Петр Уржумский - Мудьюг — Остров Смерти Страница 4

Помню, как-то раз я совсем окоченел. Я готов был броситься на него с кулаками. Но знайте, ребятишки, я этого не мог сделать, так как за это расстреляли бы не только меня, но и многих других.

Подошел этот доктор, французский буржуй, и спрашивает:

— Ты где служил?

— Во флоте… — отвечаю я.

— Сколько офицеров убил?

— Давно дело было. Не помню…

Посмотрел на меня доктор, помолчал, а потом и сказал:

— Зачем же я буду тебя лечить? Ты выздоровеешь, а потом меня же и убьешь. Пошел вон, собака!

Прогнал меня, а вечером посадили в карцер.

— А это что такое, папа? — полюбопытствовал Юрик.

— Бедные советские ребятишки! — воскликнул дядя Саша. — Вы даже не знаете, что такое карцер!

Я вас спрашиваю, — в самом деле вы не знаете, что такое карцер?

Ух вы, желторотые цыплята!

Лева Пассер, Алеша Черногоров, озорник Вовка и даже Юрик и Сережа-пионер переглядывались друг с другом и смущенно улыбались: дескать, как же это, товарищи, у нас вышло? Никто из нас не знает такой вещи. Вот тебе на-аа! Промахнулись!.. Старик теперь будет над нами шутить.

— И не узнаете, ребятишки! — воскликнул дядя Саша.

Все мальчики облегченно вздохнули.

— Все карцеры уничтожила советская власть, а раньше они были не только в тюрьмах, но и в солдатских казармах и даже в школах, особенно в военных…

Во какое нехорошее время было!

— А как, папа, строились такие карцеры? — спросил Юрик.

— А так, милок: вообрази себе маленькую комнатку — три шага в длину и один шаг или два — в ширину. В этой комнате нет окон, нет печки, нет стола, нет стула, ни постели, словом — ничего нет. Дверь железная, тяжелая, темно, холодно, сыро, плесень, грязь, а главное — совсем не проникает звук. В таком каменном мешке тихо, как в земле, в гробу, в могиле. Эта тишина очень действует на того, кто сидит в карцере.

Такой карцер, например, был у белых в Архангельской тюрьме.

Вот и подумайте теперь: сидит человек день, сидит ночь. Сидит вторые сутки, третьи, четвертые, пятые… и не знает конца своему сидению… а кругом жуткая тишина. Думает, бедняга, обо всем — мысли лезут в голову о свободе, о свете, о воздухе. Ухо слышит малейший шорох — капля упадет на каменный пол или мокрица пробежит по стене.

Никто не знает из заключенных, кто сидит в этом гробу. Плачет ли он там или, глядя в темный угол, смеется… сходит с ума…

Только раз в сутки в маленькую дырочку поставят кружку с холодной водой да маленький кусочек черствого хлеба… Даже в уборную не выпускают, а где сидишь, там тебе и уборная.

Когда посидит человек в этом мешке суток десять, двадцать, — выходит оттуда уже не тем…

Дядя Саша заметил, что ребятишки притихли. Непонятно им стало, зачем это делалось. Кому это нужно было.

— А нужно было, это, ребятишки, нашим врагам, богачам да капиталистам-иностранцам, чтобы изуродовать рабочего, чтобы они против них не бунтовали, чтобы революций не устраивали.

А на Мудьюге карцеры были еще страшнее: там вырывали погреба в земле, кое-как сколачивали сруб и закидывали эти ямы мерзлой землей. Наверху обносили эти места колючей проволокой и ставили часовых.

Вот и карцер готов!

Бывал и я в карцере разок, а если бы пришлось еще побывать, то не выдержал бы — удавился, зарезался, сделал бы все, что мог, но не остался бы жить…

Помню — нас посадили втроем.

Был большой мороз.

Одежа — одни лохмотья. Ночью мы прижались друг к другу, чтобы согреться, но один из нас, тот, кто лежал в середке, — все же не выдержал и замерз. Долго он бормотал, бредил, но мы ему ничем не могли помочь. Мы даже завидовали ему, что он впал в беспамятство. Мертвого не взяли и на другой день. Он вместе с нами отбывал свое наказание. И в темноте мы натыкались на него. А скоро я услыхал, что и второй мой товарищ по заключению стал говорить непонятные слова — он начал сходить с ума…

…………………………

А раз пришлось мне видеть, как сидели другие: нас несколько человек пригнали к карцеру на работу. На часах стоял молодой солдат, француз, рабочий. Когда мы работали, вдруг слышим глухой стук из земли.

Мы прислушались: слышим, кто-то тихо-тихо зовет нас.

— Товарищи… дайте воды… умираем…

Мы показали знаками часовому. А надо вам сказать, ему был дан приказ — если арестованные будут разговаривать, то в них можно стрелять без предупреждения.

Но этот часовой в нас стрелять не стал. Он только показал, что ему запрещено помогать заключенным.

Стуки и голоса еле были слышны, а потом затихли. Мы не могли работать… руки у нас не подымались… а когда взглянули на часового, то увидали, что он плачет…

— А почему, дядя Саша, он плакал? Ведь у него в руках было ружье.

— Вот почему, милый, — одним ружьем один человек ничего не сделает. Только самого его посадят в ту же яму, а то и расстреляют за невыполнение приказа. Вот другое дело, ребятишки, когда солдат много, когда они все разом, организованно, восстанут. Тогда дело другое выйдет. Толк будет!

Поэтому вас и учат организованности, чтобы было коллективно все, сообща, вместе. А французик был один. Если бы его начальник — сержант, а то лейтенант или тот же доктор увидели, что вместо того, чтобы стрелять в нас, он плачет — ему бы тоже не миновать тюрьмы. А во Франции, мои милые, есть такие тюрьмы, что оттуда в жизнь не убежишь. Эти тюрьмы может разбить только революция.

— А что, дядя Саша, вот те товарищи, что просили у вас из-под земли пить, — живы сейчас?

— Нет, нет их в живых. Вам придется их заменить. Они сидели много-много суток. Потом их вывели из карцера. Они обессилели, упали на снег. Французский сержант и сам комендант острова их били палками, толкали ногами, а потом увезли в Архангельск.

— А кто они были?

— Кто? Кто — спрашиваете вы? Конечно, не буржуи, а наш брат-рабочий. Один был слесарем на Путиловском заводе в Ленинграде, а другой до прихода белых был председателем волисполкома. Оба они погибли в Архангельске[4]…

…………………………

Уже вечерело, когда разговор дяди Саши с ребятишками дошел до самого «интересного», как выразился Юрик. Он смотрел своему папе прямо в рот и не верил, что его папе пришлось все повидать — и французов, и корабли, и пушки…

Остальные мальчики, словно воробьи на жердочке, нахохлились и слушали дядю Сашу, не пропуская ни одного слова.

Многого они все-таки не могли понять: как это было на самом деле.

— Когда это было?

— Когда их еще не было?

— А разве тогда что-нибудь было?

Мальчикам не хотелось уходить с набережной.

Но дядя Саша встал. Оперся на деревянную клюшку, сказал:

— Пойдемте-ка, миляги, домой, а то нам попадет от матери на орехи.

— Ну и попадет… — протянули нараспев Алеша и Юрик.

Им казалось, что они уже большие. Они будут драться со всеми буржуями, какие только есть на свете. А если им встретится этот француз, который плакал возле карцера, они его не тронут, а наоборот — примут в свой отряд и научат говорить по-русски. Будут любить.

— Как же ты, дядя Шура, спасся-то? — спросил Коля Сайкин, которому хотелось узнать все-все, что было на острове Мудьюге.

— А мы, милок, — устроили побег…

— А ты нам расскажешь про него?

— Конечно расскажу, только в другой раз. А то и так невесело вспоминать все разом. Ведь я, ребятки, не сказки рассказываю, а настоящее дело.

— Мы это понимаем, — ответили хором ребятишки. — Потому-то нам и нравится.

Услышав эти слова, дядя Саша приостановился.

— Совсем другие дети теперь пошли, — думал он, — семь-десять лет, а рассуждает, как взрослый. Даже не знаешь, как с ними и разговаривать. Ох, придется видимо скоро на печку лезть. Заменят они нас, не успеем и оглянуться…

На улице Халтурина навстречу попался отряд пионеров. Впереди несли знамя, рядом со знаменем шел барабанщик и трубач.

Поравнявшись с отрядом, Сережа-пионер отдал рукою пионерский знак.

Голубоглазый Юрик и Алеша Черногоров с Вовкой с завистью посмотрели на Сережу.

— Что, товарищи, и вам хочется в отряд? — спросил дядя Саша.

— Конечно, хочется!

Только Коля Сайкин не слышал разговора и не видел отряда. Он наклонил голову и все думал о Мудьюге.

Ему было досадно, что тогда его не было на свете, а то бы он взял винтовку и непременно застрелил бы какого-нибудь французского генерала.

— Или русского. Это все равно, — думал он.

Расстались возле дома, где жил Юрик. Условились еще раз встретиться и поговорить о том, как большевики устроили побег с острова Мудьюга.

Когда Юра с папой пришли домой, их встретила Оля.

— Где же это вы, товарищи, запропастились?

— Мы гуляли! — весело ответил Юрик, сверкая глазами.

— А вот и неправда! По глазам вижу, что папа вам рассказывал какие-нибудь страшные вещи.