Борис Раевский - Пусть победит сильнейший (рассказы) Страница 9

Тренер надавил также на скулу, заставил подвигать челюстью.

- Зайдешь потом к врачу.

Посмотрел на Карозу, - видно, хотел что-то еще добавить, но передумал. Ушел.

Кароза принял душ. Но на этот раз и душ не помог. Все так же было тоскливо и муторно.

Да, проигрывать никогда не сладко. А этот бой - особенно...

Остался бы он в полутяжелом - выиграл бы у Эйно Стучка. Конечно, выиграл бы - вон ведь как Мухин его разделал! И все было бы прекрасно!

Он неторопливо одевался, когда в дверь постучали.

Кароза удивился. Обычно боксеры, тренеры, судьи входили без стука.

- Да, да!

Вошел старик и с ним мальчик лет двенадцати.

Старик держался прямо, худощавый, подтянутый. И костюм сидел на нем не по-стариковски ловко.

- Вы нас простите, что мы с внуком отнимаем ваши минуты для отдыха, подчеркнуто вежливо произнес старик.

Говорил он по-русски почти правильно, но с сильным акцентом.

- Ничего, ничего, - Кароза пригласил старика сесть.

Странно, зачем тот пожаловал?

- Я - большой болельщик, - сказал старик, оставшись стоять. - И мой внук - тоже большой болельщик, - он ласково положил тяжелую руку на голову парнишки.

Тот, как вошел, так не отрываясь глядел на Виктора Карозу. И глаза у него были такими откровенно восторженными!.. Кароза уже не раз видел такие глаза у мальчишек.

- У нас к вам есть большая просьба, - сказал старик. - Автограф.

Он достал из кармана программу боев и, проведя по ней пальцем, будто написав что-то, повторил все с тем же неправильным ударением:

- Автограф.

Это тоже было привычно Карозе. Автографы у него просили нередко. Но сейчас он удивился.

- Автограф берут у победителя, - сказал он. - А я...

Старик выпрямился. И сразу стало видно - в молодости он был очень высоким.

- Победа, поражение - всякое случается на длинной спортивной шоссе, поучительно произнес он. - Но настоящий болельщик... О, настоящий болельщик знает истинный цена любой победе и любой проигрыш.

Он запнулся, видимо подбирая слова. Наверно, говорить по-русски ему все же было нелегко.

- Бывает поражение, которое есть дороже победы, - сказал старик. - И я, и мой внук, мы знаем, вы - полутяжеловес... И вот... для коллективности... Нет, как это? Опять я, кажется, не так сказал?..

- Нет, все так.

Кароза торопливо подыскивал в уме, что же написать на программке? Что-нибудь хорошее, мудрое, четкое, как афоризм. Но, как назло, ничего интересного не шло в голову, и он просто поставил свою фамилию.

15 УТРОМ - 15 ВЕЧЕРОМ

На письменном столе стоит бронзовая фигурка штангиста; мускулы его груди, рук, плеч предельно напряжены, - вероятно, он выжимает рекордный вес.

Рядом на столе лежит штанга - да, да, металлическая штанга. Только маленькая. Но совсем как настоящая.

И даже "блины" на нее навешаны.

А на полу возле стола чернеет двухпудовая гиря; это уже настоящая.

И гантели.

На верхней доске книжного стеллажа выстроились в ряд кубки и статуэтки. Сплошь штангисты. Вот один - чугунный, - присев, левой рукой рвет штангу. Лицо его искажено: да, нелегко. Другой - высеченный из камня - стоит перед штангой молчаливый, сосредоточенный. Сейчас он попробует взять вес. В эти последние секунды перед решающим рывком он собирает воедино все свои силы, всю волю...

...Передо мной сидит сам хозяин квартиры - Юлий Петрович Старов, штангист, бывший чемпион Европы в полусреднем весе, уже немолодой, молчаливый, спокойный. Он в пижаме, выделяется его шея - короткая, толстая, монолитная, как столб. И на ней прочно посажена голова, тоже массивная, с круто нависающим лбом.

- Что же вас интересует? - спрашивает Юлий Петрович.

Я объясняю: мне поручено написать очерк к пятидесятилетию Старова, рассказать читателям о его спортивном пути.

Юлий Петрович улыбается:

- Это долго...

Он задумывается. Видимо, не знает, с чего начать. Как и всякий журналист, я не раз вел подобные беседы. Спешу на помощь:

- Как вы начали заниматься спортом?

Юлий Петрович долго думает, глаза его смотрят в пол, на лице появляется странное, отсутствующее выражение, и я догадываюсь: Юлий Петрович сейчас, как сказал один поэт, блуждает по тропинкам своего далекого детства.

Он отвечает загадочно:

- Пожалуй, всему причиной - Яшка Кривоносый...

* * *

Заовражная улица, петляя, взбиралась на гору, почти к самым стенам монастыря. Хотя прошло уже шесть лет после революции, монастырь еще жил: по прежнему копались на огородах молчаливые монахи, по-прежнему мелькали их черные одежды на базаре и на мельнице. Здесь, возле монастыря, на окраине маленького городка рос Юлька Старов, по прозвищу Юла.

В их домишке вечно стоял кислый, тяжелый дух: это пахла шерсть, - отец катал валенки. Пахли и шкуры, которые отец дубил: одним валянием не прокормиться. И от Юлькиной одежды тоже всегда пахло. "Псиной", - смеялись мальчишки.

Лицо у отца было тоже какое-то мятое, унылое, словно прокисшее. И нос длинный, унылый. Всю жизнь его преследовали несчастья: то пожар, то старший сын утонул, то самого так скрутила лихоманка, чуть не умер.

В школу Юльке ходить далеко: по всей Заовражной, мимо "Парикмахерского заведения братьев Жан" (все знали, что хозяин и единственный парикмахер там - Поликарп Семенович), мимо булочной Архипова, мимо пожарной каланчи, мимо клуба "Пролетарий", все вниз и вниз, до самой реки, перейти через мост, а там уж и школа.

Каждый день совершал Юла этот маршрут. И редко когда обходилось без стычки с воронихинскими. Так называли ребят из Воронихиной слободы, раскинувшейся возле моста. Верховодил ими толстый, нескладный парень - Яшка Кривоносый. В детстве он упал с печи и свернул себе нос. Так и остался нос на всю жизнь: расплющенный и повернутый влево. Из-за этого даже казалось, что Яшка косит, всегда смотрит влево. Кроме носа, на Яшкином маленьком, с кулак, личике выделялись длинные, редкие зубы.

Издавна воронихинские мальчишки враждовали с заовражными.

Воронихинцы занимали очень выгодную позицию у моста. Заовражные вынуждены были ежедневно переходить через реку: и в школу, и на базар, и в кинематограф. Вот тут-то у моста их и встречали...

Юльке влетало особенно часто.

Был он невысокий, узкоплечий, болезненный. Кожа на щеках тонкая-тонкая, словно прозрачная. Молчаливый, замкнутый, он не имел товарищей. Заовражные обычно ходили через мост группами, в любой момент готовые дать отпор воронихинцам. А Юла шагал один...

Отец чуть не каждый день посылал его: то принеси шерсть или шкурки от заказчика, то отнеси готовые катанки, то купи соды, или клея, или шкалик. И редкая из таких вылазок обходилась без синяков.

Однажды Юла нес часовщику Кронфельду валенки, завернутые в холстину. У моста его встретил Яшка Кривоносый со своей ватагой.

- А, Юлий! Цезарь! - воскликнул Яшка, как всегда сося леденец, и длинным грязным пальцем ткнул Юльке в щеку.

Юла оглянулся. Не убежишь. Яшкины приятели уже замкнули кольцо. Они стояли вразвалку, небрежно сунув руки в карманы, и ухмылялись.

- Ну, Цезарь, давай закусим, - сказал Яшка. Наклонился, сгреб горсть земли: - Ешь!

Юла глядел хмуро, исподлобья. Под мышкой он крепко зажал валенки. Только бы их не порвали, не запачкали. Отец тогда так изволтузит... Но у воронихинцев имелись свои понятия о благородстве. И главный закон: взрослых не впутывать. А валенки - это "взрослое".

- Ешь, Древний Рим! - Яшка поднес землю к самому лицу Юлы, мазанул по губам.

Юла дернулся, отвернул лицо.

- Лопай, а то силком заставим!

Яшка подмигнул своим, двое ребят вывернули Юле руки, а Кривоносый, ухмыляясь, изловчился и прижал горсть земли к его плотно стиснутому рту. Юла дергался, отбивался, выронив валенки. В конце концов, не выдержав, он заплакал.

- Будет, - негромко пробормотал кто-то из воронихинцев.

- Пускай катится...

Но Яшка по-прежнему настойчиво совал Юльке землю в рот. Она была сухая, противно скрипела на зубах. Юла давился, выталкивал языком маленькие хрустящие комки. И только неожиданно появившийся на улице милиционер спас его...

Через несколько дней Юла опять нарвался на Яшкину компанию.

- Эге! - сказал Яшка. - Непорядок! Цезарь-то был рыжим. А Юла - черный! Сейчас исправим...

Он крепко держал Юлу, пока один из мальчишек сбегал домой, принес ведерко и кисть.

- Крестится раб божий Юлиан, - густым дьяконовским басом пел Яшка и суриком мазал Юле волосы. Под дружный хохот мальчишек он жирно ляпал краску на голову Юле, волосы у того слиплись и поднялись, как колючки у ежа. Огненно-яркой краской были вымазаны и лоб, и уши...

Юла с ненавистью глядел на мучителя. Если б мог, он убил, изувечил его, отомстил бы за все обиды. Но как? Яшка был на голову выше его и, конечно, гораздо сильнее.

Весь испачканный краской, зареванный, охрипший, вырвался Юла из рук воронихинцев и бросился к реке. Убежал далеко вниз по течению на пустынную отмель, густо заросшую лозняком, долго, яростно тер голову песком и илом, остервенело скреб ногтями. Но ничего не помогало. Сурик въелся намертво. В реке, как в зеркале, Юла видел свое лицо, окруженное ярким нимбом, как у святого на бабушкиной иконе.