Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан? Страница 31

Вечером перед расставанием Тамара подарила ему вышитый платочек и, целуя и плача, дала клятву ждать его.

Кончилась вольная жизнь. Новобранцев поместили в «Журавлёвской мельнице», что в Адмиралтейской слободе. С одной стороны Волга, с другой — железная дорога. По Волге, издавая протяжные гудки, день и ночь плывут пароходы. Про железную дорогу и говорить нечего — ежечасно со свистом проходят поезда…

Ваню пока никуда не выпускают. Рядом с ним Харис и Яшка. Оказывается, тут уже служит Гумер Вафин, Яшка его встречал. Говорит, передавал привет. По словам Яшки, всех должны оставить под Казанью. Где-то есть местечко под названием «Архиерейская роща». Там, дескать, формируется восемьдесят шестая имени Верховного Совета Татарстана стрелковая дивизия. Вернее, дивизия давно уж сформирована. Только называлась раньше отдельной мусульманской, а её командиром был очень отважный человек — Якуб Чанышев. Дивизия в гражданскую войну сражалась против белогвардейцев. Теперь она переформирована. Красноармейцев, набранных в этом году, как уверял Яшка, будут учить на шофёров и трактористов.

Действительно, вскоре новобранцев направили в «Архиерейскую рощу». Тут жили в палатках. Каждое утро будил голосистый сигнал горна. Команды: «Шагом марш!», «Бегом!», «Ложись!» — так надоели Ване, что слышались ему даже во сне. Вдобавок он один остался в 169 полку, другие ребята попали в соседний — 330 полк.

Ваню зачислили на интендантскую службу. Командир его, капитан Кадерметов, лишнего не требовал, голоса не повышал. Но всё равно Кабушкина будто подменили. Не стало весёлого, жизнерадостного парня. Всё из рук валилось. Похудел, нос заострился, уши торчали, как у кролика, — скучал по родным, особенно по Тамаре. В письмах просил её прийти к лагерю. И несмотря на строгий запрет, ухитрялся проскользнуть к ограде, перекинуться с Тамарой взглядом, поговорить. Однако тоска не убывала. К счастью, Ваню перевели в другое подразделение, затем отправили на Дальний Восток. Там он попросился на границу. Начальник пограничной заставы лейтенант Иван Терешкин, присмотревшись к новичку, решил: пусть послужит в отделении бывшего шахтёра Гильфана Батыршина. Тут Ваня принял первое боевое крещение, которое заставило его забыть всё личное.

Случилось это в сенокосную пору. Пограничники спустились в низину, в четырёх-пяти километрах от заставы, косить высокие травы. Не зная усталости, работали до полудня. Кабушкина подозвал командир отделения. Заметив на покосе, что коса его то и дело утыкается в землю, он показал как надо её держать в руках, размахиваться и подсекать густую траву под корень. Попутно расспросил о делах, о семье, о родине.

Вместе легли отдохнуть на копне. По левую сторону пасутся нерассёдланные кони. Каждая лошадь безостановочно качает головой, отмахивается гривой и хвостом от оводов, мошек. Неожиданно между сопками показался на узкой тропинке скачущий во всю прыть всадник. Он закричал ещё издали: «Тревога! Японские самураи нарушили границу!»

— К оружию! — скомандовал Батыршин.

Все вскочили на коней и поскакали выполнять приказ, переданный связным, в район озера Хасан. Переправились через глубокий залив.

Начальник заставы лейтенант Терешкин приказал расположиться у подножия соседней высоты. Вырыли там окопы, траншеи, огородились колючей проволокой и на подступах к сопке закопали мины. Пока было тихо, подвесили к проволочным заграждениям пустые консервные банки: прикоснётся нарушитель — зазвенят. И вскоре они, действительно, зазвенели. Тин-тин!.. Пограничники прислушались: да, кто-то ножницами режет проволоку.

Батыршин тут же позвонил начальнику заставы и доложил о своих подозрениях.

— Есть!.. Есть! — говорил он полушёпотом, затем, положив трубку на место, приказал троим красноармейцам, в том числе и Кабушкину, следовать за ним в траншею.

Спускались они к подножию сопки, навстречу самураям. Удастся ли обнаружить нарушителей? В предутреннем тумане пока ничего не видно.

Командир отделения шёпотом приказал соедините концы кабелей от фугасных мин. Затем все четверо замерли, прислушиваясь.

В поредевшем тумане появились первые ряды японских солдат: с кинжальными штыками наперевес торопились они к сопке.

— Стой! — крикнул командир отделения и дал два предупредительных выстрела.

Самураи ответили беспорядочной стрельбой.

— По нарушителям — огонь! — скомандовал Батыршин.

Загремели друг за другом четыре мощных взрыва. Ударило упругой воздушной волной, посыпались комья земли. Нарушители тут же побежали назад.

Когда рассеялся туман, японцы начали артиллерийский обстрел. На сопке бушевал огонь, земля вздрагивала. Потом самураи возобновили атаку. Шли во весь рост, как на параде, уверенные, что на перепаханной снарядами, высотке никого не осталось.

— Отделение, Огонь! — скомандовал опять Батыршин.

Судорожно затрещал пулемёт, полетели десятки гранат — и японцы вынуждены были отступить. Но атаки ни этом не прекратились…

Кончались патроны, а силы далеко не равны. Высоту защищали всего лишь тридцать семь советских воинов, самураев же более четырёхсот. И всё-таки пограничники стояли насмерть, пока не подоспела помощь…[2]

Японцев прогнали.

Осенью Батыршин поехал учиться на курсы, начальник заставы Терешкин — в академию. А к Ване привязалась лихорадка. Совсем замучила. Нужно было менять климат, и его отправили в свою дивизию. Дивизия к тому времени расположилась в городке Ломоносове под Ленинградом.

Весть, распространённая когда-то Яшкой, оказалась правильной. 169 стрелковый полк ввели в состав бронетанковых войск. Так как в полку не хватало шофёров и трактористов, Кабушкина зачислили на курсы водителей. А в конце февраля он, прицепив к своей машине сани, выехал на лёд Финского залива. Через два дня участвовал в прорыве сильной обороны белофиннов и на занятом нашими войсками острове Койвисто был ранен.

Война с её беспрерывной артиллерийской стрельбой и с продолжающимися днём и ночью в свирепые морозы наступлениями вдруг закончилась. В конце марта за образцовое выполнение боевых заданий командования в борьбе против белофиннов 169 мотострелковый полк был награждён орденов Красного Знамени. А я начале апреля победители вернулись в Казань.

Тамара встречала парня первыми цветами — подснежниками. Она держала их в руках и пристально смотрела на дорогу. Едва поезд подошёл к вокзалу, а Ваня спрыгнул на перрон, девушка протянула ему цветы:

— Живой? Здоровый?

— Как видишь.

— Пошли скорее… — улыбнулась она, смущаясь.

Он взял её за руку, заметив, как на безымянном пальце блеснуло когда-то им сделанное для неё золотое колечко. Это колечко имело свою историю. Весной, перед уходом в армию, Ваня остановил трамвай за мостом, не доезжая Кольца: ремонтники срочно налаживали дорогу. День выдался жаркий, и он сошёл напиться воды у колонки. В луже рядом плескались утки. Одна жирнее другой.

Какая-то сердитая тётка средних лет с прутом в руках стала загонять уток домой. Селезень с фиолетовой отметиной вдоль крыла ни за что не хотел покидать лужу.

— Из-за тебя, окаянный, перестали утки слушаться! — проклинала хозяйка селезня. — Уводишь их на Кабан, а дорогу домой забываешь. Совсем разжирел, проклятый. Пущу тебя в лапшу…

— Тётя, продай этого селезня, — сказал Ваня.

— Думаешь, не продам? Всё равно его щука сожрёт — глубоко ныряет, проклятый.

Слово за слово — сторговались.

В тот вечер мать и Николай ещё не вернулись домой с работы. Ваня зарезал купленного селезня, ощипал его и начал потрошить. Когда разрезал наполненный камешками желудок, что-то в нём блеснуло. Ваня ковырнул концом ножа: небольшая монета.

— Настоящее золото, сынок! — сказала потом Ирина Лукинична, попробовав монету на зуб.

— Неужели тётя кормила своих уток монетами? — засмеялся Николай.

— Рассказывали, когда чехи покидали Казань, то всё награбленное золото ссыпали в Кабан. Может, селезень твой и нашёл тот клад, — сказала Ирина Лукинична. — Словом, береги монетку, Ванюша, не теряй.

— Он из неё выплавит колечко, — сказал Николай. — Для своей невесты.

— Можно, можно сделать и обручальное, — согласилась Ирина Лукинична.

Ваня, действительно, из найденной монеты сделал такое кольцо. Только не расплавил, а сковал его молоточком…

Сейчас это воспоминание вызвало у него улыбку.

— Пойдём, — ответил он Тамаре.

Держась за руки, вышли на вокзальную площадь. Казань такая же, не изменилась. И башня Сююмбеки, и вон слева по-прежнему дымили заводские трубы…

Улицу Карла Маркса пока не видно. Мать, наверно, сейчас на работе. И не думает, что Ваня вернётся именно сегодня: только неделю назад он писал ей, что после госпиталя дадут месячный отпуск, но пока неизвестно, когда будет врачебная комиссия. И вдруг повезло — в тот же вечер назначили комиссию. Ваня успел только дать короткую телеграмму Тамаре.