Уильям Николсон - Последнее пророчество Страница 17

В то утро, когда все изменилось, отшельник проснулся с рассветом. Дымок, как обычно, сидел у окна, в котором не было стекол, и глядел на соседа с легким неодобрением.

– Я все время спрашиваю себя, – произнес отшельник, садясь на постели, потягиваясь и снимая ночную рубаху, – с чего же ты остаешься со мной? Ясно ведь, что мое общество доставляет тебе мало удовольствия.

– А я вовсе не с тобой, – отвечал Дымок. – Я просто живу здесь. А ты живешь рядом.

– Все это слова, Дымок, только слова.

Человек направился к дыре в полу домика, чтобы справить нужду. Узкая линия потемневших тисовых листьев, равно как и круг коричневой травы на земле, отмечала место, куда ежедневно низвергался маленький водопад.

– И все-таки, наверное, я нравлюсь тебе. Ведь иначе ты бы давно выбрал другое соседство.

– Нравишься? – переспросил Дымок. – Почему ты должен мне нравиться?

– Нет, я вовсе не имею в виду, что во мне есть нечто, что должно нравиться…

Отшельник не был тщеславным человеком. Он знал, что выглядит на редкость уродливо – с единственным глазом и вытянутым, напоминающим собачью морду лицом. Отшельник знал также, что от него пахнет, хоть и не ощущал собственный запах – просто он не мылся с тех пор, как поселился на дереве: три года, восемь месяцев и одиннадцать дней назад. Более того, у аскета не было ничего, что могло бы понравиться коту, потому что у него вообще ничего не было. Однако Дымок оставался с ним.

– Я пришел к заключению, – промолвил отшельник, опуская кувшин на длинной веревке вниз, – что твоя доброта, которую я никак не заслужил, происходит оттого, что ты привязчив.

– Кто – я? – Дымок внимательно наблюдал, как отшельник опускает кувшин в маленькое углубление с водой у корней дерева. – Тебе хорошо известно, что я совершенно ни к чему не привязываюсь.

– Все это слова, Дымок. Только слова.

Перехватывая руками веревку, человек втащил кувшин в домик и подвинул коту. Дымок спрыгнул с подоконника и три-четыре раза коснулся язычком поверхности воды. Затем отшельник принялся пить сам – пил он долго и неторопливо, а остатки воды плеснул себе в лицо. Освежившись, аскет глубоко вздохнул и запел утреннюю песню.

Если бы кто-нибудь попытался подслушать разговор человека и кота (что вряд ли могло случиться, так как вокруг до самого горизонта не пролегало ни дорог, ни тропинок), то он не услышал бы ничего. Однако они разговаривали, пусть и не вслух. Отшельник так долго жил один, что почти позабыл о таком способе общения, при котором собеседники сотрясают речью воздух. Что касается Дымка, то он и вовсе не умел говорить. Тем не менее они умудрялись каждый день беседовать, не прибегая к помощи звуков, и большинство из этих будничных разговоров были очень похожи друг на друга. И если бы отшельник дал себе труд задуматься об этом, то понял бы, что в таких беседах и заключается его привлекательность для кота. Разумные животные весьма ценят возможность поговорить с человеком, однако мало кто из людей способен поддержать с ними разговор. Дымок в душе посмеивался над отшельником и совершенно не понимал, с чего тот предпочел вести такой странный образ жизни, однако аскет отвечал, если кот обращался к нему. Дымок затруднился бы ответить, как определить, умеет человек общаться без помощи языка или нет. Выяснить это можно только опытным путем: обратиться к нему и посмотреть, поймет ли он тебя. И единственным человеческим существом, сумевшим понять его речь и ответить, оказался одноглазый отшельник, живущий на дереве. Что ж, мир вообще устроен криво и косо, словно сделан наспех, и вот вам лишнее тому доказательство, думал Дымок.

Если диалог между человеком и котом происходил в молчании, то песню отшельника могли бы услышать все, кто оказался поблизости, если бы таковые нашлись. Пение также удерживало кота рядом с человеком. Со временем Дымок полюбил эти музыкальные упражнения. Например, в утренней песне было что-то от потягивания при пробуждении – бессловесная мелодия гудела и жужжала, обвиваясь вокруг дерева и призывая жизненную силу и наступающий день. Отшельник знал десятки песен. Среди них были песни для еды и песни для сна, песни для дождливой погоды и песни для солнечного света, песни от судорог и песни от расстройства желудка. Дымок жаждал услышать их все.

Так как утренняя песня близилась к концу, кот выскользнул из домика и прыгнул на одну из раскидистых веток тиса. Отыскав удобное место, Дымок улегся на ветке в ожидании завтрака, спокойный и молчаливый.

Отшельник допел песню, поднялся на ноги и потянулся вверх, достав ладонями до тростникового потолка, а затем тщательно вытряхнул свою дневную мантию. Невозможно вообразить себе более простое одеяние – длиннополая, до пят, хламида из жесткой, практически вечной шерсти с длинными свободными рукавами. Отшельник никогда не стирал ее, однако каждое утро с силой тряс одежду за окном, что, как он свято верил, не давало грязи скапливаться.

Как только отшельник вытряхнул мантию, к нему устремились птицы, живущие на дереве. Птицы поднялись в воздух с насиженных мест и затрепетали крыльями, приземляясь на ветки рядом с дверью хижины. Отшельник через голову натянул мантию, рывком расправил ее и вышел из домика на широкую ветвь, которую называл своим передним крыльцом. Здесь, в сорока футах от земли, аскет уселся на удобную выпуклость, своего рода сиденье, давно вытертую им до блеска, а птицы слетелись к нему.

Птицы любили отшельника, и больше других самые маленькие – синицы, зарянки и зяблики. Парочка дятлов, живущих на дереве, никогда не упускала случая поприветствовать человека, усаживаясь на его левое плечо. Скворцы прилетали шумными стайками, хоть и не задерживались надолго. Черные дрозды облюбовали голову отшельника, а воробьи прыгали у него на коленях.

– Доброе утро, птицы, – сказал аскет, погладив согнутым пальцем перышки на грудке зяблика. – Дни становятся короче. Скоро к нам присоединятся грачи.

Он говорил, а пичуги щебетали в ответ, склоняли набок головки и снова что-то трещали. Разума птиц не хватало на то, чтобы поддерживать разговор, но они хорошо понимали отшельника и находили интересным все, что он говорил. Птицы гордились тем, что человек выбрал их дерево. Утреннее сборище давало им пищу для раздумий на целый день и вносило в жизнь разнообразие. Отшельник понимал это и поэтому старался каждое утро сказать что-нибудь новое. Для них он был словно календарь, где на каждом развороте помещена очередная мудрая мысль. Правда, прежде всего человек получал свои дары.

Отшельник протянул руки, сложенные лодочкой, и птицы забили крыльями, отдавая аскету ежедневную дань. Со временем птицы поняли, что нравится человеку, и теперь больше не предлагали ему червячков и жуков. Каждое утро в ладони отшельника падали ягоды, зерна и семена, а также орехи, аккуратно освобожденные от кожуры. Аскет ждал, пока ладони наполнятся, затем что-то откладывал на зиму, а что-то отправлял в рот. Он жевал зерна и фрукты, протягивая руку за очередной порцией угощения. Это была его единственная трапеза за целый день, и она полностью зависела от друзей-птиц. Зимой птицы не могли кормить отшельника, потому что едва могли прокормиться сами, и он, полуголодный, впадал в зимнюю спячку до самой весны. К счастью, существовала песня от голода, благодаря которой лишения становились не так мучительны. Когда последние дары были получены и съедены, птицы снова уселись на плечи отшельника, чтобы выслушать очередную утреннюю мысль.

– Моя мать, – сказал аскет, – всегда говорила, что я прекрасный ребенок. Она сшила мне маленький голубой чепчик.

Птицы не находили ничего смешного в историях отшельника. Они не знали, что аскет уродлив. Они также не догадывались о том, что такое чепчик. Это делало слова отшельника еще более интригующими.

С верхней ветки Дымок все слышал, но никак не комментировал слова человека. Кот был занят тем, что гипнотизировал воробья. Несчастная птица поймала взгляд Дымка и уже не могла отвести глаз. Дымок прокрался к воробью, который неподвижно сидел на ветке, – птичка лишь пискнула, когда кот набросился на нее.

Отшельник услышал писк и увидел Дымка, уносящего в зубах добычу. Он покачал головой. Когда несколько минут спустя кот вернулся, человек мягко выразил свое недовольство:

– Это очень нехорошо, Дымок. Я же просил тебя не есть моих друзей.

– Но ведь мне они не друзья, – ответил Дымок, устраиваясь на коленях отшельника, чтобы спокойно переварить завтрак.

– А не мог бы ты сделать мне одолжение и есть мышей или кого-нибудь в этом роде?

– Почему я должен делать тебе одолжение?

– Ну, Дымок, к чему эти вопросы? Ты же прекрасно знаешь, я – твой друг.

– Дружба – всего лишь привычка и удобство, – промолвил кот.

– Только послушайте его! Мурлычет тут у меня на коленях!

– Человеческое тело – источник тепла.

– Человеческое тело, как же! Ты говоришь о моем теле. Ты говоришь обо мне.