Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан? Страница 17

«Зачем я только сел с ними в эту лодку? — подумал Ваня. — Лежал бы сейчас на берегу под солнцем — и горя мало… Как теперь выбраться из этого болота?..»

Губа тряхнул его за плечо:

— Доедай козу!

— Какую?

— Краденую!.. Обгладывал козью ножку? Пил водку? Чернявый сделает карточку — там всё будет видно, с кем ты обнимаешься… Отошлём её куда надо и — прощай, Казань, здравствуй, Колыма!

— Зря упираешься, Ваня, — вмешался в разговор опьяневший Нигмат.

Губа вытащил из-за голенища блеснувшую на солнце финку с чёрной рукоятью и потрогал пальцем её лезвие. Вот, мол, какие штуки у нас имеются.

— Не ты первый, не ты последний, — сказал Гумер. — Одни казну воруют, в карманы лезут… А мы берём только лишнее — детей не обижаем.

— Стариков, значит, можно?

— Ты о Пелагее Андреевне? Зачем же две козы этой кикиморе? Молоко всё равно продаёт, богатеет. На том свете ей ни денег, ни золота не потребуется.

— Если эти нэпманы рассуют всё богатство по своим сундукам, что же государству останется? — спросил Губа.

«Да этот Губа не только артист, но ещё и философ», — подумал Ваня.

Нигмат неожиданно приподнялся на колено и, желая поддержать разговор, начал декламировать:

— Спасибо, мама, за то, что меня родила.Не засыпая длинными ночами,Пела мне песни, смотрела за мной…В твоей тяжёлой тёмной жизниЯ не смог стать помощником,ОднакоДля трудной борьбы, для великих летНужно было моё рождение.Проказник я был.И поэтому, наверное,Не подумал, что — грех какой:В синюю ночьУ старухи-соседкиВыкрал белого петуха…

— Кто это написал? — поинтересовался Гумер.

— Знаменитый Хади Такташ, — ответил Нигмат. — В нашем возрасте и он крал петухов. Раз ему годился белый петух, почему же нам не пригодна белая коза? Мы её законно взяли. На работу нас не берут. Хлеб, что нам дают по карточке, — два раза куснуть. Куда же податься? Давать спокойно жиреть нэпманам? Дудки, надо грабить их! А ты нас гонял, как голодных собак вокруг церкви…

— Зачем? — удивился Губа.

— Разделились на красных и белых, — пояснил Гумер, ухмыляясь. — Ни за что ни про что врагами стали.

— А чего делить, — сказал Губа. — Уже давно всё разделено без вас: начальники и работяги. Так что не играть надо, а действовать. Ты, Ваня, должен достать нам ключ. Остальное мы сами сделаем.

Наступило молчание.

— Можно идти? — нарушил его Ваня.

— Воля твоя. Но если подождёшь немного, можешь вернуться по воде, на лодке.

— Нет уж, спасибо. Я пойду пешком…

Вот тебе и не чужие! Сейчас и бархатная травка, и голубые цветы на лугу, и деревья с шумящими листьями на ветру, и небо такое чистое и синее — всё вдруг потускнело и погасло. Ваня, продирая плечами ветки, шёл напролом, куда глаза глядят. Почему-то и птиц уже не слышно. Может, они спрятались в тени, разомлев от жары, а может, и притихли встревоженные чёрным делом, возложенным на его плечи…

Показался берег. Вон уже и Бишбалта виднеется. Пригородная слобода Казани. Так называют её татары: Бишбалта, значит — пять топоров. А русские называют слободу Адмиралтейской. И оба названия правильные. Здесь когда-то ещё при Петре Первом строились корабли. Об этом рассказывал Николай Филиппович на уроке истории.

Да, хорошо было в школе. Встанешь утром, схватишь сумку и бежишь на уроки. А сейчас какое занятие? На работу не взяли. Вот и слоняешься день-деньской без дела. Правда, Гумер и Нигмат уже пристроились к этому Губе со шрамом. Нет, Ване теперь ясно: без работы он жить не сможет. Надо же, всё так обернулось в трампарке… Сам виноват. Больше никогда он не притронется к электричеству…

Ваня вышел на протоптанную тропинку. Недавно здесь кто-то проехал на велосипеде — под ногами тянется витой узорчатый след колёс. Вот бы самому промчаться! Вихрем! Или прокатить кого-нибудь, посадив перед собой на раму. Тамару, например. Она такая лёгкая… Только вот на велосипеде, о котором он мечтал давно, ещё с детства, пока другой катается. Нет, Ваня больше не пойдёт по чужой тропинке, чтобы не завидовать чужому счастью. Он свернул в сторону. Трудно продираться меж кустов, но что поделаешь. Пусть ветки хлещут его по лицу, хватают за рубаху, он всё равно пройдёт. Напрямик! А это вот сгнившее дерево на земле придётся обойти. Голые ветки торчат, как руки. У самого бревна растут колокольчики. Может, собрать их? И незаметно положить на её подоконник. Самому показаться неудобно. А так… Он шагнул к бревну и тут же вынужден был остановиться: рядом с цветами грелась на солнце большая змея. Она собралась в кольцо и, подняв голову, смотрела на Ваню. Сейчас ужалит. Он осторожно пошёл направо, прислушиваясь — не ползёт ли за ним змея. Уши его словно выросли на вершок, и он готов был прыгнуть от малейшего шороха в сторону.

В небе, редко-редко взмахивая крыльями, кружит беркут. А может, ворон? Только нет, у ворона крылья поменьше. Смелость и отвага беркута всегда привлекали Ваню. Однажды он видел, как беркут охотился в открытом поле на зайца. Но здесь, у Казанки, зайцев нет. Чего же он ищет? Не Губу ли? — усмехнулся Ваня. Вот было бы здорово!

Да, надо быть в жизни таким же бесстрашным, как беркут. А вот он испугался, не смог нарвать колокольчиков. Правда, если поискать их, они, пожалуй, везде растут. Лишь бы только змею не задеть ногами. Сколько холодной злобы в её маленьких, зеленоватых, как две бусинки, глазках! Так же холодно глянул на Ваню Губа, играя своей финкой. Тоже поджидает свою жертву. На этот раз выбрал Ваню. Если не сделает на мыле отпечаток заветного ключа Пелагеи Андреевны, эта ядовитая гадюка может и ужалить его сзади…

Ваня поднялся на трамвайный путь и по шпалам неторопливо зашагал к городу. Купить билет — у него денег не было, а проехать зайцем — не хватало совести. Ничего, можно и пешком дойти.

Весело позванивая, догоняли его трамваи: Ваня уступал им дорогу и, помахав рукой водителю, продолжал шагать по шпалам дальше.

На Волге простуженно загудел пароход. Не трудно угадать его по голосу — это «Волгарь», который ходит между Казанью и Верхним Услоном. Пароход всегда забит едущими на базар людьми. Полно там и всякой шпаны, — если будешь ротозейничать, говорят, обворуют в два счёта.

Навстречу попался воз. Мужчина средних лет сошёл с телеги, осмотрелся по сторонам и забросил в бурьян у дороги две доски. «Чумара!» — сказал и проехал мимо. «Все воруют, — подумал Ваня. — Может, и правы мальчишки?».

Сзади снова зазвенел трамвай. Ваня бросился в сторону, и вагон, громыхая, промчался мимо. Кто-то, кажется, крикнул его имя. Да, на подножке передней, двери вагона висел Нигмат. Волосы его растрёпаны ветром. Вот он, удерживаясь рукой за поручень и упираясь ногами в нижнюю ступеньку, отклонился от вагона и крикнул:

— Два дня тебе сроку! Два дня-я!..

Он хотел ещё что то добавить, но вдруг ударился головой об столб и тут же, потеряв сознание, рухнул под колёса.

— Нигмат! Нигматка-а! — подбежал к нему Ваня.

Трамвай, взвизгнув тормозами, остановился. Но было уже поздно. Лежавшее в луже крови за трамваем тело не двигалось. Ваня склонился над приятелем и, чтобы не зареветь от горя, закусил губу.

Из трамвая вышел народ. Водитель — женщина, закрыв лицо руками, начала тихо всхлипывать:

— Пропала я, пропала! За то, что человека задавила, — десять лет…

— Не плачь, — сказал ей один пассажир, — без проверки не посадят.

— Погибший сам виноват, — заявил другой.

— Он же на подножке висел.

— И от него водкой несло.

— Ох, уж зта водка.

— Да, кого только не губит!

— И сейчас, видно, ехал за водкой, несчастный. Посмотрите!

У Нигмата из карманов торчали пустые бутылки, заткнутые свёрнутыми в пробку бумажными деньгами.

— Кто-нибудь знает парня? — спросил мужчина.

— Это Нигмат Хантемиров, — еле произнёс Ваня. — Живёт на улице Карла Маркса в сорок первом доме.

— Жил, — поправил его мужчина и, вытащив из трамвая старую рогожу, накрыл ею безжизненное тело Нигмата.

Может, убежать из дома?

Домой Ваня добрался, еле волоча ноги. Он выглядел таким уставшим, будто не спал двое суток.

— Что случилось, Ваня? — спросил Николай, сидевший за столом и что-то вычислявший на бумаге. — Не болеешь ли? На тебе лица нет.

— Болею… дурная болезнь ко мне пристала.

— Давай ложись. Я врача вызову.

— Незачем. Врач не поможет.

Николай встревожился.

— Не бредишь ли? — Он встал из-за стола и, укладывая брата в кровать, снял с его ног запылённые сандалии, расстегнул ворот рубахи. — Смотри, как похудал! И голова горячая. Может, есть хочешь?

— Нет, я сыт.

— А мать и твою долю положила мне в мешок. Приехал на место, гляжу: в мешке дней на десять еды.