Николай Дубов - Небо с овчинку Страница 2

— Вы смеетесь, а для меня это событие колоссальное. Мне предлагают путевку. В дом отдыха. В Алушту.

— Прекрасно! В чем же дело?

— Вот камень преткновения, — сказала тетя, указав на Антона.

— Спасибо, тетя, — сказал Антон, — теперь я буду знать, кто я такой на самом деле.

— Ах, оставь, пожалуйста! Это в переносном смысле…

— Понял? — сказал Федор Михайлович. — Раз в переносном, значит, ты вполне перенесешь. Итак, почему этот юноша стал камнем?

— С собой его взять нельзя, и оставить здесь тоже невозможно.

— А почему невозможно? Он мужчина уже вполне самостоятельный.

Перед Антоном вспыхнул ослепительный свет свободы и тут же погас, оставив горький чад разочарования.

— Что вы говорите! Он и при мне-то безнадзорный, пока я на работе, а так… Что я скажу родителям, если что-нибудь случится? Господи! И надо же, чтобы и отец и мать выбрали такую профессию. Другие инженеры как инженеры, а тут кочевники какие-то. Полгода, а то и больше в разъездах…

Антоновы папа и мама были геологами. Сначала Антон этим гордился, но потом разочаровался. Оказалось, они не ищут никаких ископаемых, а всего-навсего проверяют всякие участки, где должны строить заводы, фабрики или поселки. Хороший ли там грунт, можно ли прокладывать водопровод и канализацию. Страшно интересно…

— Что бы они делали без меня? Возили его в котомке за спиной?

— У некоторых народов детей носят на бедре. В таких случаях удобнее двойняшки. Для равновесия, — сказал Федор Михайлович.

Но тетя Сима не склонна была шутить и расстраивалась все больше.

— Я мечтала об этом всю жизнь, а выходит, так его и не увижу.

— Кого, тетя?

— Фонтан. Бахчисарайский фонтан. «Фонтан любви, фонтан печали…»

— Знаете, это зрелище довольно скучное, — попробовал утешить ее Федор Михайлович. — Стоит в углу каменный ящик. К нему приделаны одна над другой маленькие плошки. Из одной в другую капает вода. Вот и все.

— Ах, боже мой, как вы не понимаете! Ведь он был искрой, которая зажгла воображение поэта…

— Да? Никогда не думал, что фонтан может рассыпать искры. Ну, неважно… Что можно придумать? Ага! У меня есть знакомая девушка, она состоит при таких вот цветах жизни — холит и нежит, словом, пионервожатая. И собирается ехать в лагерь. Хотите, я поговорю с ней, может, удастся пристроить его туда?

— В лагерь? — Антон обозлился, — Нет уж, с меня хватит! «Ребята, туда не ходите, сюда не ходите, этого не делайте, того не говорите, сего не думайте…»

— М-да. — Федор Михайлович улыбнулся. — В общих чертах того, сходственно…

— Но там хорошо кормят, Антоша, ты отдохнешь.

— Меня откармливать не надо.

— Ты просто грубиян и жестокий эгоист. Себялюбец!

Тетя Сима готова была расплакаться. Федор Михайлович огорчился и взъерошил волосы на голове.

— Ну, а мне вы этого эгоиста не доверите? Уверяю вас, я не толкну его на путь порока. Я, как вы знаете, не курю, правда, пью, но мало и редко. Могу перейти на нарзан. На это время. А?

— Как я могу взвалить на вас такую обузу?

— Пустяки! Я давно ощущаю в себе кровожадного тирана и деспота. Мечтаю кого-нибудь угнетать, тащить и не пущать. Держать в ежовых рукавицах и вообще показывать кузькину… — Федор Михайлович поперхнулся. — Словом, положитесь на меня, и вы получите себялюбца шелковым…

Антон улыбался во весь рот, надежды развернули перед ним радужные павлиньи хвосты. Остаться с дядей Федей и Боем — что может быть лучше? Мировецкая мужская компания!

— Важно одно: когда у вас путевка?

— С девятого июля.

Федор Михайлович в отчаянии развел руками:

— Рок! Я думал, август-сентябрь. Бархатный сезон, виноград и прочие радости знойного юга… Ничего не получится! Сам уезжаю пятого в Семигорское лесничество. Я даже рассчитывал Боя оставить на попечение Антона…

— Ну и что? — загорелся Антон. — Ну и поезжайте! Думаете, не справлюсь? Еще как!

— Это, братец, была бы у тебя слишком райская жизнь. Не выйдет. Я за свободу личности, но при условии, что эта личность обзавелась тормозами. У тебя их пока нет…

— Что ж, — горестно вздохнула тетя Сима. — Так и будет. Завтра откажусь от путевки. Еще от одной мечты.

— От мечты отказываться нельзя. Она окрыляет и возвышает… Как на этот счет высказывались великие? — Антон осклабился, но Федор Михайлович свирепо покосился на него, и он присмирел. — Надо что-то придумать… Стоп, стоп, стоп! У меня мелькнула мысль. Не ручаюсь за гениальность, но, кажется, она близка… Что, если сделать так: вы — на юг, а мы втроем — на запад?

— Куда на запад?

— В лесничество. Думаете, ему будет плохо? Соблазнов — никаких. Лес, река. Воздуха — тыщи пудов. Чистейшего. Здоровей. Богатырей. Как идейка?

У Антона перехватило дыхание.

— Право, не знаю… — сказала тетя Сима. — Конечно, хорошо, если мальчик побудет на лоне природы…

— Вот именно. Зачем ему торчать здесь? Хоть и окраина, а все-таки город. Миазмы и маразмы, газы и заразы.

— Да, да, я понимаю… Но это ведь даже не село, насколько я понимаю, а лес. Там всякие животные…

— За последние сто лет львов, тигров, ягуаров и леопардов там не замечено. Волков истребили. Самые хищные животные, с какими он может встретиться, — козел или корова, но для этого ему придется специально идти в село, до которого три километра.

— А река?

— Река отличная. Скалы, заводи, плесы.

— Но он может… утонуть…

— Это я-то? — возмутился Антон.

— Утонуть там можно только, если привязать себе камень на шею, чего, я полагаю, он не сделает. Потом он будет со мной и Боем. Кое на что гожусь я, а Бой — он же водолаз, его основная профессия и призвание — спасать тонущих… Он давно мечтает кого-нибудь спасти. Решайте! Мы — в лес, а вы ныряйте в свою стихию.

— Нырять мне, к сожалению, не придется. Не умею плавать.

— Раз плюнуть.

— Плюнуть?

— Простите, Серафима Павловна, я хотел сказать, что это проще пареной репы — научиться.

— Боюсь, не в моем возрасте.

— Морям все возрасты покорны, — так ведь сказал поэт?

— Умоляю вас! Не выношу, когда уродуют прекрасные строки…

— Больше не буду! Так как, заметано?

Тетя Сима решительно отказывалась и соглашалась, раздумывала и колебалась. Наконец мечта всей жизни, объединенные усилия Антона и Федора Михайловича, неопровержимые доводы и заверения победили. Тетя Сима сдалась, но при условии, что она вызовет по междугородному телефону брата и только с его согласия отпустит Антона.

— Боже мой, боже мой! — сказала тетя Сима, когда Федор Михайлович повел Боя гулять. — Мне просто не верится, что на самом деле сбудется мечта стольких лет… Какой отзывчивый, хороший человек Федор Михайлович!

— Законный парень. Железо!

— Какое железо? При чем тут железо?

— Ну… так говорят.

— Кто «говорят»? Это же дикая бессмыслица!… И он для тебя не «парень», а дядя Федя… Он очень хороший человек, но его манера выражаться… У тебя и так ужасный жаргон. А если ты еще от него наберешься?…

2

Антона качало и заносило. Он не знал, куда себя девать и что делать. Время остановилось, хотя часы шли. И на руке у дяди Феди, и допотопные на цепочке у тети Симы, и тумбовые в столовой, где спал Антон, и настольные в комнате папы, и электрические на углу возле универмага. Часы шли, тикали, стучали, били. Утро сменяло ночь, ночь гасила день, но время стояло. Оно окаменело. Отъезд не приближался, а отдалялся, потому что каждый час был длиннее предыдущего, дню не было конца, оранжевый блин солнца намертво прикипал к эмалевой сковородке неба, день вырастал, вспухал, растягивался в год, а неделя уходила в космическую бесконечность, где не было ни пределов, ни сроков.

Антон маялся, изнывал и томился. Иногда вдруг его пронзало опасение, что поездка не состоится, — он ужасался, впадал в отчаяние, но оно тут же таяло. У него болели скулы от улыбки, растянувшей лицо. Он мог и думать и говорить только об одном. Даже головокружительный, победоносный бег киевского «Динамо» к золотым чемпионским медалям не трогал его; фантастические голы Лобановского и Базилевича оставляли равнодушным. Он прожужжал уши тете Симе и смертельно надоел соседским ребятам. Блаженно улыбаясь, Антон снова и снова говорил им:

— А знаете, ребята…

— Знаем, — отвечали они. — Ты, Бой и дядя Федя… Вчера сообщали по телевизору. Завтра передадут по радио. И скоро с вертолетов будут сбрасывать листовки. Поехали лучше купаться, чокнутый…

Антон не обижался. Они говорили так из черной зависти. Да сейчас он и не мог обижаться. Ни на кого. Весь мир стал прекрасным и удивительным, а люди необыкновенно добрыми и хорошими. И Антон был добрым и хорошим. Он любил всех и готов был всех одарить своей радостью. Он расшибался в лепешку, чтобы помочь и угодить тете Симе. Она всегда была ничего, но только теперь Антон понял, какая у него мировая тетка. Если бы тетя Сима вывалила сейчас на него все изречения всех великих, он перенес бы и это. Но тетя Сима тоже вроде как бы слегка трёхнулась. Она непрестанно говорила об Алуште и Бахчисарае, о море и Чатыр-Даге, и Антон безропотно слушал, хотя ему нестерпимо хотелось говорить самому. О лесе и Бое, о реке, бушующей среди скал, о чащобах и звериных тропах, а прежде и больше всего — о дяде Феде…