Елена Чудинова - Лилея Страница 50

— Какие земли?

— От Прата до Тре-Грома. Там, где было одно из Иродовых избиений. Ах, да, Вы вить чужестранка. Из оказывавших Сантеру особо удачное сопротивленье деревень во многих перебили всех мужчин… до грудных. Синие рвали младенцев с материнской груди и нанизывали на штыки — на их глазах. Беременным женщинам заживо распарывали животы — как они шутили, чтоб поглядеть, не спрятался ли там бунтовщик. «Здесь не вырастут новые шуаны!» — веселились они. Деревни без мужчин — куда ни глянь! Женщины копали могилы, женщины несли гробы. Маргерит Монзак с фермы Гоаз-анн-Илис, что по дороге на Лоньон, была двойняшкою своего братца, Мартина. Ферма их стояла на отшибе, дети с первых лет играли только вдвоем. Когда мальчика похоронили, она неделю не сказала ни слова. В гроб мальчика уложили в праздничном наряде. На осьмой день она вычистила его будничное платье, только дыру от пули зашивать не стала — Мартина Монзака расстреляли вместе с отцом и дедом. В этом платьи с дырою она и спустилась к домашнему очагу. «Маргерит, зачем ты надела одёжу братца?» — спросила мать. «Я — не Маргерит, матушка, — отвечала та. — Я твой сын, Мартин. Я ухожу убивать синих». И мать с бабушкой дали свое благословение. Она и сейчас в той куртке, в дырявой, воротимся, увидите сами. Маргерит старше всех — ей тринадцатый год. А Ивонна, дочка мельника Фанша Тюаля из Ботсореля, была старше брата шестью годами. Мать их умерла родами, она сама выкармливала младенца из рожка. Аланику Тюалю шел пятый год, его наряд сестре не был бы впору, она нашла отцовы обноски. Никто не знает, об один день им такое пришло в голову, или с одной девочки взяли пример другие. Они дали зарок — убить по столько синих, сколько лет жили на свете их братья. Одна девочка уже воротилась к матери — она уже вправе была вновь одеться сообразно полу.

— Зарок хорош, только какие ж вояки из девочек? — Нелли прижалась щекою к прохладным лепесткам цветка. — Как удалось ей его выполнить?

— Ну, понятно, что врукопашную, своею рукой, ни один десятилетний ребенок взрослого не убьет, даже если он всамделишный мальчик. А вот в стрельбе они оказались куда как проворны, все до единой. Не все учились счету — чтоб не спутаться, они на каждого убитого синего делают зарубку на прикладе. Та, что Жан Кервран из Логиви Плуграс, настоящее имя ее — Левелес Кервран, меня давеча просила: «Принцесса, посчитайте, сколько у меня зароку есть?» Вышло, без четырех годов выполнен. У ней убили двоих братьев — двух и осьми годов. Они никогда не остаются дольше своего зарока. Для крестьянок война — не женское дело.

— Сколько лет меньшей?

— Без трех месяцев одиннадцать. Моложе десяти годов они с собою не брали, но те остались подрасти до своего зарока. Они зовут себя «Братьями сестер», эти дети. Они на самом деле проживают сейчас не свою жизнь, для наших-то крестьян оборотничество — дело житейское. Хотела б я иной раз пожить эдак, а не оставаться сама собою — в мужском ли наряде, в женском ли…

— Ваш счет никогда не исчислится, не так ли?

— Столько синих на свете нету, чтоб он исчислился! — горячо воскликнула юная девушка. — И хотела б я вытравить из сердца все иные чувства, кроме жажды мщения! Зачем они, только ненавидеть мешают!

— Не говорите так! — живо возразила Елена. — Великое щастье Ваше, что «ненужные» сии чувства продолжают говорить! Ненависть — из областей Смерти, сколь бы ни было тяжко, нельзя умирать заживо! Покуда мы живы, вокруг всегда есть те, кого должно любить.

— Уж об этом не Вам бы мне говорить, — мадемуазель де Лескюр, встряхнув медными кудрями, вскинула подбородок.

— Отчего бы и не мне? Чем я могла обидеть Вас? Я приметила это с первой же нашей встречи. Антуанетта-Мари, не лучше ль нам объясниться теперь, коли мы одни. К чему счеты между двумя христианками и дворянками в такую годину? Скажите, в чем моя вина, я уверена, что невольная, прошу Вас!

— Ни за что не скажу, — девушка покраснела.

Что ж, была бы честь предложена. Нелли обернулась на поляну: сквозь веселую листву та казалась издали покрытою белоснежными сугробами. Кто-то из шуанов шел оттуда в их сторону, ступая неслышно, как охотящийся зверь.

— Здесь все же не парк Версаля, дамы, — Ларошжаклен глядел несколько сердито. — Слишком уж долго вас не было.

— Да, мы, верно, заговорились, — ответила Нелли, не дождавшись, что молодому предводителю шуанов скажет что-либо мадемуазель де Лескюр. Что-то творилось с девушкой. Краска не сошла с ее лица, хотя было заметно, что она делает отчаянные усилия согнать ее — и, понятное дело, только краснеет от этого сильней. Тяжело вздохнув, она вдруг бросилась бежать — в гущу леса.

— Я чаю, нервы у ней вовсе расстроены! Я б ее догнала, только она за что-то на меня в обиде, Анри!

— Вот оно что… — Ларошжаклен опустил голову. — Не надо догонять ее — ни Вам, ни мне. Первая ревность больней самое первой страсти. Туанетта справиться с этим сама — у ней сильная воля и гордый нрав.

— …Ревность?.. — Нелли смешалась.

— Нет мужчины, который давно не понял бы на моем месте, — с грустью глядя вослед мадемуазель де Лескюр, произнес Ларошжаклен. — Девицы не умеют прятать свое сердце. Но Вы… Вы не девица, Элен, Вы — взрослая женщина. Я не могу постичь, как Вы не поняли того, что любая другая поняла бы на месте Вашем?

— О чем Вы, Анри? — Сердце Нелли странно задрожало.

— Тогда… на кладбище… в Роскофе. — Взгляд Ларошжаклена обжигал, дыхание сделалось частым. — Любая… любая поняла бы все, но Вы не поняли… Не поняли вправду, без притворства… Откуда в Вас странная сия чистота… не девичья, какая-то иная! Вы вить не святая, я вижу, что никак не святая!

Анри де Ларошжаклен смотрел ей в лицо — смотрел так, как никогда не смотрел Филипп. Господи, как же она глупа! Сколько романов прочла о безумствах любовных страстей… Но даже над книгой не доводилось ей представлять себя объектом рокового влечения.

— Вить в Вас много женского, Вы очень привлекательны, Элен, — светлые кудри на лбу молодого шуана намокли от испарины. — Однако в Вас нету ни капли кокетства. Допрежь я не встречал женщины без самой естественной сей искры, и никак не чаял, что такая женщина может столь увлечь. В чем Ваша тайна?

— Сие не тайна, а ерунда, Анри, — Нелли уже овладела собою. — Мне просто никто отродясь не признавался в любви.

— Но… — молодой дворянин не посмел продолжить.

— В том числе и мой муж, — Нелли улыбнулась. — Мы повстречались, когда я была подростком. Любовь выросла из дружбы — когда, Бог весть. Не верьте, что такая любовь не глубока! Муж мой был щаслив со мною, щаслив как только может быть мужчина, заверяю Вас!

— Этому я верю, — Ларошжаклен по-прежнему дышал как скороход.

— Анри, Анри! — Нелли смело положила ладонь на руку шуана: он задрожал, как в ознобе. — Я не была для Филиппа де Роскофа ни тайной, ни чужеземкою! Я была дитятей, что превращалося в женщину на его глазах! А рядом с Вами другое дитя — понятное и близкое. Не отвергайте дара, что посылает Вам Господь. И не ласкайтесь надеждою обокрасть мертвого, это грешно.

Ларошжаклен отпрянул, словно получил пощечину.

— Я не хотела оскорбить Вас, Анри.

— Пустое. — Теперь спокоен казался и Ларошжаклен. — Вы сказали единственное, что могло принудить меня хотя бы попытаться обуздать свои чувства. Вы боле не услышите о них, Элен де Роскоф. Одна лишь просьба, при том — глупая.

— Я люблю глупые просьбы, — Нелли улыбнулась. — Говорите же!

— В память о сегодняшнем чуде… Не смейтесь! Поменяемся нашими лилеями, оне вить одинаковы! Пусть я сохраню Вашу, а Вы — мою.

— С радостью!

Два благоухающих крина, похожих на короны снежных королей, вправду казались близнецами. Прежде, чем положить лилею Нелли средь сложенных в верхний карман куртки бумаг, шуан на мгновение приник к лепесткам губами.

ГЛАВА XXVII

Еще через день пути вдали показался замок, сложенный из обыкновенного для Бретани коричнево-золотистого гранита. Если когда-то в отрочестве Нелли перепутала на Алтае естественную скалу с рыцарским замком, здесь с нею едва не приключилось обратного конфуза. Уж давно она привыкла к тому, что каменные строенья в Бретани грубы, ибо гранит плохо поддается человеческим рукам. А когда б сие и запамятовалось, совсем молодой шуан по имени де Сентвиль, родом из Нормандии, пол-утра развлекал ее рассказами о родных своих краях.

— Бретонцы скажут, что известняк мягок и простоит де меньше, не две с половиною тысячи лет, но просто две, — весело улыбаясь серыми глазами, рассказывал сей русоволосый юноша. — Сказал бы, поживем-увидим, да судите сами, дорогая мадам де Роскоф, какие нонче времена! Можно и не дождаться. А все ж скажу я Вам, мягок-то мягок наш камень, однако ж мягкость его — под резцом. Он твердеет с годами. Снаружи, увы, не только твердеет, но и чернеет на ветру, даже больше других камней чернеет, либо просто причина в том, что в Нормандии вить ветры любят гулять на воле. Средние века вить не были мрачны, как люди думают, глядя на церкви готические! Готика была белой и веселой, ровно ее дитя раскрасило! Но ах, сколь хотелось бы мне показать наши прекрасные соборы изнутри, там, где ветру не дано власти! Даже у Парижского собора Богоматери Вы не увидите того особого розового света, коим сияют своды храмов мужского и женского монастырей у нас в Кане!