Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан? Страница 44

— К свату? — спросил его Кабушкин.

— Ага. Тут у меня сват на свате…

Кабушкин поехал дальше, к тому дому, где жила его мать. Есть ли там сейчас живые люди? Да, из трубы струится дым…

Не распрягая лошадь, вбежал он в дом. Ирина Лукинична стояла у печки. Увидев человека на пороге и приняв его в сумерках за немца, предупредила:

— Самогон я не варю. Яйца и сало кончились.

— Мама!

Ирина Лукинична выронила из рук миску. Та, сделав круг на полу, завертелась на месте и уткнулась в ноги растерявшейся матери.

— Ваня… Ванюша! Думала, уже и не судьба с тобой увидеться, — плакала мать, обнимая сына. Худые руки гладили его спину, волосы на голове: не сон ли это? Затем она проворно зажгла промасленную вату в гильзе, подняла свет повыше и осмотрела сына с ног до головы. Радость на её лице погасла — большие светло-карие глаза, тревожно смотревшие на сына, стали строгими.

— Сынок… И ты, оказывается, того…

— Чего? — улыбнулся он.

— Устанавливаешь новый порядок, — сказала мать и села на скамью, спрятав руки под фартук. — И ты ещё скалишь зубы? Радость, что ли, большая?

— Большая, мама, очень большая! — Ваня подсел к матери, обняв её одной рукой. — Не смотри на мою одежду, мама. Я партизан. Только никому не скажи об этом. Меня послали сюда, поближе к аэродрому…

— Ой, Ванюша! — испугалась мать. — За какое же ты опасное дело взялся! Наших людей туда и близко не подпускают.

— Я тоже туда не пойду. Не волнуйся.

— Ох, дитя моё, как же не волноваться? — Ирина Лукинична прижала голову сына к груди, расчесала пальцами его волосы. — А Тамара где? Жива-здорова?

— Проводил её в Казань в первый же день войны.

— Письмо ей напиши. За нас пусть не беспокоится.

— Написал.

— А посылать куда? — всполошилась мать. — Поезда ведь не ходят!

— К нам самолёты прилетают. С Большой земли.

— Тогда ещё напиши ей. Как мы с тобой встретились… И ваше гнездо разорили, сынок. Вернулся ты по дороге, по которой в ту войну отступал твой отец… Если бы немцы не пришли, был бы живой… Садись, Ванюша, проголодался, наверно.

— Сейчас, распрягу лошадь. И гостинцы принесу…

Когда он вернулся, Ирина Лукинична уже поставила рядом с чугунком варёной картошки поджаренное сало, про которое жаловалась недавно, что будто кончилось, и бутылку с обвязанным тряпкой горлышком. Получив из рук сына подарки, мать ещё больше разволновалась. Пригубив рюмку за встречу, снова вспомнила прошлое, сказала, что горе обновилось, когда вернулась в родные края, что бредит по ночам и клянёт за всё немцев.

— Раньше говорила, что в смерти отца повинна вода, теперь обвиняешь немцев, — сказал Иван. — Ты вспомни как следует. Сама же обещала всё рассказать, когда вырасту.

Ирина Лукинична, вытирая слёзы, поведала об этом происшедшем двадцать девять лет назад событии. Со всеми подробностями: куда и какими дорогами убегали от немцев, как погиб отец, спасая двух сыновей от жажды…

— Тогда выпьем за его подвиг.

— Не подвиг, сынок. Он, как говорил тогда, выполнил свой долг.

— Мы тоже выполним, — пообещал Иван.

— Дай бог… Недавно твоя крёстная сказала мне: «Видишь, какие зловещие птицы летают над нами? С чёрными крестами на крыльях. Но враг всё равно будет побеждён. Потому что в руках русского войска правда, а в стальных рядах его два сына богатыря Константина Кабушкина»…

— Опять эту сказку рассказываешь? — заглянул в комнату вернувшийся с работы младший брат Ирины Лукиничны.

Жил он с женой и детьми в другой половине дома — в так называемой белой избе. Там уже собрались родные, знакомые и ждут Ивана в гости.

— Пойдём, племянник, — пригласил он. — И ты, сестра, не откажи.

Они перешли в другую половину.

Иван сидел среди гостей растерянный, не зная, что и говорить им. Люди ждали от него правду, правду с Большой земли. А Иван говорить этого не мог. Ему было тесно в одежде полицая, она как бы жгла всё тело. Иван расстегнул воротничок, облизал пересохшие губы. Надо было до конца играть свою роль.

Вскоре вошёл староста с двумя собутыльниками. Они хотели угостить полицая из Минска, услышать от него утешительные слова. За столом то и дело били себя в грудь, ругали тех, кто жалуется, не доволен новым порядком.

Кабушкин три дня гостил у матери. С утра возился во дворе, сгребал снег, чинил сарай, заборы. Мимо дома проходили немецкие лётчики. Нетрудно было запомнить их и подсчитать экипажи. С аэродрома днём и ночью с гулом поднимались в небо самолёты. Сосчитать их тоже было нетрудно. В разговорах с односельчанами узнавал, какие дороги ведут к аэродрому. Об охране дорог рассказал ему сам староста, любивший похвастаться новым порядком.

И, наконец, на четвёртый день утром сказал матери:

— Мне пора, мама. Я ухожу!

Ирина Лукинична заплакала, просила погостить ещё немного, но увидев, что сыну действительно пора возвращаться, махнула рукой и стала готовить его в дорогу. Материнское сердце билось тревожно. Когда провожала Ваню в первый раз, на войну с белофиннами, не испытывала такой тревоги. Тогда с ним были его друзья. Теперь же он один. Товарищи даже не знают, кем он стал в этой полицейской форме. И если вдруг пробьёт последний час его, никто и не узнает, где и какую смерть он принял…

— Свидимся ли ещё, сынок, бог знает… Но с прямого пути не сворачивай. Если дело твоё правильное и совесть чиста, не потеряешься. Когда же… — Ирина Лукинична вдруг зарыдала.

— Не надо, мама, — сказал Иван. — Зачем же так плакать?.. Прощай! Скоро я вернусь, мама!

Отдыхавшая три дня рыжая лошадка с белой звёздочкой на лбу, встряхивая головой и поднимая снежную пыль на зимней дороге, понеслась полной рысью. Голос матери, стоявшей в залатанном полушубке и что-то кричавшей вдогонку, был заглушён гулом самолётов на вражеском аэродроме. Самолёты начали подниматься в небо друг за другом, оставляя на снегу скользящие тени.

— Сломались бы ваши моторы! — проклинала их у крайних ворот незнакомая Ивану старуха.

И, словно услышав её проклятия, вскоре поднялся ветер…

Два дня свирепствовала буря над селом. А на третью ночь Ирину Лукиничну разбудили сильные взрывы. Бушующий пожар осветил всё вокруг так, что на снегу можно было искать иголку. Взрывы прекратились только утром, но аэродром горел ещё до вечера.

Материнское сердце почувствовало приближение беды.

В когтях гестапо

Арестовали Кабушкина 4 февраля 1943 года, когда он пришёл на встречу с оперативной связной отряда Ирмой Лейзер. Притаившись, подстерегали его на явочной квартире. Не успел он войти в дверь, как семь гестаповцев повалили его на пол, связали руки за спину. Кабушкин, пытаясь вырваться, вскочил на ноги, но из комнаты выбежали на помощь другие. Связали ему ноги. К дому подъехали два «чёрных ворона». В одну машину солдаты затолкали Кабушкина, в другую сели сами.

Гестапо размещалось в каменном здании Минского института народного хозяйства. Там, в его сырых подвалах, томились десятки знакомых Жану подпольщиков. Живыми отсюда выбирались немногие — гестаповцы требовали от них изменить родине и служить «Великой Германии». Их запугивали, уговаривали назвать имена, фамилии, указать адреса вчерашних боевых товарищей — предавать честных советских людей. Обещали деньги, которые якобы будут откладываться на их имя в иностранных банках.

Такой же «корм» подбросили и Кабушкину, желая узнать, не клюнет ли? Допрашивал его самый опытный и самый хитрый следователь гестапо Фройлих.

— Очень рад встрече с вами, Жан, — улыбнулся он. И тут же приказал гестаповцу — Развяжите ноги Жану!

Солдат с выступающей, как у бульдога, челюстью развязал верёвки. Жан тут же пнул его ногой в живот. Но другие, солдаты, опасаясь, как бы очередь не дошла и до Фройлиха, направили автоматы в лицо Кабушкину.

— Арестованного в мой кабинет!

Фройлих уселся в кресло за широким столом, велел развязать арестованному руки и принести коньяк.

«Начинается!» — подумал Кабушкин, усмехнувшись.

Эта усмешка не осталась не замеченной следователем. Он спросил:

— Неужели вам так весело, Жан? Завидую… Мы, представители великой нации, всегда оказывали уважение деловым и талантливым людям. Нам все ваши преступления известны. Однако, ради обоюдной пользы, мы даём вам слово забыть об этих преступлениях. Если будете служить великому фюреру.

— Господин следователь, за что меня арестовали?

Фройлих так стиснул зубы, что на щеках его выступили красные пятна. Гестаповцу, стоявшему у двери, приказал: «Введите Лейзер!» — и в нетерпении начал барабанить по столу пальцами.

Бесшумно раскрылась дверь. Два гестаповца ввели в кабинет Ирму. Она была неузнаваемой: чёрные круги под глазами, губы, щёки опухли, волосы растрёпаны.