Марсель Паньоль - Слава моего отца (Детство Марселя - 1) Страница 3

Я любовался нашими сокровищами, этой "техникой", к которой маленький Поль не смел прикасаться: он верил, что колющие или режущие инструменты могут по своей воле причинить зло, и не видел большого различия между пилой и крокодилом. Мой брат Поль был маленьким карапузиком, белокожим, и круглощеким, с большими светло-голубыми глазами и золотистыми локонами. Он был задумчив, никогда не плакал и любил играть один под столом какой-нибудь пробкой или мамиными бигуди. Однако он живо смекнул, что сейчас затевается важное дело; он вдруг куда-то убежал и принес нам, улыбаясь во весь рот, две веревочки, игрушечные целлулоидные ножницы и гайку, которую нашел на улице.

Мы встретили это пополнение нашего инвентаря громкими возгласами восторга и благодарности, а Поль покраснел от гордости.

Отец усадил Поля на табурет, наказав ему оттуда не слезать.

- Ты будешь нам очень полезен, - сказал он, - ведь они очень хитрые: начнешь искать какой-нибудь инструмент, а он мигом это понял и прячется подальше...

- Потому что они боятся, что их будут бить молотком! - подхватил Поль.

- Разумеется, - ответил отец. - Ну вот, ты и будешь сидеть на табуретке и смотреть за ними во все глаза: это сбережет нам много времени.

* * *

Каждый вечер, в шесть часов, я выходил вместе с отцом из школы на улице Шартре, самой большой начальной школы в Марселе, где я учился, а наш Жозеф учил. Он был тогда на двадцать пять лет старше меня, как, впрочем, и потом. Но тогда рядом со мною шел смуглый молодой человек невысокого роста, хоть он и не казался маленьким. Нос у него был довольно длинный, но совершенно прямой, и длину его очень кстати скрадывали с одной стороны очки с большими стеклами в золотой оправе, а с другой - усы. Голос у отца был низкий и приятный, а иссиня-черные волосы завивались в кудри, когда шел дождик.

Возвращаясь из школы домой, мы говорили о нашей работе и по дороге покупали какие-нибудь мелочи, которыми забыли запастись: столярный клей, шурупы, баночку краски, напильник. Мы часто наведывались в лавку старьевщика он стал нашим другом. Я проникал в сокровенные тайники мира чудес, потому что теперь мне позволяли рыться во всех углах лавки. А там имелось решительно все; однако купить то, за чем пришел, никогда не удавалось... Придя за метлой, мы уносили корнета-пистон или дротик, тот самый, которым, по словам нашего друга, был убит принц Бонапарт. А когда мы являлись домой, мать сразу - таков уж был порядок - отбирала у нас нашу добычу, поспешно мыла мне руки и терла наши трофеи щеткой, смоченной в жавелевой воде. Претерпев эту медицинскую чистку, я скатывался кубарем вниз по лестнице в погреб и заставал отца с Полем в "мастерской".

Она освещалась керосиновой лампой. Лампа, так называемая "молния", была медная, кое-где с вмятинами; кругообразный фитиль выходил из медной трубки, а сверху надевался металлический колпачок, который заставлял пламя гореть венчиком. Этот венчик был довольно широк, и для того чтобы ламповое стекло, которое англичане метко прозвали "дымоходом", могло вместить этот огненный венчик, оно книзу расширялось, имело шарообразную форму, и пламя казалось особенно ярким. Эту лампу мой отец считал последним словом техники; она действительно давала очень яркий свет, но и распространяла прескверный, вполне современный запах перегара.

Ремонт мебели мы начали со сборки стульев. Это оказалось настоящей головоломкой, и решить ее было особенно трудно потому, что ножки не входили в гнезда поперечных брусьев и все они были разной длины.

Мы отправились в лавку старьевщика и заявили протест; он сначала прикинулся удивленным, а затем дал нам еще одну связку таких брусков да еще настоял, чтобы мы приняли от него маленький подарок: пару мексиканских стремян.

Употребив немалое количество столярного клея, плитки которого я растворял в теплой воде, мы восстановили шесть стульев в их первоначальном виде и покрыли лаком. А мать сплела из прочной бечевки сиденья. И вдобавок, неожиданно для всех нас, украсила их тройной каймой из алого шнура.

Расставив стулья вокруг обеденного стола, отец долго их созерцал; потом объявил, что после такой отделки за эту мебель можно взять по крайней мере впятеро дороже, чем заплачено; словом, он не преминул лишний раз заставить нас восхищаться его изумительным даром "делать находки" в лавках старьевщиков.

Затем настало время заняться комодом, ящики которого так заклинило, что пришлось разобрать его на части и основательно поработать рубанком.

Эта работа продолжалась не больше трех месяцев, но в памяти моей она занимает огромное место: именно тогда, при свете лампы "молния", я открыл, что руки мои наделены умом, а самые простые орудия труда - чудодейственной силой.

* * *

В одно прекрасное четверговое утро мы выставили наконец в нашем коридоре всю мебель, предназначавшуюся для летних каникул. На эту выставку был приглашен как эксперт наш друг старьевщик и дядя Жюль, как человек, способный оценить наши труды.

Здесь, пожалуй, уместно будет рассказать о моем дяде Жюле. У него были пушистые каштановые усы, рыжие густые ресницы, большие голубые глаза, немного навыкат, смуглый румянец на щеках и кое-где на висках серебряные нити.

Дядя Жюль родился среди виноградников, в том самом позолоченном солнцем Руссильоне, где на улицах так часто можно увидеть людей, катящих винные бочки. Он уступил братьям усадьбу с виноградником, а сам стал первым интеллигентом в своей семье, избрав профессию юриста, и служил в префектуре9. Но он остался каталонцем10 и раскатисто выговаривал звук "эр"; казалось, в горле у него перекатывались камушки, как в гремучем ручье.

Я исподтишка передразнивал его, на потеху Полю. Мы ведь всерьез считали провансальское произношение единственно правильным французским произношением, потому что так говорил наш отец, член экзаменационной комиссии на выпускных экзаменах средней школы; следовательно, раскатистые "эры" дяди Жюля были явным признаком какого-то физического недостатка.

Мой отец и дядя, женатые на сестрах, дружили, хотя дядя, который был старше и богаче нашего Жозефа, подчас держался с ним покровительственно.

Время от времени дядя начинал возмущаться чрезмерной, по его мнению, продолжительностью школьных каникул.

- Я допускаю, - говорил он, - что детям нужно так долго отдыхать, но учителей-то можно пока использовать на другой работе!

- Вот-вот! - насмешливо отвечал отец. - Послать бы их на два месяца заменять измученных чиновников префектуры: каково им, беднягам, целый день ловить мух и протирать штаны в канцеляриях!

Но в своих дружеских стычках они дальше этого не заходили и никогда не упоминали, разве что иносказательно, о главном пункте разногласий: ведь дядя Жюль ходил в церковь!

Когда отец узнал со слов матери, которой тайно поведала об этом тетя Роза, что Жюль дважды в месяц ходит причащаться, он пришел в ужас: "Ну, дальше идти некуда!" Мама стала умолять его примириться с этим, а главное - не высмеивать при Жюле попов.

- Ты думаешь, он бы на самом деле рассердился?

- Я уверена, что он больше не переступил бы наш порог и запретил бы Розе у меня бывать.

Отец, грустно покачав головой, вдруг сердито закричал:

- Вот! Вот она, нетерпимость этих фанатиков! Разве я мешаю ему ходить каждое воскресенье в церковь есть своего бога11? Разве я запрещаю тебе ходить к сестре оттого, что она замужем за человеком, который верит, будто создатель Вселенной нисходит по воскресеньям с небес и превращается в сто тысяч стаканчиков с вином? Ладно же, я докажу ему, что у меня широкие взгляды. Я посрамлю его своим свободомыслием. Нет, я не стану говорить ему ни об инквизиции, ни о Каласе12, ни о Яне Гусе13, ни о стольких других страдальцах, которых церковь послала на костер; я ничего не скажу, ни о папах Борджиа14, ни о папессе Иоанне15. И если он даже попытается проповедовать мне разный религиозный вздор - по сути говоря, всякие бабьи сказки, - я отвечу ему вежливо, а смеяться буду себе в бороду!

Но у моего отца не было ни бороды, ни охоты смеяться. Однако свое слово он сдержал, и дружбу его с Жюлем не омрачало даже срывавшееся сгоряча у кого-нибудь из них замечание, которое, правда, бдительные жены тотчас старались замять: они чему-то вдруг начинали громко удивляться или заливались пронзительным смехом, причину же своего странного поведения придумывали после.

Итак, дядя Жюль был приглашен на выставку нашей дачной мебели, чтобы восхищаться, а старьевщик - чтобы дать свое заключение. Так они и поступили; дядя восторгался, старьевщик высказался как знаток: похвалил шипы, одобрил пазы и нашел клей превосходным. И так как все в целом решительно ни на что не было похоже, то эксперт объявил, будто мебель наша в стиле "провансальской деревни", а дядя Жюль с глубокомысленным видом это подтвердил.

Мама была очарована красотой обновленных вещей и, как и предсказал отец, не могла отвести от них глаз. Особенно любовалась она круглым столиком-одноножкой, который я от избытка усердия покрыл тремя слоями лака "под красное дерево". Одноножка и вправду блистал красотой, но смотреть на него было приятнее, чем его трогать; стоило вам положить на стол ладони, и вы уже не в силах были с ним расстаться: вы могли унести его с собою куда угодно. Кажется, все заметили это неудобство, но никто и виду не подал, чтобы не испортить нам праздник.