Константин Сергиенко - Бородинское пробуждение Страница 18

Шум, смех за стеной. Внезапно внутреннее зрение как бы раздвинулось, все стихло, и передо мной появился адъютант Ванечка. Он был в том же мундире, но с серьезным, осунувшимся лицом.

– Мне не удастся стать флигель-адъютантом, – сказал он.

– Почему? – спросил я, не разжимая губ.

– Я буду убит через три дня в Бородинском бою. Сначала пуля попадет вот сюда, – он показал на плечо, – а потом картечью в грудь. Меня даже не подберут. Три дня осталось жить.

За ним появились улан со своим приятелем.

– Мне оторвет ногу, – сказал улан, – и я буду жить еще несколько лет на иждивении своей сестры воспоминаниями о двенадцатом годе.

– А он, – улан показал на приятеля, – он получил бы Георгия, ну, может, не Георгия, так Владимира. Ведь он отобьет знамя у дивизии Компана, но когда пойдет с этим знаменем на батарею, пуля догонит прямо в затылок. Наповал.

– Да ты не печалься, Алеша. – Он повернулся к приятелю. – Думаешь, доживать, как я, лучше?

– Я не печалюсь, – сказал приятель. – Мать только жалко.

Возник студент с малиновым воротником.

– А он всего только хотел доучиться, – сказал улан. – И то не выйдет. Легкое будет прострелено. Только и станет, что болеть да кашлять. Высохнет совсем… Тебя-то зачем в Бородино потянуло? – спросил он студента.

– Многие из университета пошли, – ответил тот, снова краснея. – Мы раненых выносили.

– Учились бы лучше, чем воевать, – буркнул улан.

– А остальные? – спросил я.

– Что остальные! Вот Анетте загадала, чтоб Миша Сибаев вернулся неискалеченный. Так его уж и на свете нет. Он вчера в арьергардном бою под саблю попал. Только известие еще не дошло… Кому-то, может, и повезет. Только, я думаю, во многих семьях этот год метку оставит…

– Берестов! – кричали за стеной. – Македонский! Куда подевался? Один не сказал скромного желания!

Я вскочил с мокрым холодным лбом. Что это было? Галлюцинация или прозрение?

– Македонский! – кричали из гостиной. – Идите сюда, хватит спать!

Я вошел. Такое же веселье и смех. Адъютант Ванечка картинно отставил руку с бокалом.

– Ваше скромное желание, поручик!

«Ему осталось жить три дня, – стремительно пронеслось в голове. – И тому, и этому тоже».

– Так что же, какое у вас желание?

– Мое скромное желание, – сказал я, – увидеть всех вас еще раз в добром здравии и хорошем настроении.

– Браво! – закричали они. – Самое скромное!

Я вышел из дома. Какая драма, какая драма надвигается на страну!

4

Я несколько раз споткнулся в темноте. Сколько сейчас времени, часов десять-одиннадцать? Всего два-три фонаря тускло освещали Пречистенку. У одного я чуть не столкнулся с вынырнувшим из темноты человеком. Он коротко взглянул на меня и, пряча лицо, боком прошел дальше.

Но я узнал его. Черные усы, насупленные брови.

– Федор! – окликнул я. – Федор!

Это был тот солдат, который правил дрожками Фальковского. Он не остановился, а только ускорил шаг. Я догнал его:

– Федор! Постой, Федор!

Он застыл, не оборачиваясь.

– Федор, – сказал я, – ведь это ты?

– Так точно, – ответил он глухо.

Зачем догнал его, я и сам не знал. Быть может, в это мгновение показалось, что именно он избавил меня от Фальковского во дворе Листовых. Но сначала я в замешательстве молчал. Он первый начал:

– Не ходите туда, ваше благородие.

– Куда?

– В дом тот. Нехорошо там сейчас.

– Что нехорошо, что? – Я направлялся как раз к дому Листова.

– Я вам сказал, дело ваше. – Он пошел в темноту.

Я снова догнал его:

– Федор, спасибо, раз предупреждаешь… Но в чем дело? Хозяева там?

– Не знаю, – ответил он. – Видали, как я его?

– Кого?

– Штабс-капитана.

– Я ничего не видел.

– Прибил я его маленько.

– Зачем?

– А… – сказал Федор, – все равно жизнь кончена.

– А для чего ты, Федор…

– Для чего, того не добился. Прощайте, ваше благородие.

– Постой, Федор! Вот ты сказал, что мне в дом идти нельзя. Тогда мне идти некуда. Да и тебе, вижу, не сладко. Давай посидим, потолкуем. Может, придумаем что, может, все и устроится.

– Нечего мне придумывать, – сказал Федор. – Бог за меня все придумал. Нету мне милости.

– Федор, да ты постой! Подожди! Расскажи, в чем дело. Что с тобой приключилось?

– Со мной? Да не со мной. Об себе не жалуюсь. Сестренку не уберег.

– Погоди. Давай присядем, вон там бревно. Ты расскажи мне, Федор.

– Чего рассказывать…

Он сел рядом со мной, большой и угрюмый, вздрагивал, запахивал на себе армяк.

– Да ты дрожишь. Заболел?

– Лихорадка чего-то бить с-стала. – Он вытащил из-за пазухи смутно блеснувшее и глотнул, дохнуло сивушным запахом. – Ладно, чего там, – пробормотал он. – Вот так-то она, жизнь…

– Расскажи мне толком. Вдруг можно помочь?

– Э, ваше благородие! Вы не помощник. Вам самому впору бежать подале. Чего ж у того немца в доме не остались? Хоронились бы дальше… А немец, видать, хороший. Как он в вашем мундире за ворота скакнул. Провел капитана, ей-богу провел!

– Ты это видел?

– А как же. Я у забора сидел. Как вы в сарае спрятались, видел.

– И не сказал?

– Не мое дело. Только радовался, что моему начальнику нос укусили. Только зря вы потом не схоронились, ей-богу, зря.

– А где ж он? Ты его сильно ударил?

– Ударил-то мало. Больше бы надо.

– А за что? Он сестру обидел?

– Обидел… – медленно проговорил Федор. – Эх, ваше благородие! Он в Девятку ее засадил.

– Что за Девятка?

– Девятка-то? Приют на железных запорах, для слабых умом.

– Больница?

– Больница… – Федор мрачно усмехнулся. – Кому больница, а кому хуже тюрьмы. Три раза в день ледяной водой поливают. А Настя у меня слабая. Сказывали, кашляет уже, помрет скоро…

– Да почему ж так вышло? Как она попала туда?

– Спасибо штабс-капитану, – сказал Федор.

– А он-то при чем?

– Приказ, говорит, такой. Всех, кто сказал чего лишнего, в Девяткин приют и ледяной водой поливать. Только она и не скажет, она кроткая. Все из-за шара проклятого!

– Того, что в Воронцове?

– Его. Настя у господ Репниных служила, а когда дом под шар отдали, одна там во флигеле осталась за господским хозяйством. Княжна раза три всего приезжала…

– Постой-постой! Настя, ты говоришь, ее зовут? Не Наташа?

– Наташа – то ее подружка.

– Подружка? Тоже у Репниных служила?

– Э нет, кажись, не у Репниных. Она погостить к Настеньке наезжала.

– Федор, послушай. Да знаешь ли ты, что Наташу за тот же шар схватили?

– Знаю, – сказал Федор. – С ней и Настенька пострадала. Когда штабс-капитан Наташу выспрашивать стал, Настя будто заступилась. Уж не знаю, чего она говорила, только велел он ее увезти. Не знал я тогда еще, что в Девятку.

– Да почему туда?

– Приказ такой, – глухо сказал Федор.

– Может, тебе стоило попросить капитана? Сказать, что Настя тебе сестра. Может, и отпустил бы?

– Да он истукан, идол каменный! Измену кругом видит. Он бы и меня в Сибирь тогда упек.

– Ну и что же ты решил?

– Да ничего не решил. Сначала просто хотел Настю из приюта украсть. Только там охрана, все нашего полка, и меня хорошо знают. Потом капитану думал в ноги повалиться, да только вспомню глаза его пустые и знаю: зря все это. Так вот и вышло, что вроде так и не по своей воле бухнул его рукоятью и повез на Рогожинское кладбище. Раскольник там есть у меня знакомый, за деньги кого хочешь спрячет. Там связал и говорю: пишите, господин штабс-капитан, бумагу об освобождении Настасьи Гореловой.

– Так он и не знал, что она твоя сестра?

– Тогда и узнал. Пишите, говорю, бумагу. Думал я с той бумагой в приют ехать. Вызволил бы тогда Настю. Там капитана каждая собака страшится. Только не согласился… – Федор ударил себя по колену. – Не согласился, собака такая! Я уж и палаш над ним заносил. Сейчас, говорю, кончать буду, не доводи до греха! А он только вверх глаза уставит и отвечает: «Не могу закон преступить. Не мой приказ, и выпускать дело не мое». Да чтоб ему такую малость сделать? Скажи, ваше благородие? Или почуял, что не стану его прибивать?

– Где он сейчас?

– Все там же, на Рогожинском. Только мне теперь все равно. Он связанный лежит, пусть выпутывается как хочет. Какие-нибудь смертные пройдут, развяжут.

– Что теперь думаешь делать?

– Что делать? Я вот целый вечер у приюта крутился. Думал, силой Настю возьму. Пистолет у меня есть и палаш. Лошадей тут недалеко оставил, у Никольского моста. Переоделся, чтоб свои не узнали. Только опять жеузнают. Что же мне, Горелову, со своими, какие они ни на есть, биться? Да и не одолеть…

– Послушай, Федор, а почему мне к Листову нельзя?

– В тот дом-то? Там сейчас охрана. Я сейчас от приюта шел, решил завернуть, потянуло. Так еще издали услышал голоса Цыбикова и Шестопятова. Это фельдфебели наши. Самые псы цепные.

– А днем там никого не было, даже хозяев.

– Да, видать, служба в харчевню пошла. Цыбиков сивалдай любит. А что охрану кинули, так это им просто. Но ежели бы вас увидали, вцепились бы, как пиявки.