Александр Кононов - Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3) Страница 37

После этого события Гриша не раз встречал в городе дюжего солдата, который гнался за ним в памятный день по берегу Двины. Солдат тоже узнал его и каждый раз показывал украдкой свой узловатый кулак. При этом ни одному из солдат и в голову не пришло впутывать в это дело начальство.

Теперь, в госпитале, познакомившись с соседом солдатом (его звали Степаном Оськиным), Гриша, смеясь, рассказал ему о своем столкновении с "нижними чинами" из-за царя.

Оськин тоже посмеялся:

- И не говори! Совсем недавно в головах у нас была ночь египетская. Ну, сейчас солдат - иной: ни в царя, ни в попа не верит. Сильно в этом деле пособили питерские мастеровые: как стали начальники ссылать их, на свою голову, в окопы, ну-у, брат... тут пошла у нас совсем другая музыка... Толковый народ!

- О чем это вы все с салдупами разговариваете? - спросил однажды Киллер. - По-до-зри-тель-но! Не нарвитесь...

Сердий откликнулся вместо Шумова:

- Не поступить ли вам, барон, вместо Николаевского училища в корпус жандармов? И мундир красивый, и от войны верное избавление.

Киллер, побледнев, угрожающе двинулся к Серлию, но был схвачен Шумовым и Рымшаном, мускулы которых он имел возможность наблюдать неоднократно во время "сеансов" французской борьбы.

- Не прохватывает ли вас, барон, дрожемент в коленках при виде подобных гладиаторов? - язвительно спросил Шак.

Киллер утих и некоторое время ни с кем не заговаривал, избрав долю высокомерного одиночества.

Но выдержал недолго. Томясь от скуки, он попробовал завести беседу с державшимся особняком Румянцевым-Задувайским, но тот, хотя все время по преимуществу спал, в обстановке каким-то образом разобраться успел и ответил, сморщившись:

- Ой, гроб! Подите вы, барон...

- Я вовсе не барон, никогда себя не выдавал за титулованного. И "фон" к своей фамилии самозванно не приставляю, как некоторые. Я не фон Киллер, а просто Киллер.

- Ну, вот вы, просто-Киллер, и отстаньте от меня.

В "приемный" день Шумова вызвали в вестибюль госпиталя - к явившемуся, с разрешения начальства, посетителю.

Гриша и не думал, что он так обрадуется при виде Оруджиани, одетого в белый "гостевой" халат.

Они начали прохаживаться взад-вперед, беседуя вполголоса.

- Познакомились вы тут с солдатами ранеными?

- С одним только.

- Но по-настоящему?

- Да как сказать... - Гриша начал рассказывать про Оськина, про свои беседы с ним.

- Так, так, - нетерпеливо сказал грузин. - Ну, вот что: когда повернемся к окну, возьмите у меня н е ч т о. По возможности, незаметно.

"Нечто" на ощупь оказалось небольшим свертком. Гриша поспешно спрятал его под своим халатом.

- Это листовки к солдатам. Если сомневаетесь в этом Оськине и другого никого на примете нет, разместите незаметно - вечерком или даже ночью - по коридору, на подоконник положите... Это хуже, конечно: может попасть в руки начальства. Лучше все-таки передать листовки в руки солдат.

- Постараюсь.

По лестнице спускался военный врач в форме капитана.

- А я перед вами виноват, - сказал Гриша грузину, не понижая голоса, чтобы не вызвать в "начальстве" подозрения.

- В чем же?

- Помните, я вам говорил про друга, которого потерял? Ну, вот этот бывший мой друг нарассказал про вас однажды с три короба, и я, хоть и на короткое время, не то, что поверил, но, как бы сказать... усомнился в вас.

- Интересно!

- Он болтал, что вы бывали у Юрия Михайловича запросто, увлеклись его дочкой, получили от нее "поворот от ворот", и... отсюда все качества.

- Все верно, - неожиданно сказал грузин.

- Как?!

- Да так. И у Юрия Михайловича я бывал запросто, и к дочке его не остался равнодушным... Она хороша собой и умна. Ну, а насчет "поворота от ворот"... это выражение неточное. Просто мы с ней поссорились.

- Простите, я совсем не хотел...

- Нет, ничего. Мы поссорились с ней совсем не на романической почве. Я вовремя разглядел в ней такой чудовищный эгоцентризм, такую прикованность всех мыслей к своему "я", что ничего подобного до тех пор и не встречал. Нужно сказать, она настолько умна и начитанна, что видит неизбежность... - Оруджиани остановился, подбирая выражение, неизбежность большой перемены или, как говорит ее батюшка, "социального катаклизма". Но профессор перемены боится, а она - представьте - нет! Смелая... Видит впереди героическую эпоху и себя - на гребне волны. Себя и только себя! Я ей сказал об этом. Она очень горда, не стала лгать. Ну, тут, знаете, слово за слово... поссорились. Интересная у ней была компания: бестужевка Дзиконская...

- Это не та ли, что стрелялась?

Оруджиани удивился:

- Знаете ее? О, с ней была жалкая и печальная история. Дзиконская старательно оттянула у себя на левом боку кожу и прострелила ее, предварительно написав предсмертную записку. И у этой тоже, "я, я, я" без конца, без удержу. Жажда "славы" хотя бы ценой выстрела в собственный подкожный покров. Третий экземпляр - фамилии не помню - помещичья дочка, особа шалая, претендующая возглавить некий "литературный салон" из недозрелых поэтов, неистово ненавидящая всякую политику, кроме, кажется, черносотенной. Все три, казалось бы, такие разные, а вот подите же - они сошлись, и очень тесно. Правда, дружба у них - с истерическим оттенком, со взаимными обвинениями и истязаниями. А роднит их, пожалуй, одно: исступленное преклонение перед собственным "я". Ну, да это долгий разговор, мы еще с вами потолкуем об этом... время посещения, видимо, истекает.

И действительно, к ним шла сестра милосердия:

- Господа, попрошу...

Оруджиани прощаясь, многозначительно сказал Шумову:

- Значит, друзья надеются...

- Конечно, конечно, - торопливо ответил Гриша. - Непременно!

Румянцев наконец отоспался. Он даже сел за шахматы и без особых стараний обыграл Шака, который до тех пор считался чемпионом палаты и которого первое поражение чрезвычайно уязвило.

- Случайность! - утверждал он убежденно.

Сели за вторую партию. Румянцев опять выиграл. Третья принесла тот же результат.

- Это он сил набрался. Спал, спал...

- Переутомился, - с застенчивой улыбкой сказал Румянцев: - днем, знаете, в институте, а на ночь переписку брал... Теперь вот отоспался.

С той же застенчивостью он, улучив минуту, спросил Шумова:

- К вам заходил Оруджиани. В каких вы с ним отношениях?

- В хороших. А вы его тоже знаете?

- Лично - нет. Я незнаком с ним. Но слышал: это одна из самых сильных фигур в нашем студенческом движении.

- А разве есть такое движение?

- Я имею в виду работу среди передового студенчества...

Он помолчал, выжидательно посматривая на Шумова. Потом добавил нерешительно:

- Я читал, что еще до раскола Российской социал-демократической партии в ней различались "мягкие" - мартовцы и "твердые" - ленинцы. Мне кажется, Оруджиани твердый человек.

- Да, он человек, видимо, твердый.

Румянцев опять помедлил:

- Вы, конечно, вправе... Вы ведь меня совсем не знаете. Но я надеюсь, мы с вами еще поговорим.

Побывав у врача, он сообщил Грише:

- Глаза у меня оказались в порядке. Ну, а все остальное сейчас не принимают во внимание. Да, впрочем, и остальное, - Румянцев замялся, - у меня тоже в порядке. Приходится думать: куда же теперь податься? Пожалуй, самое умное будет последовать примеру Киллера.

- Поступить в Николаевское? Но туда ведь только дворян принимают.

- Смешно, - улыбнулся сконфуженно Румянцев, - но я - дворянин. Дворянин... Мой отец со своим дворянским паспортом служил статистиком в земской управе и нуждался всю жизнь - большая была семья. А я, чтобы не умереть с голоду, занимаюсь перепиской нот и театральных ролей. Смешно, правда?

Гриша с недоумением поглядел на Румянцева: лицо курносое, в веснушках, "рязанское", - вот, оказывается, какие дворяне водятся на Руси...

Пришел черед и Шумову идти - в который раз! - на прием к глазнику. Снова его заставляли читать таблицы, на которых нижние буквы сливались перед ним в смутную вереницу каких-то букашек... Снова вливали под веки расширяющие зрачок капли, исследовали глазное дно... Дело тут было поставлено добросовестно: Офицер российской армии должен обладать нормальным зрением!

А на четырнадцатый день - ровно на четырнадцатый, с военной точностью - Шумову вручили документ: близорукость, у него шесть с половиной диоптрий, к строевой службе не годен.

Он не сразу понял. К строевой не годен... а куда же тогда?

- Для вас - это белый билет, - объяснил Грише опытный в таких делах Шак, не скрывая своей зависти и даже некоторой досады. - Студентов в солдаты сейчас не берут, а в офицеры вы не годитесь. Эх, вот кому повезло-то! А мне, богатырю, видно, суждено - скатку на плечи да на строевое ученье с лихой песней "Бескозырки тонные, сапоги фасонные да буль-буль-бутылочка казенного вина"!

- Да и казенного вина, солдатской утехи, сейчас не дадут! откликнулся Сердий.

Григория Шумова, охватило смутное чувство. Он и облегчение испытывал, словно гора с плеч свалилась - можно будет вернуться к университетской жизни, к реферату о Фурье, - и в то же время сильным было другое чувство: какой-то неловкости. Почти стыда. Сроки врачебных испытаний пришли к концу, хилый философ был признан годным, жаловавшийся на слабую грудь и кашель Шак - тоже... а ему, силачу Шумову, дали белый билет, освободили от воинской повинности.