Дикая собака динго, или Повесть о первой любви[2022] - Рувим Фраерман Страница 20

Женя подошла.

Филька вынул из кармана маленький пакетик, сделанный из бумаги, и осторожно положил в ее руку.

— Ты даешь мне слишком много, — с удивлением сказала Женя.

Она развернула бумажку.

Маленький, недавно родившийся мышонок, дрожа, сидел на ее руке. Она с криком бросила его на землю, а девочки, стоявшие поближе, разбежались.

Мышонок, сидя на снегу, дрожал.

— Что вы делаете?! — рассердилась Таня. — Ведь он замерзнет!

Она нагнулась и, подняв мышонка, подула на него, согрела у своих губ теплым дыханием, потом сунула его к себе под шубку за пазуху.

В это время к толпе направлялся человек, которого никто в этом городе раньше не видел. Он был в сибирской шапке из лисьего меха и в дорожной дохе. [5] Ноги же его были обуты плохо. И это увидели все.

— Кто-то приехал сюда, — сказал Филька, — не здешний.

— Не здешний, — подтвердили другие.

Все смотрели на него, пока он подходил. А маленькая девочка с проворными ногами даже ухватила его за шубу.

— Дядя, вы инспектор? — спросила она.

Он подошел к группе, где стояла Таня, и сказал:

— Скажите мне, ребята, как попасть к директору?

Все отступили назад. Это мог быть в самом деле инспектор.

— Почему же вы молчите? — спросил он и обратился к Тане: — Проводи меня ты, девочка.

Таня оглянулась, полагая, что он говорит другой.

— Нет, ты, девочка, ты, с серыми глазами, у которой мышонок.

Таня посмотрела на него, раскрыв широко глаза и громко жуя свою серу. Из-за плеча ее выглядывал мышонок, пригревшийся под воротником ее шубки.

Человек улыбнулся ему.

И тогда Таня выплюнула серу и пошла вперед к крыльцу.

— Кто это? — спросил Коля.

— Это, наверное, инспектор из Владивостока, — сказали ему другие.

А Филька вдруг крикнул с испугом:

— Это герой, честное слово! Я видел на груди его орден.

XIII

Меж тем это был писатель. Кто его знает, зачем он приехал в этот город зимой без валенок, в одних только сапогах. Да и сапоги его были не из коровьей кожи, прошитой, как у старателей, жилками, а из обыкновенного серого брезента, который никак уж не мог согреть его ноги. Правда, на нем была и длинная теплая шуба, и шапка из рыжей лисы. В этой шубе и шапке его видели и в клубе у пограничников. Говорили, будто он родился в этом городе и даже учился в этой самой школе, куда сегодня пришел.

Может быть, захотелось ему вспомнить свое детство, когда он рос здесь мальчиком, и пусть холодный, а все же родимый ветер дул в его лицо и знакомый снег ложился на его ресницы. Или, может, захотелось ему посмотреть, как новая поросль шумит теперь на берегу его реки. Или, может быть, соскучился он со своей славой в Москве и решил отдохнуть, как те большие и зоркие птицы, что целый день паря́т высоко над лиманом и потом опускаются на низкие ели прибрежья и отдыхают здесь в тишине.

Но Таня не думала так. Хотя она уже знала, что этот человек — писатель.

Пусть это не Горький, думала она, пусть это другой, но зато он приехал сюда, к ней домой, в ее далекий край, чтобы и она могла посмотреть на него своими глазами, а может быть, даже прикоснуться к его шубе рукой.

У него были седые волосы на висках, хотя он еще не был стар, и тонкий голос, который поразил ее.

Она только боялась, как бы он не спросил ее вдруг, любит ли она Пушкина и нравятся ли ей его собственные книги.

Но он ни о чем не спросил. Он только сказал:

— Спасибо тебе, девочка. Что же ты сделаешь с мышонком?

И хотя, как многие слышали, писатель ничего особенного не сказал, а все же доставил всем немало хлопот.

Как хорошо было раньше, когда раз в десять дней Александра Ивановна по вечерам, после уроков, занималась с литературным кружком!

Они усаживались все за длинный стол в пионерской комнате, а Александра Ивановна садилась в кресло. Она становилась как будто немного другой, чем в классе, словно из далекого странствования приплывала к ним на невидимом корабле. Она клала подбородок на свои сплетенные пальцы и вдруг начинала читать:

Когда волнуется желтеющая нива

И свежий лес шумит при звуке ветерка…

Затем подумает немного и скажет:

— Нет, не то я хотела вам сегодня прочесть. Лучше послушайте вот что:

И он к устам моим приник,

И вырвал грешный мой язык,

И празднословный и лукавый,

И…

Ах, дети, я так хочу, чтобы вы поняли, каким чудесным бывает слово у поэта, каким дивным смыслом наполнено оно!

А Филька ничего не понимал и готов был без сожаления вырвать свой язык, который только и делал, что колотился без толку о его зубы, помогая им жевать все, что попадало в рот, а ни одного такого стиха сочинить не мог. Но зато он отлично говорил как китаец, стоявший на углу с липучками. «И мало-мало есть, — говорил он, — и худо есть, и шибко хорошо».

Все над ним смеялись.

Потом Женя читала стихи о пограничниках, а Таня — рассказы. Коля же всегда критиковал бесстрастно, жестоко и сам ничего не писал: он боялся написать плохо.

Но совсем недавно, несколько дней назад, Таня прочитала им свой рассказ о маленьком мышонке, который поселился в рукаве старой шубы. Он жил там долго. Но однажды шубу вынесли из кладовой на мороз, и в первый раз мышонок увидел снег. «И как только людям не стыдно его топтать — ведь это же сахар!» — подумал мышонок и выпрыгнул из рукава. Бедный мышонок! Как он теперь будет жить?

На этот раз Коля ничего не сказал дурного. Его молчание Таня сочла за похвалу и целый день и всю ночь, даже во сне, ощущала счастье. А утром разорвала рассказ и выбросила вон.

«Неужели, — думала она, — даже не похвала, а только молчание этого дерзкого мальчика может меня сделать счастливой?»

Но сегодня на занятиях было совсем иначе.

Странные заботы посетили их круг. Где достать цветы, чтобы поднести их вечером писателю? Где их взять зимой, под снегом, когда даже простые хвощи на болоте, когда даже последняя травка в лесу не осталась живой?

Все думали об этом. И Таня думала, но ничего не могла