Эдуард Веркин - Пролог (сборник) Страница 19

Тощан. Весной ему стало лучше, кровь перестала лезть из горла, он начал ходить, а потом гулять, начал есть и набирать вес.

Матушка. Она не плакала, когда я собирался, и не плакала, когда я уходил. Ведь я обещал когда-нибудь вернуться.

Добрый час, веселая минутка. В левом внутреннем кармане. Потемневший серебряный футляр. Тяжелое золотое перо. Всегда со мной. Всегда.

Я закончил письмо, свернул в треугольник, запечатал сургучом, все как у нас полагается. Купец оставил соль, удалился довольный.

Лирники запели громче, про безнадегу какую-то. Сестрорецкий вернулся с яблоком, начал с превосходством грызть.

Скорее всего запугал зеленщицу, давно за ним замечаю. Подойдет к какой-нибудь бабе на базаре, станет напротив, достанет блокнот, карандаш угольный достанет и делает вид, что записывает. Поглядит на бабу – и в блокнотике почиркает, поглядит – почиркает. Бабы пугаются, думают, он им грыжу прописывает, и, чтобы не прицепилось, угощают Сестрорецкого, кто морковью, кто кочерыжкой, а кто и патокой.

Захотелось яблока, Сестрорецкий ел его вкусно. Ладно, пускай.

– Слушай, а ты про Виолетту собираешься повесть заканчивать? – спросил Сестрорецкий.

– Собираюсь вроде.

– Да уж… Слушай, отдай ее мне, а? Скоро надо курсовую сдавать, а у меня что-то кризис… Искания какие-то, маета.

– Ты же поэт, – напомнил я. – А про Виолетту проза.

– Так я ее в стихи перелицую, поэма будет. На прошлом съезде тебе что говорили? Что с детской литературой у нас плохо, нет ее совсем, прохудилась в дуршлаг, надо возрождать.

– Ты хочешь ее возрождать?

– А что? Возрожу. Это верное.

– Нет, про Виолетту я сам. Я брату обещал, не могу теперь.

Сестрорецкий зевнул, огляделся.

– Слушай, а что там было написано? – спросил он.

Яблоко Сестрорецкий съедал всегда до последнего кусочка, с семечками, только хвостик оставлял. Хвостик оставил, в меня кинул.

– Где?

– На спине у того бродяги. Ну, наколка, в конце третьей главы. У тебя в рассказе.

– У грамотея-то?

– Да какой он грамотей… – Сестрорецкий достал ножичек и стал аккуратно чистить ногти. – Клован дешевый. Ты же сам рассказывал – он даже мышей толком выписать не мог. Любой сопляк-первокурсник может выписать мышей, даже ты можешь выписать в два счета…

– Он просто болел, – возразил я. – У него пальцы плохо двигались…

– Он просто лгун и клован. Шарлатан. Просто жалкий шарлатан, ему бы в лекари лучше. Могу поспорить, его даже в Союз не приняли. Или выгнали за творческую недостаточность. Так что написано?

– «Убью за «тся» и «ться», – ответил я.

У него на спине было выбито «Убью за «тся» и «ться».

Сестрорецкий достал блокнотик, записал.

– А что, мне нравится, – сказал он. – Хорошая наколка, со смыслом. Ее носитель как бы грамматически непоколебим. Конечно, для статуса не годится, но вообще неплохо, совсем неплохо. Скажу больше – «Убью за «тся» и «ться» – отличное начало для поучительного сонета.

Эдуард Веркин. Весенний рейд

Весенний рейд

День – 10

Скоро.

Скоро рейд.

Уже почти месяц, как мы перешли на рацион «В». Вместо пяти капсул все получают четыре. Четыре капсулы – это тоже ничего, жить можно. Вот если три, то с жизнью возникают сложности – голова кружится и руки дрожат. А если голова начинает кружиться и руки начинают дрожать, на драге работать уже нельзя, не допустят по технике – под гусеницы затянет, потом по отвалам кусочков не собрать. А если не будешь работать, переведут на три капсулы пожизненно как иждивенца. И тогда уже не руки, уже под коленками будет дрожать и не очень весело. Посиди-ка хотя бы четыре месяца на трех капсулах, станешь как смерть!

Невесело.

Вообще четыре капсулы означают только одно – скоро рейд. Рейд. Я уже взрослый, я уже могу участвовать. Вполне.

Рейд – это самое лучшее. Люди месяцами сидят по норам, а это нелегко очень. Особенно для старых. Старым тяжело ощущать сорок ярдов над головой, тяжело находиться в помещении, в котором можно стоять или лежать, а ходить уже нельзя, сразу в стены упрешься. А я вот, наоборот, как раз только такие помещения и люблю, чтобы места поменьше, а многие мучаются. А я не мучаюсь, мне что мало места, что много места – все равно.

Внизу плохо, на поверхности тоже несладко. Неделя на поверхности, чуть зазевался, и все – и заячья болезнь. А ее лечить – одна мука, у меня два раза была. Уколы в глаза, уколы в глаза, пот, тошнит все время, и в зрачках все время солнце, солнце, солнце.

Так что рейда ждут все. А я особенно. Жду, я ведь никогда еще не ходил. Никуда не ходил, ни по вертикали, ни по горизонтали. Я вообще дальше чем на пять миль от города не удалялся даже. Да дальше и некуда тут удаляться, вокруг распадки, ущелья, каньоны и трещины. А лабиринт? Чтобы пройти через него, надо экспедицию организовывать настоящую! С танками.

Ну, иногда вниз еще можно прогуляться, по старым пещерам, это да. Но туда особо далеко не продвинешься, там жарко и радиация и вообще как-то.

Поэтому когда урезали паек до четырех капсул, я понял, что надо потихоньку готовиться.

А еще через три дня мать подарила мне свитер! Тогда-то я уже окончательно понял, что меня возьмут. Возьмут! Всем, кто первый раз идет в рейд, дарят свитер. Это такая традиция.

А потом ко мне заглянул отец. Он был настроен серьезно, это по очкам было видно. Когда отец намечает серьезную беседу, он всегда надевает очки.

Отец уселся на раскладушку и сказал сразу, безо всяких предисловий:

– Через неделю уходим. Плюс-минус дни.

– А почему…

Я хотел спросить, почему не предупредили как обычно, за месяц, а еще лучше за два, чтобы все успели как следует подготовиться и настроиться.

– Активность. – Отец указал пальцем в потолок. – Активность повысилась, пятна дрейфуют. К тому же скоро весна, а весной там не так холодно.

– В прошлые разы и зимой летали… – возразил я. – Подумаешь, холодней на пять градусов…

– Пять градусов оборачиваются килограммами гелия, – вздохнул отец.

– Да у нас гелия – под ногами валяется!

Это точно. После Лучистого Озера нам даже обогащать ничего не надо – просто собирай да прессуй в брикеты. Гелия хватит на тысячи лет – сокровища солнечного ветра. Чего экономить? Лучше бы вместо гелия была вода.

– Так и раньше думали, – сказал отец, – что всего полно… Ошибались. Да и не важно это, разговоры все. Решено, что идем сейчас. Без вопросов.

– Да мне только лучше.

Мне на самом деле лучше. От драги я уже устал, не просто устал, смотреть на нее не могу. И руки болят.

– К тому же сейчас расстояние меньше, – сказал отец. – Почти в два раза. Так что мы сможем пробыть чуть дольше, сделать больше запасов… Чем больше запасов, тем лучше, сам знаешь. Да и воды надо взять…

– Да, – кивнул я. – Вода – это хорошо…

Отец сделался еще серьезнее, чем обычно, затем торжественно произнес:

– Ты готов. Ты сможешь выдержать. Пойдешь в семнадцатой группе.

– Я смогу что-нибудь привезти? – негромко спросил я.

– Ты имеешь в виду вещь? – так же негромко спросил в ответ отец.

Я кивнул.

– Сможешь, – ответил отец. – Каждый может взять одну небольшую вещь. Только ознакомься со списком запрещенных предметов. Предварительно.

– Да я и так знаю…

– Ознакомься. Сам знаешь, если притащишь что лишнее, в следующий рейд могут и не выпустить. Будешь на драге загорать, а в этом мало приятного. Поверь мне…

Я верил. Когда-то давно, когда отец был еще молодым, он привез запрещенную вещь и был отлучен на три рейда. Он тогда даже вызвался с горя в Постоянную Поверхностную Экспедицию и целый год не вылезал из танка, в то время как раз проверяли идею насчет воды, один ученый высказался на тот счет, что на планете есть вода. Сейчас мы знаем, что это бред, но тогда многие верили. Постоянная Экспедиция буравила поверхность в тридцатимильном секторе, каждый второй то и дело валялся с заячьей болезнью, мой отец тоже. С матерью моей познакомился в госпитале, там ему сплавляли сетчатку. Романтическая история.

Отец продолжал:

– Быть отставленным от рейдов… Ничего хорошего. Те, кто не ходит в рейды, – они лишены… они многого лишены. В конце концов, увидеть мир можно лишь со стороны, ты сам знаешь.

– Только через очки, – возразил я.

– Через очки – и то хорошо. Многие вообще никогда из города не выходят…

Это точно, многие не выходят, особенно совсем молодые. Они даже на поверхность не могут выйти – сразу в обморок. Это потому, что агарофобы все, боятся открытых пространств.

Я не боюсь, потому что я в отца. Мой отец пилот, один из Восьмерки, а я в него, между прочим. Правда, пилотом мне не стать, я с вычислениями плохо разбираюсь, но наследственность есть. Может быть, стану техническим инженером, когда-нибудь потом.

И пространства я не боюсь.

День – 9

Сразу после работы отец заглянул ко мне и вручил список запрещенных предметов. Я только что принял вечернюю порцию капсул и пребывал в сонном настроении, после белкового вброса всегда так, хочется полежать и подумать, отрыжка мучает. Но отцу этого ведь не объяснишь, он человек старых правил.