Александр Кононов - Зори над городом (Повесть о верном сердце - 3) Страница 48

- Обязательно.

...Много еще было у них таких разговоров. И Гриша понял: трудным будет его счастье. Да и будет ли?

Нина сказала:

- Говорят, первая любовь остается в памяти навсегда. Расстанемся мы с тобой, а помнить друг друга будем всю жизнь.

Это было в сумерки, и Гриша старался вглядеться в смутное Нинино лицо: это что, всерьез сказано?

Она сама обо всем рассудила, решила твердо... И не слушалась его ни в чем - его, самого умного, самого лучшего...

Придя домой, Гриша увидел у себя на столе письмо из дому.

Отец писал, что судьба свела его с солдатом Яном Редалем: тот лежал в госпитале тяжелораненый.

Гриша долго сидел над отцовским письмом.

Первый его друг, друг его детства, Ян Редаль! Вот кого он никогда не забудет...

Первая дружба, как и первая любовь, - не забывается.

37

Ян Редаль лежал и слушал. Издалека - через черную ночь - летела к нему песня.

Пели латышские девушки - о Янисе.

Бессмертный Янис полюбил простую земную девушку. И такой сильной, безоглядной была эта любовь, что он вот в такую, как сейчас, черную ночь бросил знаки своей власти: венчавший его дубовый венок и пылающий факел. И, свободный, счастливый, крикнул девушке:

"Иди за мной! Теперь ничто нас не разделит. Что же ты молчишь? Где ты, я не вижу тебя больше..."

Ян Редаль ощутил на горячем лбу отрадное дыхание ветра. Он вдруг понял: рядом открыто настежь окно и ночь, полная таинственных шорохов, запахов травы и цветов, росистая августовская ночь дышит ему в лицо.

Ясные голоса пели по-латышски:

"О Янис! Янис! Ты уронил свой огонь!"

"Огонь! Огонь!" - прошелестел жестяным шепотом капитан Селенс. Латышские стрелки бежали вперед со штыками наперевес, упрямые, сумрачные, обреченные, - вдали видны были черные гряды взрытого торфа да сломанные снарядом чахлые березы; их расщепленные стволы белели, как обнаженная кость. Ноги бессильно вязли, как в дурном сне, - на целые версты лежала кругом топкая, болотная земля.

Черная полоса торфа зловеще осветилась губительным желтым пламенем, что-то сильно толкнуло Яна в грудь. Но упал он не сразу. Пробежав еще несколько шагов, он вдруг ощутил ладонями холодную воду, успел подумать: "Я ранен", и потерял сознание.

...Как хорошо, что все это прошло! Он снова открыл глаза, осторожно ощупал грудь: ага, повязка. Ян пошевелил руками. И ноги тоже целы!

Он будет жить!

"Как я найду тебя, Янис? - пела ночь ясными девичьими голосами. - Ты бросил свой факел, а кругом темно..."

Неизмеримо далекой была песня, и все же он слышал каждое слово. Так легко летит звук только по речной глади или по росистой траве. А почему он решил, что теперь август? Его ранило в июньскую атаку...

В июне - "лиго" - день Яниса, его день, и девушки поют сегодня для него, Яна Редаля, свои чудесные песни.

"Янис, Янис! Чем ты будешь светить людям?"

Над головой уже не было непроглядной тьмы. В мягком, как серый шелк, сумраке показалась женщина, одетая в легкую ткань, стали видны ее босые ноги... Нет, она не шла, она летела ввысь, на плече у ней был кувшин, похожий на большой, круто выгнутый рог.

В шелковом предутреннем сумраке загорелся розовый отсвет, и Ян разглядел лицо женщины и резвящихся вокруг нее дородных младенцев - у них были широкие, как у мотыльков, крылья.

Он зажмурился: опять бред.

"Янис, я не пойду за тобой, ты потерял свой огонь, нас разделяет ночь и черные дороги; их не озарит теперь пылающий твой факел..."

- Где я? - громко спросил Ян Редаль.

- А, очнулся, - раздался вблизи шепот.

И он снова поднял тяжелые веки: над ним склонилась сестра милосердия - он узнал ее по белой косынке с крестом.

- Сестричка, пить! - прохрипел кто-то рядом.

- Сейчас, сейчас... не шуми.

Далекая песня смолкла.

Ян с трудом повернул голову: рядами стояли железные койки, накрытые солдатскими одеялами.

Значит, он в госпитале.

Откуда же там, наверху, эта женщина, окруженная крылатыми детьми?

- Потолком, земляк, интересуешься? - послышался рядом сипловатый голос. - Потолок расписан знатно, а кормят плохо. Нам с тобой довелось во дворец попасть. Граф Шадурский в Питер удрал, а его поместье под госпиталь взяли. Куда тебя ранило-то?

- В грудь.

- Латыш? Я по говору угадал, ты все бредил... Доктор нам попался хороший, а то бы ты давно помер.

- Тс-с!.. Тише! - приказала неслышно появившаяся сестра.

И сосед Яна умолк.

Да, наверху был всего-навсего потолок. Искусно нарисованная на нем женщина стояла босой ногой на розовом облаке и сеяла из крутого рога цветы и виноградные гроздья. По краям потолка лепился богатый карниз в виде гирлянд из крейц-розы. Ну что ж, таким потолкам и полагается быть в домах графов.

- Ах, хорошо ночью девки пели!.. - вздохнул сосед по койке. - Слов не пойму, а до сердца доходит.

Уже совсем рассвело. Рядом кашляли, стонали, переговаривались вполголоса.

Скоро пришел доктор в белом халате, веселый, краснолицый, в сопровождении сестры милосердия, которую он звал барынькой.

- Этого, барынька, на перевязку, - велел доктор, кивнув на Яна Редаля. - Ну, герой, выкарабкался ты, через месяц можешь плясать!

- А мне, видно, не до пляски, - сказал сосед Яна.

- Благодари бога, что руки остались целы. Ты ведь плотник?

- Мне только и осталось, что бога благодарить за его милости.

- Разговорчики! - с притворной строгостью сказал веселый доктор и пошел дальше в сопровождении сестры.

Сестра и в самом деле оказалась барынькой. В начале войны она прямо из Института для благородных девиц поступила в полевой госпиталь - тогда это было модным, а теперь брезгливо томилась, с содроганием глядя при перевязках на гноящиеся раны.

Солдаты ее не любили.

Другая сестра, та, что дежурила ночью, была иной: совсем простенькая девушка, некрасивая, с лицом, сильно попорченным оспой, - тяжелораненые искренне верили, что им лучше, когда она поила их из своих рук кипяченой водой.

Заходил еще - по мере надобности - в палату санитар. Этот маленький черноволосый человек оказался студентом. Он запомнился Яну Редалю: дней через пять он принес вчетверо сложенную бумажку и сказал шепотом:

- В вашей гимнастерке нашел, в подкладке. Осторожней...

Ян узнал листовку, которая осталась у него после поездки вместе с Витолом в Питер...

Прошло две недели. Редалю дали коротенькую палку и позволили выходить в сад.

Сад был большой, барский, с цветниками, с липовыми аллеями, с посаженными ровными рядами яблонями, на которых, впрочем, не осталось ни одного яблока.

- Черти, и шестого августа не дождались!.. - укоризненно сказал пожилой солдат.

Ян вспомнил: шестого августа у русских спас, в этот день начинают есть яблоки с медом, а до этого срока - грех.

- Будет тебе наш брат дожидаться! - засмеялся солдатик помоложе. - На это не рассчитывай, отец.

- Да они ж, дурья голова, кислые! У них вкус неинтересный - от них только зубы ноют.

- Это, брат, как кому: у тебя ноют, а у меня - ничуть.

По всему саду ходили выздоравливающие - в шинелях, накинутых прямо на белье из серой бязи; присаживались на корточки, покуривали...

У обрыва, на дне которого еле слышно бормотал ручей, рослый мужик тесал топором доски - ладил скамейку.

Он приветливо повернулся на шаги Яна. Лицо у него было широкое, заросшее бородой.

- Это я вам, ребята, на прощанье памятку оставлю. Уеду завтра, а вы будете сидеть по вечерам на моей скамейке да меня добром поминать.

Ян подошел ближе: садовник Иван Шумов мало изменился, только борода засеребрилась немного.

- Здравствуйте, - застенчиво сказал Редаль.

- Здорово. Ишь, солдат, какую тебе палку нескладную дали, не по росту. Я тебе, если успею, ясеневую остругаю.

- Спасибо. Я хотел спросить: ведь Грегор Шумов ваш сын?

- Гришка-то! - удивился садовник. - А как же? Сын. Значит, ты, солдат, знавал его?

- Он пишет вам?

- Пишет... Да, видишь ли, какая штука: самому-то мне легче топор в руки взять, чем перо. Так что переписка у меня с ним идет через пень колоду. Обещался он приехать сюда летом, да раздумал. - Иван Шумов широко улыбнулся: - В меня пошел Гришка-то.

Ян с недоумением поглядел на большое, бородатое лицо садовника и сказал несмело:

- Он на вас не похожий.

- Не похожий? Плохо ты, значит, пригляделся. Да он весь в меня. Иван Шумов захохотал. - Невесту себе Гришка нашел. А она нейдет за него! Опять же - шумовская закваска: всю жизнь тянемся к тому, что в руки не дается. Ну ладно, солдат, эти дела для тебя неинтересные. Да и мне пора за дело приниматься.

Иван Шумов снова взял в руки топор.

- А ведь вы меня так и не узнали, - сказал Ян. - Я сын Редаля, лесника из "Затишья".

- Августа Иваныча? - воскликнул Иван Шумов. - Что ж ты, чудак, сразу не сказал! "Грегор, Грегор", а о себе ни слова. Вот такой же молчун был и Август Иваныч. Где он теперь?

- В Риге работает, на вагоностроительном заводе.

- Ах, хороший человек! Редкий человек! Ну, брат, рад я повидать любого из Редалей. Даже жалко стало, что завтра мне уезжать.