Сергей Баруздин - Тоня из Семеновки (сборник) Страница 2

- Сюда. - Она показала на лавку возле печи.

Я поставил ведра.

- Как же тебя зовут? - спросила она.

Я ответил.

- Хорошее имя, - сказала она.

- А мне... - Я хотел было признаться, что мое имя мне очень не нравится.

- Нет, хорошее, - повторила она.

- А вы? Вы одна живете? - робко поинтересовался я.

- Папа в армии, - сказала она, - старшая сестра в Москве в институте учится, а мама у нас умерла в тридцать третьем, во время голода.

- Ну, я пойду, - сказал я. Но на пороге остановился: - А зовут вас как?

- В школе Антониной Семеновной, - объяснила она. - А ты можешь Тоней. Ведь ты почти взрослый.

И она улыбнулась.

Мне было радостно и горько. Она со мной говорила, и говорила всерьез, но она, значит, учительница. И ей не пятнадцать и даже не семнадцать, а все девятнадцать. И это "почти взрослый"! Почему же "почти"?

* * *

В этот день на станции работы не было, хотя мы и пришли туда, но нас послали на уборку гороха.

Мы вернулись в деревню и направились в поле. Еще издали я увидел Тоню и ее девчонок.

- Помощь принимаете? - крикнул я, когда мы оказались рядом.

- Смотря как работать будете, - отшутилась Тоня.

Я снова видел ее совсем близко. Ладная фигура. Тонкие красивые ноги. Быстрые руки. Косы, спадающие вперед.

Я механически срывал стручки гороха в подол рубашки, а сам не отрывал глаз от нее.

Горох был вкусный, сладкий, но мне было не до гороха.

Тоня работала быстро, и я еле поспевал за ней.

Наконец догнал и даже чуть перегнал.

- А у тебя, смотри, хватка, - бросила Тоня на ходу.

* * *

Теперь я не спал по ночам.

Я писал:

Какая ты?

Такая ты,

Что все

Мечты мои

Пусты...

И еще:

Я бормочу спросонья:

Тоня...

Вместо сна я действительно бормотал стихи.

Теперь на реке я махал ей рукой, и она отвечала мне.

Теперь на улице я мог с ней здороваться.

По вечерам ждал, когда она пойдет за водой, но почему-то не заставал ее у колодца.

Зато в выходной день, когда мы работали только до обеда, я увидел ее на лавочке около дома с книгой в руках.

Я поздоровался и спросил:

- Что вы, Тоня, читаете?

- Второй раз "Войну и мир" перечитываю. Какая прелесть! - призналась она. - Ведь читала в педучилище и вроде недавно, а сейчас как будто впервые...

Я "Войну и мир" не читал и, когда речь зашла о моем чтении, весьма кстати (вот, мол, какой я!) вспомнил Мопассана и Достоевского. Их я тоже знал плохо, но все же что-то читал, а главное, помнил по предисловиям. Томик Мопассана был у меня даже в деревне.

- У Мопассана мне больше всего нравится "Измена графини де Рюн" и "Исповедь женщины", а у Достоевского - "Вечный муж", "Сон смешного человека", "Скверный анекдот", - самоуверенно сказал я.

Она вроде удивилась.

Потом сказала:

- А я почему-то думала, что ты стихи больше любишь и даже сам пишешь.

"Откуда же она узнала?"

- Что вы! Что вы! - поспешно опроверг я и, кажется, покраснел.

- Мне так казалось, - просто ответила она.

Меня мучила совесть.

"Как я мог обмануть Тоню? Сказал, что не люблю стихи и сам не пишу! Но не могу же я ей показать те стихи? Конечно, не могу!"

Решение пришло неожиданно.

"Напишу другие. И тогда покажу. Признаюсь, что сказал неправду..."

Я не спал несколько ночей.

И появилось такое:

Мы не забудем поля изрытые,

Села наши и города,

Дотла сожженные, в прах разбитые,

Мы не забудем их никогда.

Мы помним зверства в Пинске и Львове,

Куда притащен фашистский стяг.

За горы трупов, за реки крови,

За все ответит нам подлый враг.

И еще и еще...

* * *

В тот день я не пошел после работы на реку. Решил ждать Тоню в деревне. Заплывы через Оку - все это казалось теперь несерьезным.

Мои товарищи по бригаде явно что-то заметили, особенно местные, деревенские.

- На свидание? - многозначительно спросил один.

- Уж не влюбился ли ты в нашу учителку? - добавил другой.

- Тайна, покрытая мраком, - сказал третий.

Мне было все равно, но я все же буркнул:

- Не трепитесь!

Я болтался по почти пустынной деревенской улице. В кармане у меня были стихи. На лавочке после ослабшей дневной жары сидели самые древние старики и старухи. Возле копошились малые дети.

Наконец я увидел Тоню. Она шла со своими девчонками с реки.

Я неловко остановил ее:

- Здравствуйте, Тоня! Мне... Мне надо поговорить с вами... Можно?

- Идите, девочки, - сказала она. - Так?

"С чего начать?"

Я робел.

- Ну, так? - повторила Тоня, и мне почему-то показалось, что в голосе ее прозвучала обида. Косы ее были мокрыми после купания, с них падали капли воды. Падали на короткое выцветшее платьице с широким вырезом.

Но лицо было доброе. Каре-серые глаза смотрели на меня скорее с любопытством, нежели с обидой. Я успокоился.

Почему-то впервые в голове промелькнуло:

"В Москве никогда не встретишь такую учительницу".

- Я сказал вам неправду, - признался я. - Я люблю стихи и даже сам пишу.

- Значит, я не ошиблась? А ты можешь мне почитать?

Я пожал плечами.

- Пойдем, - решительно сказала она и, взяв меня под локоть, повела к себе домой.

Дома сказала:

- Я только переоденусь...

И скрылась за занавеской у печки.

Вернулась в желтой кофточке и зеленой юбке, еще более привлекательная.

- Почитай...

Я начал читать подряд. "Мщение", "Зенитчикам", "Партизаны", "Красной Армии", "Украина", "Москва".

- Мне нравится, - несколько раз повторяла она.

А когда я закончил, подтвердила:

- По-моему, хорошо.

Потом говорили о стихах. Я вразнобой называл Веневитинова, Баратынского, Батюшкова, Майкова, Кольцова, Языкова, Кюхельбекера, Дениса Давыдова. Мне и правда нравились их стихи.

- А я пишу только юмористические для стенгазеты и журнала, который мы делаем с пятиклассниками, - призналась она.

Это было совсем неожиданно.

Предложила:

- Хочешь, прочту?

Это уже было полное доверие ко мне, как к равному.

Я даже вспыхнул и молча кивнул головой.

Она прочитала:

Три сестрицы под окном

Говорили вечерком.

"Кабы я была царица,

Молвит первая сестрица,

Издала бы я закон:

Теоремы и таблицы

Тайно бросить в бездну волн"

"Если б я была царица,

Отвечала ей сестрица,

Я бы во дворце жила.

Там у зеркала стояла,

Платья, шляпы примеряла

И красавицей была".

Третья молвила сестрица:

"Кабы я была царица,

Я не знала бы забот:

Над контрольной не пыхтела,

Целый день в кино сидела

Вместо письменных работ".

А потом:

На вершину еле-еле

Я с волнением иду.

Неужели, неужели

Я в шестой не перейду!

Не знаю, что меня больше потрясло: ее стихи или ее доверие.

- Очень плохо? - спросила она.

- Да что вы! - воскликнул я. - Такие стихи печатают!

- Правда? - Она то ли обрадовалась, то ли искренно удивилась.

Когда я уже уходил, она невзначай попросила:

- А ты не можешь мне пока оставить свои стихи? Я их перепишу, а потом верну...

Я передал ей свои бумажки и долго еще топтался на пороге.

"Как жаль, что я не могу показать ей те стихи, что про нее, - думал я по пути домой. - А может, показать? Не читать, а просто передать и удрать?"

Ночью я написал еще одно, опять про нее.

Начиналось оно так:

Загорело твое лицо

И обветрело,

Я приду к тебе на крыльцо

С песней светлою...

* * *

Под утро мне приснился странный сон. Будто мы и не на Оке совсем, а на Черном море, в Немецкой слободе под Судаком, где я был в тридцать седьмом, и Тоня в купальнике, которые, носят на юге.

Она идет по воде, как в "Празднике Святого Иоргена" Кторов, а я придерживаю ее за руку, и взгляд ее устремлен вперед, к горизонту, где стоят немецкие корабли со свастикой.

"Может, не надо?" - говорю я.

"Нет, надо! Надо! - упрямо повторяет Тоня, и продолжает идти, чуть касаясь ногами воды. - Мы должны их уничтожить!"

Прямо в глаза нам светит яркое солнце и блестят брызги, но корабли все равно видны, и они направляют в нашу сторону жерла своих орудий. Орудия длинные, и, кажется, вот-вот они упрутся в наши груди.

"Сейчас, сейчас, - говорит Тоня. - Иди смелее! Ведь смелость - это не отчаяние, а осознанная необходимость".

Получается, что не я ее веду, как было вначале, а она меня, и я поспешаю вперед со словами:

"У Грина есть что-то про смелость, но я забыл. Из головы совсем вылетело".

"Грин - это прекрасно, - говорит Тоня. И вдруг удивленно спрашивает: - Почему же мы забыли с тобой Грина? Совсем забыли!"

* * *

Наконец я решился. Купил в сельмаге тетрадку в косую линейку (других не было) и аккуратно переписал в нее все стихи о Тоне. Сверху даже поставил посвящение: "Тоне". Сначала хотел написать сокращенно "АС", как, мне казалось, писали в старину, но потом подумал: "А вдруг она не догадается?" - и написал: "Тоне".

Долго выбирал подходящий момент.

Бродил по деревне. И как-то вечером заметил в ее плотно зашторенном окошке лучик света. На цыпочках пробрался в палисадник и просунул тетрадку под дверь. Будь что будет!