Мери Додж - Серебряные коньки Страница 7

Глава VI

ЛУЧИ СОЛНЦА

Волнение детей и поразило и обрадовало тетушку Бринкер, так как оно доказывало их любовь и преданность. Бывает, что красивые дамы в знатных домах вдруг улыбнутся так ласково, что их улыбка озарит все вокруг. Но далеко ей до той святой материнской улыбки, какой тетушка Бринкер попыталась развеселить своих бедно одетых детей в убогом домишке. Она пожалела, что, не считаясь с ними, так много говорила о своем горе. Покраснев и приободрившись, она поспешно вытерла глаза и посмотрела на детей так, как может смотреть только мать: - Ну и ну! Хорошенькие у нас разговоры! А ведь праздник святого Николааса вот-вот наступит! Не мудрено, что пряжа колет мне пальцы. Слушай, Гретель, возьми эту монетку и, пока Ханс будет покупать коньки, купи себе вафлю на рынке. - Позволь мне остаться дома с тобой, мама, - сказала Гретель, подняв глаза, блестевшие сквозь слезы. - Вафлю мне купит Ханс. - Как хочешь, дочка... И вот что, Ханс: подожди минутку. Еще три ряда - и я закончу свое вязанье, а ты получишь пару самых лучших чулок на свете, хотя пряжа чуть-чуть грубовата, и продашь их чулочнику на улице Хейрен-грахт. Выручишь три четверти гульдена, если хорошенько поторгуешься. В такой мороз и впрямь есть хочется: купи четыре вафли. Так и быть, отпразднуем день святого Николааса. Гретель захлопала в ладоши: - Вот будет хорошо! Анни Боуман рассказывала мне, как будут пировать в богатых домах нынче вечером. Но нам тоже будет весело! Ханс купит себе красивые новые коньки... и вафель покушаем. Вот счастье-то! Смотри не раскроши их, братец Ханс! Хорошенько заверни да поосторожней засунь под куртку, а куртку застегни. - Конечно, - отозвался Ханс, приняв чрезвычайно суровый вид от удовольствия и сознания собственной значительности. - Ах, мама! - вскричала Гретель в бурном восторге. - Скоро тебе придется возиться с отцом, а сейчас ты только вяжешь. Так расскажи нам все-все про святого Нпколааса! Тетушка Бринкер рассмеялась, увидев, что Ханс повесил на место шапку и приготовился слушать. - Ни к чему, ребята, - сказала она, - ведь я вам много раз о нем рассказывала. - Расскажи опять! Ох, пожалуйста, расскажи опять! - воскликнула Гретель, усевшись на чудесную деревянную скамеечку, которую Ханс смастерил для матери в день ее рождения. Ханс тоже был очень не прочь послушать рассказ, но не хотел показаться ребячливым и потому стоял у камина, с небрежным видом размахивая своими старыми коньками. - Ну что ж, дети, слушайте, но больше никогда не будем так вот зря проводить время среди бела дня. Подними свой клубок, Гретель, и вяжи носок, пока я буду рассказывать. Как говорится: "Уши навостри, а сложа руки не сиди"... Святой Николаас, надо вам знать, замечательный святой! Он печется о благе моряков, но больше всего он любит мальчиков и девочек. Так вот, однажды, когда он еще жил на земле, один азиатский купец послал своих трех сыновей в большой город - Афины - учиться. - А что, Афины в Голландии, мама? - спросила Гретель. - Не знаю, дочка. Должно быть, что так. - Нет, мама, - почтительно возразил Ханс. - Мы давно проходили это на уроках географии. Афины в Греции. - Пускай, - согласилась мать, - не все ли равно? Может быть, Греция принадлежит нашему королю, почем знать? Так или иначе, этот богатый купец послал своих мальчиков в Афины. По дороге они остановились на ночлег в захолустной гостинице, решив снова отправиться в путь поутру. Ну вот, одеты они были очень хорошо... может быть, в бархат и шелк, какие носят дети богатых людей, а кушаки у них были набиты деньгами... Что же сделал злой хозяин гостиницы? Он задумал убить мальчиков да забрать себе их деньги и хорошее платье. И вот в эту ночь, когда все на свете спали, он встал и убил всех троих. Гретель стиснула руки и вздрогнула, а Ханс постарался принять такой вид, будто слушать про убийства и грабежи для него привычное дело. - И это было еще не самое худшее... - продолжала тетушка Бринкер, медленно работая спицами и стараясь не сбиться со счета петель, - это было еще не самое худшее. Злодей хозяин пошел и разрезал тела мальчиков на маленькие кусочки, а потом бросил в огромную кадку с рассолом, чтобы продать их под видом соленой свинины. - Ой! - воскликнула Гретель, пораженная ужасом, хотя она не раз слышала эту историю. Ханс сохранял невозмутимое спокойствие и, казалось, думал, что в подобных случаях самое лучшее, что можно сделать, - это именно засолить убитых. - Да, он их засолил, и можно было сказать, что мальчикам пришел конец. Но нет! В ту ночь святому Николаасу было чудесное видение: он увидел, как хозяин гостиницы режет на куски сыновей купца. Спешить ему, конечно, было незачем - ведь он был святой, но утром он пошел в гостиницу и обвинил хозяина в убийстве. Тогда злой хозяин признался во всем и упал на колени, моля о прощении. Он так раскаивался, что даже попросил святого воскресить мальчиков. - И святой воскресил их? - спросила Гретель в радостном волнении, хотя отлично знала, каков будет ответ. - Конечно. Соленые куски вмиг срослись, и мальчики выскочили из кадки с рассолом целые и невредимые. Они упали к ногам святого Николааса, и он благословил их и... Ох! Господи помилуй, Ханс, если ты не уйдешь сию минуту, ты не успеешь вернуться дотемна! Тетушка Бринкер с трудом перевела дух и совсем расстроилась. Ведь не было еще случая, чтобы ее дети когда-нибудь просидели вот так целый час при дневном свете, ничего не делая, и мысль о такой трате времени привела ее в ужас. Стремясь наверстать потерянное, она заметалась по комнате, спеша изо всех сил. Она швырнула брусок торфа в огонь, сдула невидимую пыль со стола и вручила Хансу довязанные чулки - все это в одно мгновение. - Ну же, Ханс, - сказала она мальчику, когда он замешкался в дверях, - что тебя задерживает, милый? Ханс поцеловал мать в полную щеку, все еще румяную и свежую, несмотря на все горести: - Моя мама лучше всех на свете, и я очень рад, что буду иметь коньки, но... - и, застегивая свою куртку, он бросил взволнованный взгляд на больного отца, скорчившегося у очага, - если бы я на свои деньги мог привезти из Амстердама меестера14, чтобы он посмотрел отца... может быть, он помог бы... - Меестер не придет, Ханс, даже предложи ты ему вдвое больше. А и придет все равно не поможет. Ах, сколько гульденов я когда-то истратила на лечение, но милый добрый отец так и не пришел в себя! Божья воля! Иди, Ханс, и купи коньки. Ханс ушел с тяжелым сердцем, но так как сердце это было молодо и билось в юношеской груди, то уже спустя пять минут он стал насвистывать. Мать сказала ему: "милый", и этого было совершенно достаточно, чтобы превратить для него пасмурный день в солнечный. Голландцы, говоря друг с другом, обычно не употребляют ласковых обращений, как, например, французы или немцы. Но тетушка Бринкер в девичьи свои годы жила в Гейдельберге (где делала вышивки для одного семейства) и услышанные там ласковые слова привезла сюда, в свою сдержанную семью; эти слова она произносила только в порыве горячей любви и нежности. Поэтому ее фраза: "Что тебя задерживает, милый?" - снова и снова звучала, как песня, в ушах Ханса под аккомпанемент его свиста, и мальчику казалось, что в пути его ждет удача.

Глава VII

ХАНС ДОБИВАЕТСЯ СВОЕГО

До Брука - этой деревни с тихими, безукоризненно чистыми улицами, замерзшими ручьями, желтыми кирпичными мостовыми и веселыми деревянными домиками - было уже рукой подать. Чистота и парадность цвели в ней пышным цветом; что же касается ее жителей, можно было подумать, что они или спят, или умерли. Ни один след не осквернял посыпанных песком тротуаров, украшенных затейливыми узорами из голышей и морских раковин. Все ставни были закрыты так плотно, словно воздух и солнечный свет считались здесь ядом, а массивные парадные двери открывались не иначе, как по случаю свадьбы, крестин или похорон. Облака табачного дыма спокойно плавали по скрытым от посторонних глаз комнатам, и даже дети, которые могли бы оживить улицы, или готовили уроки в укромных уголках, или катались на коньках по соседнему каналу. Кое-где в садах стояли павлины и волки, но они были не из плоти и крови, - это были подстриженные в виде животных буксовые деревья, и они, казалось, сторожили усадьбы, зеленея от ярости. Бойкие автоматы - утки, женщины и спортсмены лежали спрятанные в летних домиках, ожидая весны, когда их заведут и они поспорят в живости со своими владельцами; а блестящие черепичные крыши, выложенные мозаикой дворы и отполированные украшения домов, сверкая, посылали безмолвный привет небу, не омраченному ни пылинкой. Ханс подбрасывал на ладони свои серебряные квартье и смотрел на деревню, раздумывая, правда ли, что некоторые обитатели Брука так богаты, что, как он не раз слышал, даже кухонная посуда у них из чистого золота. Он видел на рынке сладкие сырки, которые продавала мевроу ван Стооп, и знал, что эта высокомерная особа наживает на них много блестящих серебряных гульденов. Но неужто, думал он, сливки у нее отстаиваются в золотых кринках? Неужто она собирает их золотой шумовкой? Неужто у ее коров, когда они стоят в зимних хлевах, хвосты действительно подвязаны лентами? Такие мысли мелькали у него в голове, когда он обратился лицом к Амстердаму, расположенному в пяти милях, на той стороне замерзшего Ая15. На канале лед был отличный, но деревянные коньки Ханса, которые он так скоро собирался бросить, жалобно скрипели, словно прощаясь с хозяином, пока он подвигался вперед, то скользя, то шаркая ногами. И кого же увидел Ханс, пересекая Ай, как не скользившего ему навстречу знаменитого доктора Букмана, самого известного в Голландии врача-хирурга? Ханс никогда не встречался с ним, но видел его гравированные портреты в витринах многих амстердамских лавок. Это лицо не забывалось. Доктор, тощий и длинный (хоть он и был чистокровный голландец), со строгими голубыми глазами, поджатыми губами, словно говорившими: "Улыбки запрещены", казался не слишком веселым и общительным и вообще не таким человеком, с которым хорошо воспитанный юноша решился бы заговорить без особо важной причины. Но Ханса побуждал к этому голос, которому он не повиновался лишь редко, его собственная совесть. "Вот идет лучший в мире врач, - шептал голос. - Сам бог послал его. Ты не имеешь права покупать коньки, если на эти деньги можешь пригласить такого знаменитого доктора, чтобы он помог твоему отцу!" Деревянные коньки торжествующе скрипнули. Сотни чудесных стальных лезвий сверкнули в воображении Ханса и исчезли. Ему почудилось, что деньги жгут ему пальцы. Старый доктор казался чрезвычайно мрачным и неприступным. У Ханса комок подступил к горлу, но все же у него хватило голоса, чтобы, поравнявшись с доктором, крикнуть: - Мейнхеер Букман! Великий человек остановился и, выпятив тонкую нижнюю губу, оглянулся, хмуря брови. Но Ханс уже решил добиться своего. - Мейнхеер, - проговорил он, задыхаясь и подкатывая поближе к грозному доктору, - я знаю, вы не кто иной, как прославленный хирург Букман. Я хочу просить вас о великой милости... - Хм! - фыркнул доктор, готовясь ускользнуть от назойливого юноши. - Дайте пройти... у меня нет денег... никогда не подаю нищим. - Я не нищий, мейнхеер! - гордо возразил Ханс и с важным видом показал доктору свою крошечную кучку серебра. - Я хочу посоветоваться с вами насчет моего отца. Он жив, но все равно что мертвец. Голова у него не работает, речь бессмысленная, но он не болен. Он упал с плотины. - Как? Что? - выкрикнул доктор, начиная прислушиваться. Ханс сбивчиво рассказал ему все, что знал об отце, раз или два смахнув слезинку, и закончил серьезным тоном: - Пожалуйста, посмотрите его, мейнхеер. Тело у него здоровое... а вот разум... Я знаю, этих денег мало, но возьмите их, мейнхеер, а я заработаю еще... обязательно заработаю... Обещаю работать на вас всю жизнь, если вы только вылечите моего отца! Что случилось со старым доктором? Что-то светлое, как солнечный луч, промелькнуло на его лице. Глаза его увлажнились и подобрели; рука, только что сжимавшая палку, словно собираясь нанести удар, теперь тихонько легла на плечо Ханса. - Спрячь свои деньги, мальчик, мне они не нужны... Отца твоего мы посмотрим... Боюсь только, что случай безнадежный. Как ты сказал... сколько времени прошло с тех пор? - Десять лет, мейнхеер! - воскликнул Ханс, сияя внезапно пробудившейся надеждой. - Так! Случай трудный, но я посмотрю твоего отца. Сейчас скажу когда... Сегодня я отправляюсь в Лейден. Вернусь через неделю, тогда и жди меня. Где вы живете? - В миле к югу от Брука, мейнхеер, близ канала. Лачужка у нас бедная, ветхая. Любой из тамошних ребят укажет ее вашей чести, - добавил Ханс, тяжело вздыхая. - Все они побаиваются нашей лачуги, называют ее: "дом идиота". - Так, так, - сказал доктор и заспешил дальше, ласково кивнув Хансу через плечо. - Я приду. "Безнадежный случай, - бормотал он про себя, - но малый мне нравится. Глаза его напоминают глаза моего бедного Лоуренса... К черту! Неужели я никогда не забуду этого негодяя?!" И, нахмурившись еще больше, чем обычно, доктор молча продолжал свой путь. А Ханс снова покатил к Амстердаму на скрипящих деревянных коньках; снова пальцы его перебирали монеты в кармане; снова мальчишеский свист невольно слетал с его губ. "Не поспешить ли домой, - раздумывал он, - чтобы сообщить радостную весть?.. Или сначала купить вафли и новые коньки? Фью-ю! Пожалуй, покачу дальше",