Марина Загидуллина - КузинаЖурналистика Страница 18

И именно этими глубокими расследованиями и славилась советская журналистика. И в очерках о талантливых тружениках, и в статьях о равнодушии или преступлениях лучшие журналисты указывали на глубочайшие социальные корни этих явлений. Их статьи переживали «однодневность» новости, становились настоящим событием, вспоминались и много лет спустя.

Именно таким гением, человеком, умевшим за простыми фактами человеческих отношений и конфликтов разглядеть знаки времени, а через них неизбежно выйти к «болезням общества», к трагедии народа, строившего «рай на земле» для всех, а построившего его только для «правящей верхушки», то есть оказавшегося в идеологическом ослеплении и даже рабстве собственных иллюзий, и был Аграновский. Вот попробуй-ка в таких условиях быть «властителем дум»! У Аграновского это вполне получалось. И это было особым искусством.

Его место в журналистике многие авторы воспоминаний называют особым – не должность, а просто «Аграновский», работа такая – быть Аграновским. Многие говорят и о том, что Аграновскому завидовали – мол, нам бы такие привилегии: когда захотел, тогда и прибыл на работу, когда захотел – ушел, никто тебя редакционными летучками-задачками не обременяет, пишешь только о том, что самому интересно.

А вот скажи, ты так хотел бы работать? Жить «в своем режиме», делать только то, что тебе интересно, да еще и получать немаленькую зарплату? Уж не это ли формула «профессионального счастья»?

Честно говоря, удивительно, что Аграновский добился всего этого в той самой «тоталитарной журналистике», которая как раз считается образцом «строгой службы» по всем правилам. Тут всякие «послабления» кажутся какой-то провокацией, может, журналист для «спецслужб» трудился?

Но в случае с Аграновским всё совсем не так. Он попал в самую сильную, серьезную, а во многом даже независимую газету советского времени – «Известия». И слава этой газеты как раз и определялась способностью ее коллектива быть вне узких циркуляров, а жизнь отражать так масштабно, что застарелые «болезненные точки» социализма оказывались как раз на самом острие пера. И Аграновский, оказавшийся в газете в самом начале «оттепели», когда свежий взгляд на жизнь, сбрасывание старых оков и ограничений было таким мощным, сразу ухватил принципы этого нового журнализма. Его очерки всегда отличала одна особенность – он не раскрывал «карты» до самого финала. Всегда интрига, которая держит читателя в нетерпении развязки. Казалось бы, просто рассказы о людях – но на деле получалось, что рассказы о самом читателе, о его «горизонте ожиданий», его ценностях.

Например, «антиочерк» о Германе Титове: это отчет о том, как Аграновский приехал в алтайскую деревню к родителям космонавта, как только стало известно, что именно Титов отправлен на орбиту (это тоже черта эпохи – имя космонавта держать в тайне до последнего момента, когда уже ракета успешно запущена; так делалось на случай неудачи взлета: если бы ракета, не дай Бог, взорвалась, то никто не узнал бы имена погибших, а родным «придумали бы» какой-нибудь несчастный случай на учениях, чтобы «не подрывать» веру в силу нашей «космической» продвинутости…). Как бы то ни было, Аграновский здесь – среди десятков других журналистов, буквально вырывающих друг у друга всякие «вещественные знаки»: грамоты, записки и письма, фотографии с подписями – как невидимка, «душа» происходящего, всё знает, всё понимает, всё предчувствует, единственный, кто никуда не торопится, а именно поэтому подмечает больше других.

В его очерке семья Германа Титова – просто деревенская семья, попавшая в абсолютно ненужный ей эпицентр известности. Они именно «сносят» всё происходящее, вовсе не стремясь к этой славе, не рисуясь и не позируя. Герои очерка – журналисты, исполняющие свое дело, в основном, довольно неуклюже (чего стоит история с «постановочной съемкой» водителя «студебеккера», заехавшего к Титовым поклониться родителям героя-космонавта!). «Остранение» – есть такой термин в литературоведении – то есть поиск точек зрения, откуда всё происходящее кажется странным, выбитым из обычной колеи, – важнейший прием очерка. Аграновский уводит читателя от «накатанной дорожки» такого рассказа (повествования о космонавте), тут ему всё и так кажется кристально ясным. А вот неожиданная интрига истории разворачивается в совершенно иной плоскости.

Аграновский встречается с человеком, когда-то стремившимся разгромить коммуну «Майское утро», организатор-энтузиаст которой, А. М. Топоров, устраивал с крестьянами постоянные читки художественной литературы. Отец Аграновского когда-то восторженно рассказал об этой коммуне, и этот рассказ в газете спас Топорова от репрессий. И вот теперь перед Аграновским-младшим стоит доносчик, тот самый человек, что мечтал погубить Топорова. На фамилию журналиста он реагирует как на «того самого» (путая сына с отцом), вновь говорит о вредности статьи, хотя ничего не может сказать журналисту в ответ на просьбу привести факты «антисоветчины» Топорова. И Аграновский-младший, объяснив доносчику, что он лишь сын «вредного журналиста», признается: «Я написал бы то же. Слово в слово». А где же Герман Титов, поинтересуешься ты. А вот смотри: «Почему торопился я? Потому что глухая алтайская деревушка, где побывал когда-то мой отец, и стала большим селом, в котором я был накануне. Потому что при мне родители космонавта рассказывали журналистам о Топорове: он учил Титовых, вывел Титовых в люди. Я понимал, что завтра же это всё появится в газетах, и тогда вряд ли человек, сидящий передо мной, захочет быть откровенным». Вот здесь журналист торопился. Ему надо было бесстрашно встретиться лицом к лицу с человеком, который главным своим делом считал разгон коммуны «Майское утро» (Топорову пришлось перебраться с Алтая на Урал, но и там «дураков», как энергично выражается Аграновский, хватало). И получить его откровенный ответ. Здесь встреча и интервью (точнее, конечно, беседа) продуманы, как шахматная партия. И Герман Титов – ученик своего учителя А. М. Топорова, это и есть его (и старших Титовых) главная характеристика.

Так журналист выходит из «тупика» редакционной задачи – какой смысл собирать материал о космонавте, прославившемся исключительно тем, что ему доверили пилотировать орбитальный корабль? Сквозь весь очерк как раз и просвечивает глубокое понимание «раздутости» темы, ее вторичности. Важнее использовать этот повод для серьезного взгляда на природу человеческих отношений, на те мотивы, что людьми руководят. В очерке появляется совершенно «остраненный» конфликт безымянного героя интервью (доносчика) и А. М. Топорова – которому автор очерка глубоко симпатизирует. Это авторское отношение (предвзятость!) обосновывается уверенностью в правоте отца, вставшего на защиту сельского учителя, а также и плохо скрытой ненавистью к человеку, ставившему целью своей жизни «выискивать врагов народа». А космические достижения страны торжествующе поставлены в один ряд заслуг таких вот простых сельских учителей, у которых вся деревня с упоением читает Гейне и Ибсена.

И вот тут становится понятно, почему очерк назван «Как я был первым». Дело не в том, что Аграновский первым написал о Титове (ироничны его рассуждения о скорости приезда журналистов в дом Титовых – Дальний Восток и Москва оказываются здесь быстрее, чем районные журналисты). Он даже сам подчеркивает – я не торопился, в «Известиях» большой материал уже был сверстан. Но успеть узнать у Титовых их отношение к Топорову, добиться, чтобы они рассказали об этом при двух десятках журналистов, а потом нестись из деревушки в большой город, чтобы встретиться (врасплох!) с губителем Топорова, ни раньше и ни позже, за день до всесоюзной славы сельского учителя, только для того, чтобы услышать откровенный рассказ доносчика, и показать ему свое отношение – то же самое, что было у отца к нему, что было у самого А. М. Топорова. Вот здесь журналист был первым. И это и есть главное журналистское качество – не столько быть первым на месте происшествия, сколько быть первым в выяснении сути дела, в раскапывании корней. Получился очерк о двух сторонах советскости. Кредо Аграновского: «Хорошо пишет не тот, кто хорошо пишет, а тот, кто хорошо думает» – сказалось в самой стратегии этого материала.

Вот какой урок мы можем извлечь из этого рассказа: журналист должен быть чутким к социальному пульсу, к состоянию общества вообще. Чутким и проницательным.

Единственный случай за всю историю присуждения Пулитцеровской премии, обычно достающейся за смелые политические расследования, организованные журналистами: премия вручена обозревателю моды Робин Гивэн (2006 год). Сам по себе случай исключительный – и полезный для анализа.

Сначала отступление от рассказа о талантливой журналистке. Никогда мир моды не считался темой, достойной «мирового признания», несмотря на огромный интерес к показам мод, значению красоты и стиля в нашей жизни. Надеюсь, нетрудно догадаться, почему – внешний вид человека, как Пушкин говорил в «Евгении Онегине», «думать о красе ногтей», – всё это как-то «мелко», когда в мире столько бед, столько застарелых социальных болезней. Тот же Пушкин считал, что эти самые «думы о ногтях» не мешают быть «дельным человеком», но сам факт, что он об этом пишет, уже показывает полемичность такого высказывания – Пушкин будто спорит, может, с общественным мнением, а может, и с самим собой.