но внутренним оком он словно измерил свою силу и по ней заключил о силе каждого своего солдата. С ними он мог итти до конца, как бы велики ни были опасность и ответственность.

Внешне полковник был спокоен, даже немного рассеян, хотя не помышлял уже о впечатлении, производимом на окружающих. Лишь глаза его стали как будто больше.

Вдохновение коснулось Богданова, и в темноте, навалившейся отовсюду, ему блеснула молния.

— Александр Аркадьевич, я буду на НП, — коротко сказал комдив. Надевая полушубок, он снова заговорил, стремясь поточнее выразить свою мысль: — Доложите штабарму: мой тринадцатый полк оставил свои позиции… мой правый фланг подвергается опасности… мои люди — на пределе сил. Я атакую…

Уже совсем рассвело, когда Богданов вышел на улицу, но снег на земле был белее неба.

Глава седьмая. Гибель Султана

Наблюдательный пункт был оборудован в овине. Лестница, сбитая из жердей, вела наверх, под крышу, где находились стереотрубы, скрытые в соломенном настиле. Полковник некоторое время смотрел, не прибегая к их помощи. Он стоял, слегка пригнувшись под скатом кровли, и холодные сухие стебли покалывали его щеки.

На севере и северо-востоке вилась по горизонту гряда холмов; неровная, прерывистая полоска построек темнела на их вершинах. Там, в деревне, укрепились немцы. Далеко справа поднимался к низкому небу коричневый живой фонтанчик. Что-то горело на недавних позициях Белозуба, ныне вновь занятых противником. На западе лежало большое болото, защищавшее немцев надежнее, нежели их доты. Березовый лес синеватым дымком стоял над его непотревоженной белизной. Неширокая река вытекала оттуда и петлила, пересекая местность с запада на восток. Лед на реке бы взломан; черные трещины слабо курились. Здесь иссякла первая атака, и на берегах виднелись кое-где неубранные трупы да торчали расщепленные стволы деревьев. Было тихо, и только из расположения тринадцатого полка время от времени доносились негромкие очереди автоматов.

Богданов, казалось, впервые видел сегодня землю своего боя. И хотя он мог воспроизвести по памяти каждое дерево, каждую возвышенность или воронку, он сегодня по-новому воспринимал знакомый пейзаж. В этом не было чуда, если не считать чудесной мужественную способность видеть вещи так, как они есть на самом деле. Решившись, вопреки обстоятельствам, наступать, Богданов испытывал редкое и сильное чувство освобождения. Ответственность, принятая им на себя, была так велика, что исключала иной выход, кроме победы. Оставалась еще смерть, но смерть — не выход. Поэтому многое из того, что недавно сковывало Богданова, утратило власть над ним. Теперь не имело значения, как относятся к его, Богданова, действиям другие люди, ибо единственно важным был результат, а не одобрение свидетелей. Ничего личного — ни страха, ни жажды славы — не существовало больше в том, что Богданов делал, думал, говорил. Свобода от всяких помышлений о себе, питавшая его величайшую решимость, сделала комдива независимым от тех общепринятых мнений, правил, схем, что противоречили сейчас его пониманию. И хотя Веснин изучил это поле боя не хуже Богданова, полковник видел лучше, потому что стал смелее.

Как и Богданова, Веснина нельзя было упрекнуть в отсутствии личной храбрости, но во сто крат сильнее комдив жаждал победы. Поэтому он обрел высшее бесстрашие, быть может более трудное, чем презрение к опасности в бою — он доверился самому себе, своему видению действительности. Сегодня оно было неожиданно свежим, выпуклым и точным. Комдив смотрел недолго, по увидел наконец то, что не удавалось обнаружить в продолжение долгих часов.

Позади комдива стоял капитан Тарелкин — тучный высокий человек в бекеше, обшитой каракулем. Капитан устало и равнодушно. смотрел в спину Богданова, ожидая распоряжений, заранее, как он полагал ему известных. Предстоял день, похожий, видимо, на все другие, проведенные в этом проклятом месте. Внизу, на перекладине лестницы, сидел Зуев. Он разглядывал бревенчатые стены, поблескивавшие инеем, борону, забытую в овине, кучи снега, наметанные в углах. Носком валенка адъютант постукивал по обледенелой, будто каменной земле. Вдруг он услышал низкий, еще далекий звук и поднял голову. Звук стихал и сейчас же возобновлялся, каждый раз становясь назойливей и громче.

— «Хейнкель»! — весело и громко сказал Зуев, словно обрадовавшись развлечению.

Адъютант вскочил и выбежал во двор. Он сразу же увидел немецкую машину, быстро летевшую под серым небом. Ездовой Егор Маслов крикнул Зуеву:

— Двенадцать штук! Дадут нам грому, товарищ лейтенант!

Зуев поискал глазами и над самым горизонтом увидел много черных точек. Они перемещались параллельно холмам, вытягиваясь в одну пунктирную линию.

Маслов не спеша подошел к своей упряжке. Он провел рукой по шее лошади, ободряя животное, потом снова посмотрел на небо, подумал и, взяв коня под уздцы, повел его через двор. Поставив Султана под навесом, Егор достал из санок охапку сена и раструсил перед мордой лошади.