Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 3) Страница 72

Надо же, я нуждалась в утешении, а теперь утешать пришлось мне.

- Да я не к тому, девочка! - воскликнула Елена Евгеньевна. - Просто не спешите! Не делайте ошибок. А главное, не поддавайтесь отчаянию, если оно придет.

"Если оно придет". Я настороженно встречала детей в понедельник. Вглядывалась в их лица.

Каждый понедельник становился новой точкой отсчета в жизни малышей. По этим точкам можно выстраивать график.

Я принялась за него.

17

Это была толстая зеленая тетрадка. В понедельник я записывала высказывания ребят на разрозненных листочках, а потом переписывала в тетрадь по главам - каждая глава носила имя ребенка, а каждый пункт минувшие выходные.

Вот как это выглядело:

Леня Савич.

1. Мы были в зоопарке.

2. Катались на коньках. Я знаю, как точить коньки.

3. Дядя Леня подарил мне электрический фонарик, и я теперь не боюсь темноты.

4. Дядя Леня получил премию, и мы ходили с ним в магазин выбирать подарок тете Ларисе. Купили духи.

Тут же пометки о тезке Савича - Леониде Ивановиче Маркелове, токаре с машиностроительного завода: год рождения 1930-й, член КПСС, зарплата 200 - 230 рублей. Жена - Лариса Петровна, 1932-й, медсестра, оклад - 110 рублей. Адрес: Садовая, 4, квартира 12, телефона нет. Сын Витя, 12 лет.

Мои пометки. Против третьего гостевания: "А я и не знала, что он боится темноты".

Сева Агапов.

1. А у нас есть ружье. Степан Иванович обещал взять меня на охоту.

2. Мы заряжали патроны порохом и дробью. Скоро пойдем на охоту.

3. Ходили в тир, стреляли в мишень.

Мои пометки: "Ребята смеются. Спрашивают Севу, когда же на охоту?"

Точки в графиках то взлетают наверх, то падают. Так у Севы. После этого смеха он заплакал прямо в классе, развернулся и стукнул Колю Урванцева, который спросил: "Когда же на охоту?" А в очередную субботу спрятался в шкафчик для одежды, так что я его обыскалась.

Пришлось объясниться со Степаном Ивановичем, инженером теплосетей, человеком добродушным, но, пожалуй, безвольным. Он сам признался:

- Ведь это моя идея - Севу взять. Жена не против, конечно, но и не очень за. Так что требует от меня в магазины бегать, то-се, а на охоту никак не вырвусь.

Зато в следующий же понедельник Сева сказал, а я с удовольствием записала:

4. Ходили на охоту. Степан Иванович убил ворону.

На Севу закричал Коля Урванцев:

- Ворона - полезная птица! Ее нельзя!

- А никого другого не было! - ответил Сева.

Засмеялся весь класс. Но он не обиделся, не заплакал, как в прошлый раз, наоборот, делился впечатлениями:

- У меня ухи будто шапкой закрыло. Ба-б-б-ах! И ничего не слышно. Степан Иванович глотать учил, чтоб прошло.

Конечно, подробности в мою кардиограмму не укладывались. А жаль. Впрочем, память не хуже любой тетради сохранила забавное и грустное, слезы, улыбки, слова да, кажется, и сам воздух тех дней.

Хорошо помню, например, про Анечку.

Ко второй внешкольной субботе я сумела подготовить ее. Аня охотно пошла с Евдокией Петровной, а в понедельник помчалась ко мне через весь вестибюль с широко раскрытым ртом.

- М-м! - мычала она.

- Что такое?

- Посмотри!

Я посмотрела в рот, ничего не поняла.

- Евдокия Петровна три зуба запломбировала. Совсем не больно! Я у нее на работе была! Сама машинкой жужжала. Стану самотологом!

- Стоматологом! - Евдокия Петровна смущенно улыбалась позади Анечки, мотала головой, повторяла: - Ну огонь! Ну огонь!

Все перемены Анечка приставала к ребятам, открывала рот, показывала пломбы. Потом щелкала зубами, точно доказывала, какие они теперь у нее крепкие. Даже Аполлошу порадовала. Остановила в коридоре и показала рот.

Эти дети, замечала я, или замкнуты, или распахнуты настежь. В отличие от интернатовских, тех, что брали домой родители, мои малыши не имели середины. Или скован, или раскрыт. Причем и то и другое могло помещаться в одном человеке. Как в Ане.

Ведь любила она меня, любила, точно я это знаю, и будущее подтвердило это, могла бы проговориться, сказать, но молчала, пока не случилось...

Первой это заметила Нонна Самвеловна. Анечка Невзорова сидела у окна и несколько раз прямо во время урока вставала, смотрела в окно и не обращала внимания на замечания учительницы.

- Стояла так, - сказала Нонна Самвеловна, - точно ничего не слышит.

На перемене я зашла в класс. Анечка сидела за партой, упершись взглядом в стену. Я присела к ней, погладила по голове. Она, даже не повернувшись, привалилась ко мне, по-прежнему задумчиво глядя перед собой.

- Что случилось? - спросила я шепотом.

Анечка молчала. Потом, стряхнув оцепенение, посмотрела мне в глаза. Взгляд был совершенно взрослый. Точно разглядывала меня усталая, грустная женщина.

- Что там, за окном? - спросила я, и Анечка сжалась у меня под рукой.

- Ничего, - ответила она.

Послышался звонок.

- Будь умницей, - попросила я, - не забывай, что урок. И что сегодня в гости.

- Может, я не пойду, - загадочно ответила Анечка.

- Почему?

- Может, чего-то случится.

- Ничего не случится.

Но случилось. Посреди последнего урока дверь в спальню грохнула, точно выстрел, и, задыхаясь от плача, ко мне подбежала Анечка.

- Скажи, - прокричала она в отчаянии, - скажи, чтоб она ушла!

Я разглядывала посиневшее, ставшее каким-то больным лицо девочки и ничего не могла сообразить.

- Кто ушла? Евдокия Петровна?

- Нет! Мамка! Она все время тут ходит! К Евдокии Петровне будет приставать! Материться!

Отрывочные эти выкрики меня оглушали. Я прижала девочку к себе, поглаживала спинку, чтобы успокоить, и она кричала мне прямо в ухо. Но оглушали меня не слова. Их суть.

Значит, где-то тут возле школы бродит ее мать? Не первый раз!

- Покажи! - выпрямилась я. Мы подошли к окну. На улице никого не было, кроме разве элегантной женщины в голубом берете с помпошкой, в красивых импортных сапогах на высоком каблуке, по голенищу - ремешок. Писк моды, я о таких могла только мечтать. Но эта мадам не походила на Анечкину мать. Особенно если учесть те два словечка, которыми Аня назвала тогда свою маму.

- Ну?! - спросила я.

- Вот! - кивнула Анечка и торопливо отскочила от окна.

- Не бойся, - сказала я. - Она тебя не увидит.

- Как не увидит?

- Ты веришь мне?

Аня прижалась всем телом, облегченно вздохнула, и столько было в этом вздохе тяжелого отчаяния, что у меня комок подступил к горлу.

В вестибюле я договорилась с "князем" Игорем и его "княгиней", что они сядут в машину, приоткроют дверцу, заведут двигатель, и в это время к ним быстренько придут Евдокия Петровна с Анечкой.

Все получилось как по маслу.

Зеленый "Москвич" проскочил прямо перед красоткой, но она и носом не повела.

Когда в школе стихло, я накинула пальто и вышла на улицу. Женщина в голубом берете и модных импортных сапогах со шпорами стояла на том же месте. Я приблизилась к ней.

Все в меру, с большим вкусом, - берет, помпошка, пальтецо, отороченное голубым песцовым мехом, сапожки аховые. Вот лицо, пожалуй, подкачало. Широкоскулое, рябоватое. Слишком ярко подкрашены губы.

- Здравствуйте, Любовь Петровна, - сказала я и увидела, как она напряглась. Не ожидала, что по имени-отчеству? А как же? Знаем, знаем, и не только это: ЛРП - лишена родительских прав. Отец девочки неизвестен.

Мне стало стыдно. А, собственно, что еще знаю я про эту женщину? И кто мне дал право судить?

А мать Ани настороженно разглядывала меня.

- Дочку бы мне, - проговорила она наконец сиплым голосом, и я попятилась от дикого амбре водки и парфюмерии. Насколько все же, мелькнуло во мне, пьяная баба отвратительнее пьяного мужчины.

- Любовь Петровна, - сказала я в меру вкрадчиво. - Зачем вы ходите? Да еще в таком виде? Девочка переживает.

- Что такого? - слегка смутилась Невзорова. - Я же не падаю. И вообще! Дайте Аню. Сто лет не видела. Не трогала, не говорила. Чем я хуже других?

- Успокойтесь и уйдите, - сказала я сдержанно.

- Успокойтесь? - заплакала она, и тушь сразу поползла с ресниц по щекам. - А кто вам дал право, ответьте? Раздавать чужих детей! Чужим, значит, можно, а родной матери нельзя?

В словах ее, прерываемых монотонным воем, слышалась тоска и обида, но чем я могла помочь?

- Не надо так, - проговорила я смущенно. - Все зависит от вас. Родительские права возвращаются. Наверное, надо перемениться.

- Перемениться! - лицо Невзоровой враз ожесточилось. - Вот сама и меняйся! А ко мне не лезь. Живу как хочу. Или я сама не хозяйка? Ха! Вас послушаешь, все благородные. А на самом деле? Лишь бы тихо! Если тихо, давай. А громко, во весь голос - сразу под суд! Тихие гады!

Ее куда-то понесло, это она не мне говорила, кому-то другому кричала, доказывала что-то свое, мне совсем неизвестное. Так что разве я знаю хоть что-нибудь про нее?

Легкий снежок за спиной торопливо захрустел, я обернулась и увидела Аполлона Аполлинарьевича. Я остановила его движением руки, но он закричал из-за спины: