Пол Гэллико - Дженни. Томасина. Ослиное чудо Страница 18

Энгус Педди встал, чтобы помочь вдове, и улыбнулся ей ангельской улыбкой, ибо он ничем не походил на известного нам из книг шотландского священника. Собачка его по имени Сецессия (именно такой юмор царил когда-то в его обширной семье), неуклюже спрыгнула на пол. Он приподнял её за лапки и сказал:

— Видишь, Цесси, вот Рэбби Лагган! Ему плохо, бедному.

Собаки посмотрели друг на друга печальными, круглыми глазами. Миссис Лагган пошла за врачом в процедурную и положила Рэбби на белый длинный стол. Лапки его беспомощно раскинулись, и дышал он тяжело. Ветеринар поднял его верхнюю губу, взглянул на зубы, заглянул под веки и положил руку на твёрдый вздутый живот.

— Сколько ему? — спросил он.

Миссис Лагган, одетая, как все достойные вдовы, в чёрное платье и мягкую шаль, испуганно заколыхалась.

— Пятнадцать с небольшим, — сказала она и быстро добавила: — Нет, четырнадцать… — словно могла продлить этим его жизнь. Пятнадцать — ведь и впрямь много, а четырнадцать — ещё ничего, доживёт до пятнадцати или до шестнадцати, как старый колли миссис Кэмпбэлл.

Ветеринар кивнул.

— Незачем ему страдать. Сами видите, задыхается. Еле дышит, — сказал он и опустил собаку на пол, а она шлёпнулась на брюхо, преданно глядя вверх, в глаза хозяйке. — И ходить не может, — сказал ветеринар.

У вдовы задрожали все подбородки.

— Вы хотите его убить? Как же я буду без него? Мы вместе живём пятнадцать лет, у меня никого нету… Как я буду без Рэбби?

— Другого заведёте, — сказал Макдьюи. — Это нетрудно, их тут много.

— Ох, да что вы такое говорите! — воскликнула она. — Другой — не Рэбби. Вы лучше полечите его, он поправится. Он всегда был очень здоровый.

«С животными нетрудно, — думал Макдьюи, — а с хозяевами нет никаких сил».

— Да он умирает, — сказал он. — Он очень старый, на нём живого места нет. Ему трудно жить. Если я его полечу, вы придёте через две недели. Ну, протянет месяц, от силы — полгода. Я занят. — И добавил помягче: — Если вы его любите, не спорьте со мной.

Теперь, кроме подбородков, дрожал и маленький ротик. Миссис Лагган представила себе времена, когда с ней не будет Рэбби — не с кем слова сказать, никто не дышит рядом, пока ты пьёшь чай или спишь. Она сказала то, что пришло ей в голову, но не то, что было в сердце:

— Покупатели хватятся его. Они через него переступают.

А думала она: «Я старая. Мне самой немного осталось. Я одна. Он утешал меня, он — моя семья. Мы столько друг про друга знаем».

— Конечно, конечно… — говорил врач. — Решайте скорее, меня пациенты ждут.

Вдова растерянно смотрела на рыжего здорового человека.

— Я думаю, это не очень плохо, если я оставлю его мучиться…

Макдьюи не отвечал.

«Жить без Рэбби, — думала она. — Холодный носик не ткнётся в руку, никто не вздохнёт от радости, никого не потрогаешь, не увидишь, не услышишь». Старые псы и старые люди должны умирать. Она хотела вымолить ещё один месяц, неделю, день с Рэбби, но слишком волновалась и пугалась.

— Будьте с ним подобрей… — сказала она.

Макдьюи вздохнул с облегчением и встал.

— Он ничего не почувствует. Вы правильно решили.

— Сколько я вам должна? — спросила миссис Лагган.

Врач заметил, как дрожат её губы, и ему почему-то стало не по себе.

— Ничего не надо, — сказал он.

Вдова овладела собой и сказала с достоинством, хотя слезы мешали ей смотреть:

— Я оплачу ваши услуги.

— Что ж, два шиллинга.

Она вынула черный кошелек и положила монеты на стол. Рэбби, заслышав звон, поднял на секунду уши, а миссис Лагган, не оглянувшись на лучшего друга, пошла к двери. Шла она очень гордо и прямо, ей не хотелось при этом человеке быть глупой и старой толстухой. Ей удалось достойно выйти и закрыть за собой дверь.

Худенькие женщины горюют очень жалобно, но ничего нет жальче на свете толстой женщины в горе. Пухлому лицу не принять трагической маски, просто оно сереет, словно жизнь ушла из него.

Когда вдова Лагган появилась в приёмной, все глядели на неё, а Энгус Педди мгновенно всё понял и вскричал:

— О, Господи! Неужели с ним плохо? Что ж мы будем без него делать? Через кого переступать?

Здесь, со своими, миссис Лагган могла плакать вволю. Казалось бы, что такого — но вся очередь застыла, а на сердце Энгуса Педди легла какая-то рука и сжимала до тех пор, пока боль его не уравнялась с болью вдовы. Пришла наконец одна из тех страшных минут, когда священник не знал, чего же хочет от него Бог и что бы Сам Бог сделал на его месте.

Для Энгуса Педди Бог не был связан с мраком и скукой. И Творец, и тварный мир были для него радостью, и он считал своим делом передать пастве радость, и хвалу, и восхищение чудесами Божьими, к которым он относил и зверей. И всё же он был человеком и пугался, когда его Бог как бы не обращал внимания на беды вдовы Лагган.

Толстая женщина плакала перед ним и утирала слёзы, они текли по её щекам и подбородку. Сейчас она уйдёт и для неё начнется смерть.

Энгус Педди чуть не кинулся в операционную, чтобы крикнуть: «Стой, Эндрью! Не убий! Пусть сам отживёт своё. Тебе ли мешать его игре с Богом?» Но он удержался. Ему ли мешать? Макдьюи — хороший врач, а врачи нередко делают и говорят страшные вещи. С животными лучше, чем с людьми: их можно избавить от страданий.

Миссис Лагган сказала, не обращаясь ни к кому:

— Я не сумею жить без Рэбби.

И вышла. В дверь высунулась рыжая борода.

— Кто следующий? — спросил Макдьюи и поморщился, когда жена подрядчика нерешительно приподнялась, а терьер взвизгнул от страха.

— Простите, сэр, — раздался тонкий голосок, — можно вас на минутку?

— Это Джорди Макнэб, мануфактурщиков сын, — пояснил кто-то.

Восьмилетний Макнэб — круглолицый, чёрненький, серьёзный, как китаец, в рубашке защитного цвета и со скаутским галстуком на шее — держал в руках коробку, в которой, мелко дрожа, лежало его сегодняшнее доброе дело. Макдьюи взглянул на него сверху, словно Великий Могол, пригнулся, касаясь рыжей бородой коробки, и прогремел:

— Что там у тебя?

Джорди смело встретил натиск. Он показал врачу лягушку и объяснил:

— У нее что-то с лапкой. Прыгать не может. Я её нашел у озера. Пожалуйста, вылечите её, чтобы она опять прыгала.

Старая горечь накатывала иногда на Макдьюи, и он говорил и делал совсем не то, что хотел. Так и сейчас он как будто услышал, нагнувшись над коробкой: «Лягушачий доктор. Вот кто ты, лягушачий доктор».

И вся его злоба вернулась к нему. Будь на свете правда, эти люди и этот мальчик приходили бы к нему лечиться и он боролся бы за их жизнь, он бы их спасал. Но они тащат к нему этих сопящих, скулящих, мяукающих тварей, которых держат потому, что из лени или эгоизма не хотят завести ребёнка.

Больной терьер был совсем рядом, и Макдьюи с отвращением чувствовал запах духов, которыми опрыскала его хозяйка. Из чёрного облака злобы он ответил Джорди:

— У меня нет времени на глупости. Ты что, не видишь, какая тут очередь? Швырни свою жабу в пруд. Пошёл, пошёл!

В круглых чёрных глазах юного Макнэба появилось выражение, свойственное детям, когда они разговаривают со взрослыми.

— Она больна, — сказал он, — ей плохо. Она же умрёт!

Макдьюи повернул его лицом к двери и хлопнул по спине.

— Иди, иди, — сказал он немного приветливей. — Отнеси её, откуда взял. Природа за ней присмотрит. Заходите, миссис Сондерсон.

2

Если вас интересуют родословные, вы будете приятно поражены, узнав, что я сродни Дженни Макмурр из Глазго, о которой написали и напечатали целую книгу.

По матери мы из Эдинбурга, где мои предки подвизались в университете, причем некоторые из них не только косвенно, но и прямо послужили науке. По отцу мы из Глазго. Дженни — моя двоюродная бабушка. Она была истинная красавица, в самом египетском стиле: головка маленькая, усы длинные, глаза раскосые, уши круглые, небольшие и крепенькие. Считают, что я на неё похожа, хотя цвет у нас разный. Говорю я об этом не из хвастовства: просто это показывает, что обе мы вправе возвести свой род к тем дням, когда у людей хватало ума нам поклоняться.

Сейчас поклоняются ложным богам, а тогда, в Египте, наших предков чтили в храмах, и людям вроде бы это приносило больше счастья. Однако время это ушло, и рассказать я хочу не о том. И всё же, когда знаешь, что тебе поклонялись, как-нибудь это да скажется.

Не буду вас томить: речь пойдёт об убийстве.

Такой истории вы ещё не читали и не слышали: ведь убили-то меня.

Зовут меня Томасиной из-за обычной и нелепой ошибки, которую часто совершают люди, пытаясь угадать наш пол, когда мы совсем юны. Меня назвали Томасом, а потом одумались, и миссис Маккензи, наша служанка, переделала моё имя на женский лад. Было это ещё в Глазго, и Мэри Руа едва исполнилось два года.