Василий Юровских - Синие пташки-пикушки (рассказы) Страница 3

Однако перед длинным исетским мостом спустились с крутой дамбы и очутились у речной шири. Во всю ширь бежала и бежала слегка мутноватая вода, на мели у песочного мыска темно-зелеными щепками торчали неподвижные щурята, плескались и слепили глаза незнакомые рыбины.

- Смоем-ко дороженьку, - наклонилась к реке бабушка, и я тоже осмелился набрать пригоршнями ласковой прыткой воды.

Щурята сразу сгинули вглубь, и только неведомые светлые рыбки смело подскакивали над рекой, и течение тут же разглаживало круглые морщины.

Умылись, подержали ноги в воде и доели лепешки из кобыляка. Теперь можно додюжить, пока расторгуем табак и варенец, а потом и хлебного наедимся.

Базар совсем не походил на тот, какой я ожидал увидеть, когда слушал бабушкины рассказы. Далматовский торжок, по ее словам, считался вторым после Ирбита и Крестов. В Ирбит на ярмарку съезжались купцы даже из заморских стран, там покупали все, что душе угодно.

Однако и в Далматово раньше по базару глаза разбегались. Тыщи пудов рыбы - осетров, стерляди, сырков и окуней, обозы с хлебом, говяжьи, бараньи и свиные стяги, сало и масло топленое, семя конопляное, кожи и овчины, холсты льняные и конопляные, гуси и утки, шкурки горностаевые и заячьи... А самовары пузатые с чаем, витушки и калачи, шаньги и баранки... А сколько фигурных пряников, белые "головы" сахара, расшитые малиновым гарусом казанские пимы, чай и леденцы в баских железных банках...

Вместо длинных крытых рядов вокруг площадки у вокзала тянулись вкопанные столбики с набитыми на них нестругаными досками. Они напоминали не столы, а лавки и нары по лесным избушкам и в бригадных конюховках. За прилавком стояли те, у кого товар побогаче, а кто победнее, навроде нас, сидели прямо на земле. Возле них отыскали и мы свободное место, прижались к бородатому старику.

Бабушка не торопилась развязывать котомку с табаком и открывать горшок варенца. Она приглядывалась и прислушивалась к публике, а я рассматривал нашего соседа. Он, казалось, не верил лету и потому оделся по-зимнему. На густые брови была надвинута старая овчинная шапка с надорванными ушами, из-под бурого в заплатах зипуна торчали подшитые брезентом чесанки. Тонкий прямой нос и худое коричневое лицо скрадывала густая, чуть рыжеватая с проседью борода. Печально смотрел он на что-то завязанное в большую старинную шаль. Видать, чего-то принес продавать и жалко ему расставаться с вещью, поэтому не решается показывать свой товар, хотя торговля идет вовсю.

- Свежие шаньги, свежие шаньги! - в нос распевает дородная, толстощекая баба. Одета она чисто и аккуратно, бела лицом и красна губами. Перед ней горка сметанных и черемуховых наливчатых шанег, а остальная стряпня в трехведерной корзине прикрыта льняной скатеркой.

Во рту густеет слюна, и я перевожу взгляд на сутулую старушку. Она продает из широких латок сметану и варенец, ловко черпает деревянной поварешкой и скороговоркой приглашает покупателей:

- Испробуйте, милые, испробуйте! Сметана густая, варенец - ешь, не хочу!

"Славная старушка..." - думаю я.

У старушки охотно пробуют деревянной ложкой сметану и варенец, крякают и хвалят, однако редко кто берет. Люди направляются дальше, где высится кадка сметаны, разложены кральки и калачи. Но тут хозяйка с суровым мужицким лицом вовсе не думает угощать задарма. Давеча, когда мы пробирались с бабушкой, она так сузила на меня зеленые глаза, будто крапивой стегнула.

К моей досаде, сметану, кральки и калачи покупают как раз у сердитой бабы, а не у старушки. Молча рассчитываются и без задержки уходят. "Может, от колхоза или сельпо торгует", - гадаю я и поглядываю на городских ребят. Они нахально толкутся по базару, бессовестно пробуют у старушки сметану с варенцом, воруют семечки и табак у деревенских баб и старушек. Как бы и у нас не украли?..

- Чем торгуем, отец? - вспугнул мои мысли хриплый голос над головой.

Возле старика остановилось трое мужиков в одежде железнодорожников.

- А ничем, ребята! - тихо откликнулся дед и полез в карман зипуна за кисетом.

- Как ничем? А здесь что? - кивнул все тот же мужик на узел.

- Гармонья туто-ка, тальянка. Да не ко времени товар-то мой, не до веселья пока что народу, - еще глуше сказал старик, зализывая языком цигарку.

- Так оно, - вздохнул второй и покачал кожаным картузом.

- А ты покажь, дедусь, - мягко попросил третий - круглолицый и черноволосый.

- Показать-то не жалко, показать можно, - пыхнул дымом старик и осторожно развязал концы шали.

Они соскользнули, и мужики и мы с бабушкой увидали тальянку. Потускнел от времени и потрескался черный лак, а лады столь белы, словно не гармонь, а веселый человек улыбнулся во весь рот.

Старик затушил цигарку о брезентовую подошву левого чесанка, легко взял тальянку на колени и чуть-чуть развел алые мехи гармони.

- О це добра! - цокнул языком черноглазый и подмигнул товарищам.

- Сыграй, отец, - попросил первый - белобровый и впалощекий.

Старик положил голову на гармонь и задумался. И тут вдруг протяжно загудел паровоз, и задрожала земля от тяжелого перестука колес. Все оглянулись к вокзалу, а трое мужиков кинулись на станцию.

- Эшелон... - слышал я, как на бегу отрывисто сказал белобровый остальным.

Что-то лязгало и стучало, пока поезд не остановился всеми деревянными вагонами. И когда он затих, по базару порхнули слова: "Солдат... Красноармейцев... Бойцов везут... На фронт..." Бабушка враз оживилась, а старик поднялся и стал сворачивать новую цигарку.

У каждого вагона заоткатывались простенки, и тут же на землю завыпрыгивали солдаты. Они о чем-то спросили у тех железнодорожников, что-то закричали и побежали к базару. Навстречу им визгливо-гнусаво заголосила толстощекая баба:

- Шаньги, свежие шаньги!

- Сметана, варенец, сметана! - подпевали ей.

- Табачок-крепачок, со второй гряды от бани, закури-ка, дружок! взвился чей-то тонкий голос.

Базар ожил: люди поняли, что только сейчас и начнется бойкая торговля. Эшелон, может, долго постоит, и можно распродать и шаньги, и сметану, и варенец, и табачок, и многое-многое другое. А мне и дела не было до купли-продажи. Я забыл и шаньги, и сметану, и кральки, и калачи.

Первыми забежали на базар два солдата в побелевших гимнастерках и штанах. Но все на них ладно сидело, горели на солнце пряжки ремней и пуговицы, ордена и медали. Пилотки одеты набекрень, и как они держались поверх русых чубов - я диву давался. Оба мигом оглядели базар и, как по команде, повернулись к старику с тальянкой, поздоровались чинно, и один, пониже ростом, поинтересовался:

- Играем, папаша?

- Было время, сынки, играл. А теперь вон продаю. Старуха, Кузьминишна моя, хворает, а поесть-то нечего. Худо со старухой, - грустно покачал головой старик.

- И как, нет покупателя?

- Нету-ка. А даром жалко отдавать. С гармонью смолоду живу, ерманскую и гражданскую с ней прожил. Сам на свадьбе своей играл, сыновей женил с тальянкой.

- Сыновья-то чего же... - проговорил и осекся второй, повыше, с широкими полосками на погонах.

- Тамо оне, робята мои, все четверо тамо. И... двоих нам ужо не дождаться, - сдвинул брови старик и протянул солдатам кисет. - А вы, сынки, покурите моего табачку. Покурите...

Дед обрадовался, когда солдаты стали сворачивать цигарки, и даже повеселел. И смотрел он на них неотрывно, как и мы с бабушкой.

- Может, и грешно, папаша, а сыграл бы ты для нас нашенскую, деревенскую, а? - заикнулся коренастый солдат, затягиваясь густым дымом. Когда еще тальянку услышим.

- Чего не сыграть. Для вас, сынки, сыграю. Навроде как бы для своих робят.

Старик как-то очень ловко вскинул гармонь, прикрыл веки, и тонкие сухие пальцы незаметно приласкали лады. И серебристо зазвенели колокольчики-бубенчики, и запели птахи, и посыпалась роса с трав. В нутре тальянки просыпалось деревенское утро, оживали тальники по низям, и леса на увалах, вставали люди и ехали с песней в поле встречать на работе восход солнца...

Музыка замерла, старик к чему-то прислушался, после лихо стряхнул шапку на шаль, и не он, а гармонь вроде бы подбоченилась и пошла кругом отплясывать "барынью". А мне казалось, будто у нас в Юровке вывернулся тракторист Михаил Грачев и кренделем закрутился-закувыркался с припевом:

Лебедин-от мой, лебедин,

Лебедин Иванушка.

А лебёдушка-от Аннушка...

- И... Эх! Шире круг! - ахнул кто-то, и замелькали начищенные сапоги, заподпрыгивали на гимнастерках ордена и медали.

Плясали и солдаты, и командиры, а верховодили те, первые солдаты. Иные стали было чего-то покупать, да как услыхали гармонь - посыпали на ее голос.

- Господи! - дивилась бабушка. - Мне и в девках не довелось слыхивать такого гармониста!

Старик удало наяривал, а солдаты плясали. Я заметил, как из круга исчез коренастый солдат. И когда гармонь запалилась и смолкла, а плясуны кто платками, кто пилотками - утирали лица, он появился с зеленым мешком. Сунул туда руку и на шаль выложил сперва две буханки хлеба, а потом три железных банки.