Екатерина Рязанова - На пороге юности Страница 27

— А то как же, — согласился Антонов. — Небось ты человек самостоятельный. Не за ручку же мне тебя водить...

Студенческое общежитие чем-то напоминало Олегу колхозный клуб, оборудованный девчатами для «помощников».

Так же тесно в ряд стояли кровати, но здесь одеяла были одинаковые, а наволочки не цветные, а просто белые.

— Привел все-таки? — встретил Антонова недоброжелательный возглас высокого блондина, который еще в столовой смотрел на Олега косо. — Где ж ты его положишь?

— Вместе ляжем, — просто ответил Антонов. Он, казалось, не замечал недоброжелательства высокого.

Блондин, как лошадь гривой, тряхнул длинными волосами и заговорил громче:

— Ты соображаешь? Вшей нахватать хочешь?

— Не твоя печаль, — буркнул Антонов, вдруг поскучнев лицом и принимаясь тереть под очками переносицу.

— Нет, уважаемый филантроп, моя! Я протестую как твой ближайший сосед по койке. Ты погляди-ка на своего протеже. Комментарии, как говорится, совершенно излишни!

Олег съежился и постарался быть как можно менее заметным. Ему теперь ужасно не хотелось покидать эту чудом встреченную веселую компанию практикантов-геологов. А этому «рыжему черту», как он про себя уже назвал высокого блондина, он мысленно желал подавиться и своей койкой, и своей чистой рубахой, и чем только возможно.

Антонов, не отвечая блондину, достал рюкзак и, покопавшись, выбросил на постель синие трусики, старую, полинявшую майку и полотенце. Затем он молча присоединил ко всему этому кусок мыла, истертый кусок мочалки и так же молча сунул все в руки Олега. Взял его за плечо и вывел в коридор. Только там он нагнулся к Олегу и, подмигнув ему, вполголоса произнес:

— Душевая в конце коридора направо. Как помоешься, свое барахло не надевай. Беги прямо в трусиках, все равно спать. А свое все в душевой оставь. Я попрошу нашу уборщицу постирать. Ладно?

— Ладно, — едва сдерживая радость, ответил Олег и помчался в душевую.

Нелегкие разговоры

Утром Олег сквозь сон слышал, как Антонов поднялся, одеваясь, вполголоса переговаривался с соседом и наконец ушел.

Когда Олег проснулся, в общежитии никого не было. На тумбочке возле кровати лежали пара яиц, огурцы, хлеб. Поодаль виднелась прижатая огурцом записка:

«Я ушел по делу. Жди меня дома. К обеду зайду. Антонов».

Олег поискал глазами свою одежду. Ее нигде не было. Вскочив с постели, он побежал в душевую. Снова принял теплый, ласковый душ. Но одежды не было и здесь. Олег возвратился в комнату и, усевшись на постели, задумался.

Даже на улицу теперь не выйдешь! Куда сунешься в одних трусах?

В комнату неслышно вошла уборщица и молча принялась мыть пол. Она с трудом ворочала тяжелые тумбочки и кровати.

Олег решил помочь женщине.

— Давайте я буду передвигать, а вы только мойте, — предложил он.

Уборщица отжала тряпку и, отведя локтем спустившуюся на лицо прядь волос, посмотрела на Олега без улыбки. Это была пожилая женщина. Волосы ее были почти совсем седые, лицо в частой сетке морщин.

— Ну что ж! Помоги, коли охота есть!

Олег начал так решительно сдвигать кровати, что женщина остановила его:

— Потише, сынок, пол поцарапаешь!

Некоторое время они работали молча. Потом уборщица спросила:

— Твои, что ли, рубаху да штаны мне вчера постирать дали?

— Мои! — обрадовался Олег. — А где они?

— Сохнут. К обеду выглажу... Где ты так завозился? Рубаха как земля. Тоже, что ли, нефть искал?

— Да-а... Нет. — Олег густо покраснел и тряхнул головой. Врать больше было нестерпимо. — Нет, я сам...

После разговора с Антоновым рассказывать о себе было легче, и он коротко поведал старой женщине о своих блужданиях.

— Да батюшки! — воскликнула женщина, когда он кончил.— А как же мать, мать-то как тебя отпустила?!

— Она ничего не знала, — признался Олег. — И сейчас еще не знает.

Уборщица села на койку и, опустив тяжелые руки, глядела на Олега и явно не видела его. Потом негромко и певуче заговорила:

— Ох, не жалеете вы сердца материнского, обормоты! Утонул, поди, думает, пропал сынок. Ума, верно, бедная, решилась!.. Разрывается, поди, сердечко на мелкие части!..— И вдруг схватила тряпку и замахнулась на Олега: — Уйди, чертенок, от греха!

Переход был так внезапен, что Олег и правда отскочил в сторону, опасаясь, что грязная тряпка угодит ему прямо в лицо. Но уборщица нагнулась и принялась ожесточенно тереть уже чистую половицу.

Олег попытался продолжать передвигать тумбочки, но женщина сердито двинула ведро и прикрикнула:

— Уходи с глаз долой, сама домою!..

Уходить было некуда. Олег пробрался к своей кровати, присел. Уборщица скоро вышла, все так же сердито погромыхивая ведром.

Олег пожалел, что был откровенен с этой грубой женщиной.

Он прилег на подушку и подумал, что с него довольно и больше ни с кем он разговаривать не станет. Надо разыскать Юрку и поворачивать домой. Хватит глупостей...

Громкий голос в коридоре заставил его поднять голову. Голос был удивительно знакомый.

— Который тут наш приемыш? Этот? — спрашивал голос.

Олег вскочил.

— Постой, постой, брат, да мы с тобой вроде как бы знакомы! Олег? Павлов? Это ты, оказывается, путешествуешь! Глядите-ка, Миклухо-Маклай, Робинзон, Пржевальский! А?

Высокий загорелый человек в клетчатой ковбойке и простых брюках, заправленных в брезентовые сапоги, хлопал Олега по плечу, вертел его в разные стороны и никак не давал себя разглядеть. Наконец это Олегу удалось, и он замер на месте. Перед ним стоял не кто иной, как отец Василия Кузьмина — Викентий Вячеславич. Он весело улыбался и с интересом разглядывал Олега. Потом подвинул табурет, уселся, расставив ноги, и, притянув к себе Олега, сжал его плечи сильными загорелыми руками.

— Ну, — спросил он, — давно в бегах? Один?

«Ну вот! Опять все сначала», — подумал Олег и молча переступил с ноги на ногу.

— Отлично. — Викентий Вячеславич не стал настаивать.— Вижу, что не один. Но за товарища говорить не хочешь. Ладно. Почему голый? Ага, костюм в стирке? Давно из дому? Недели две будет?

Олег усмехнулся, дивясь про себя догадливости геолога.

— Может, и Васька мой с вами? А? Ты уж признавайся. Ах, да! Вы теперь не дружите с ним! А жаль, брат, очень жаль... То есть не то жаль, что Васьки с вами нет, а то жаль, что не дружите больше...

Он опустил руки и стал шарить по карманам, разыскивая папиросы. Закурив и выпустив струйку синеватого дыма, Викентий Вячеславич продолжал:

— А Василий тебя любил, это я могу сказать тебе определенно. Плохо ему без твоей дружбы. Что же ты товарища в трудную минуту не поддержал?

— Поссорились мы, — хмуро признался Олег и поспешил пояснить: — Только я не знал, что у него... что у вас дома что-нибудь...

— Да, брат, дома у нас беда... Василий тебе ничего не рассказывал?

— Нет, никогда.

— И о матери своей никогда ничего не говорил?

— Нет.

— Да. Вот то-то! Мальчишество, гордость или боязнь тут — не пойму я что. А ведь ты знаешь Полину Кузьминичну?

— Знаю, как же! — поспешил заверить Олег.

Викентий Вячеславич затянулся дымом и задумчиво посмотрел на разбитое блюдечко на подоконнике. Потом примерился и стряхнул в блюдечко пепел.

— Садись-ка, Олег. Я тебе сам расскажу о нашей семье.

Олег опустился на кровать, а Викентий Вячеславич еще некоторое время молча курил. Потом начал:

— Ты, брат, войны не помнишь. Сам ничегошеньки не видел, и родители твои охраняли тебя от многих бед, которых и после войны было вот как достаточно. А мне не пришлось своих поберечь. В разъездах, в экспедициях — кутерьма! Иной раз не успевал о семье и подумать.

Как началась война, оказалась моя Полина Кузьминична с грудным Васильком да со старшей дочерью под Смоленском у родных. Сначала всполошились было, хотели уходить, а потом решили отсидеться. Да и плохо решили. Бежать пришлось под обстрелом, под бомбами. Василек на руках, дочка за юбку держится и узелок несет. А самой тоже на руки впору — девятый год ей шел, во втором классе училась. Славная была девочка...

Викентий Вячеславич старательно загасил папиросу о разбитое блюдечко и тут же закурил новую. Олег не шевелился.

— Так вот. Шли они, пока не добрались до железной дороги. Какой-то эшелон их подобрал. И неизвестно, что хорошо, а что худо в те времена было. Один от самой границы шел и живым остался, а другие в тылу погибали...

Иной раз думаю, не потянись они к железной дороге, может быть, жива бы дочка была. Да... В эшелоне разный народ собрался. Беженцы. Матери с детьми, раненые красноармейцы. Лето. Жара, мухи. Воды не добьешься. Поезд то мимо станций летит, то посреди поля остановится и стоит. Василек совсем малыш был. Без воды с грудным ребенком в летнее время гибель!.. Вот и послала наша мать Наташу вместе со всеми раздобыть воды. Бидон дала. Поезд как раз остановился возле леса. Много народу за водой пошло. Тут и налетели фашистские самолеты. Сверху видно — народ. Стали поливать из пулеметов. Несколько бомб сбросили на эшелон. Не попали, машинист вырвался. Те, кто в вагонах сидели, — живы остались, а кто за водой пошел — половина не вернулась. Наташу принесли на руках... И двух часов не протянула...